Важнейшая особенность российской посткоммунистической истории заключается в том, что традиционно сильная центральная власть «перетекает» в нижние горизонты управления. Число участников политического процесса при этом растет. На фоне упадка государственных ценностей и ослабления созидательной политической воли Центра региональные элиты начали завоевывать значительную автономию и усиливать свою опеку над обществом. По приблизительной оценке Сергея Павленко, к осени 1993 года они сосредоточили в своих руках около 60 проц. полномочий федеральной власти[1]. Остальное делили между собой ее враждующие ветви – высшая законодательная и исполнительная. Другими словами, государство перемещается в провинцию, а местные правящие элиты – в центр общероссийской политики. Сегодня 89 субъектов Российской Федерации отличаются друг от друга, пожалуй, даже больше, чем государства Европейского союза. Как заметил директор Института Кеннана Блэр Рубл, «Москва, оставаясь психологическим якорем для жителей всей страны, будет, скорее, напоминать Рим, нежели Париж – национальную столицу как символ национального единства для регионов, стремящихся к самоопределению в соответствии с местными экономическими и политическими связями»[2].

Такой характер эволюции был задан, помимо всего прочего, самоутверждением провинциальных элит, которые стремились чувствовать себя независимо. Они выступают в роли правящих меньшинств, играющих стратегическую роль в принятии решений на местном уровне. Их ценности, идеологические позиции и взгляды по существенным политическим вопросам решающим образом влияют на нормы поведения в региональных политических системах. Изучение политического вызова, бросаемого местными элитами, и их действий может дать ответ на чрезвычайно актуальные вопросы:

• Каковы возможности и пределы российского регионализма и сепаратизма?
• Вселяют ли перспективы развития регионов надежду на стабильное и действенное функционирование российского государства?
• Способны ли Москва и субъекты Российской Федерации создать по-настоящему прочную федерацию?
• Не превратится ли Россия в поле боя конфликтующих этнических и региональных клик, добивающихся собственного господства?

Фрагментация власти и складывание «общества регионов»

Нынешний взлет российского регионализма – следствие драматических изменений в советском обществе, относящихся к рубежу 80-90-х годов. Перестройка и последовавший за ней распад СССР дали толчок к развитию множества кризисных явлений, слившихся в смуту.

Провозглашение суверенитета России не остановило дальнейшей фрагментации общества. Более того, начало рыночных реформ в 1992 году ознаменовало собой новый этап регионализации государства. Подобно тому, как горбачевская перестройка раскрыла матрешку национализма, разрушившего Советский Союз, так ельцинская «шоковая терапия» открыла матрешку регионализма, ставшего серьезной угрозой единству российского общества.

И процесс складывания «общества регионов», и усиление региональных элит – это часть более широкого процесса приспособления к переменам. Провинциальные руководители начинали действовать самостоятельно перед лицом грозящего хаоса. Объясняя президенту Татарстана Минтимеру Шаймиеву скандальную историю с провозглашением Уральской республики, Эдуард Россель сказал: «… первая идея объединения Уральского региона возникла на базе развала. В то время когда все на глазах разваливается, прямые связи с Москвой ликвидируются, а другой идеологии или эффективного управления не наработано и не предложено, мы оказались брошены и каждый, в зависимости от своего уровня развития, определял, как быть в данной ситуации»[3]. Такого рода усилия провинциальных лидеров и сформировали особенности нынешнего регионального развития России.

Отсутствие продуманной региональной политики оказалось серьезнейшим изъяном в гайдаровской программе реформ. Она не была созвучна особенностям регионов, их социально-экономической структуре, уровню урбанизации, состоянию транспортных сетей. Да и позиция сторонников «Демократической России» способствовала политизации провинций, усиливала оппозицию Центру. Поначалу демократы сочли феномен регионализма тактическим ответом местной коммунистической номенклатуры на вызов со стороны демократического и реформаторски мыслящего правительства Ельцина. На их взгляд, в ассоциации «Сибирское соглашение» господствовала «партократия», стремившаяся якобы вывести Сибирь из-под юрисдикции России исключительно ради ослабления Ельцина[4]. Его окружение наклеило в конце 1991 года некоторым регионам (в частности, Ульяновской области) ярлык «российской Вандеи», сопротивлявшейся проведению глубоких реформ[5]. В 1992 году начала складываться и психологическая несовместимость интеллектуала-книжника Егора Гайдара с большинством прагматически мыслящих провинциальных лидеров.

Чтобы точнее оценить возможности регионализма и роль локальных элит, полезно взглянуть на события с учетом пережитого россиянами духовного и культурного потрясения. Усиливающаяся регионализация – феномен не столько социально-экономический в собственном смысле слова, сколько культурный. В ее основе лежат идеологический коллапс и цивилизационная дезориентация народа. Такие исторические события, как распад СССР, драма «шоковой терапии», попытки разрыва с прошлым, вызвали у людей тревогу и смятение. Как выразился Юрий Бялый, перестройка и постперестройка «выжгли все мировоззренческие мотивационные регистры вместе с их идеологическими связками»[6]. Страна оказалась в ситуации нарастающего идеологического хаоса и распада.

Чтобы преодолеть коллективный стресс, провинция начала самопроизвольно создавать собственные идеологические центры. Различные концепции регионализма обретали значение именно на фоне этого глубинного политико-мировоззренческого кризиса. Так, начиная с 1992 года, лидеры Нижегородской, Ульяновской областей и Татарстана почти одновременно заявили, что хрестоматийно унифицированный гайдаровский вариант перехода к рынку и политическая нестабильность не должны коснуться их регионов. Тем самым правящие группы этих земель пытались играть на возраставшей у населения потребности в социальном патронаже.

Некоторые региональные лидеры превратились для населения своих регионов, пораженных кризисом, в своего рода культовые фигуры. Побывавшему в Ульяновске корреспонденту газеты «Уолл-стрит джорнэл» Ади Игнатиусу бросилось в глаза, что глава администрации области Юрий Горячев был почитаем в регионе едва ли меньше, чем Ленин в лучшую его пору. «Каждый день молюсь Богу за Горячева», «Я за него – в огонь и в воду»[7], – говорили ему в 1994 году пожилые люди, демонстрируя тогдашнюю лояльность населения губернатору.

Исследовательница из Элисты Эльза-Баир Гучинова заметила, что в лице Кирсана Илюмжинова народ создал себе героя – умного, сильного, почти всемогущего, способного объединить всех калмыков и привести народ к процветанию. Во время первой президентской кампании калмыки воспринимали его как ниспосланного Богом, чуть ли не как мессию. Новейшее время требовало героя, приближающегося к персонажам эпического цикла «Джангар»[8]. Иными словами, лидеры и властвующие группы в областях стали выразителями ожиданий местного населения. На уровне обыденного сознания рождались мифы коллективной судьбы.

В условиях нараставшего регионализма локальные правящие группы стремились придать своему статусу законный характер. Наиболее активные и дальновидные местные лидеры пошли по пути не усвоения рыночных моделей через столицу, а выработки опережающей реформаторской стратегии. Так появились на свет знаменитые варианты регионального развития: «нижегородский», «татарстанский», «калмыцкий» и др.

Свой вызов местные политики обосновывали тем, что именно предложенный ими путь и есть исторически осмысленное испытание для населения соответствующего региона. Государственный советник президента Татарстана Рафаиль Хакимов заявил, например: «Почему следует российские реформы брать за эталон? Разве не имеет право Татарстан идти своим путем к реформам, отвечающим интересам его населения? Или в мире существует только один путь – предложенный Москвой?»[9]. Представления региональных лидеров об их миссии явно требовали внутренней культурной реформации и демонстративного отказа от проповедуемых Центром приоритетов. Различные региональные мировоззрения, программы и лозунги были проявлениями компенсаторных реакций кризисного сознания. Кое-где их дополняли и экстатические срывы[10].

Оказалось, что в условиях системного общественного кризиса у многих провинциальных элит и локальных сообществ обнаружились немалые возможности приспособления и обновления. Усиливавшаяся регионализация способствовала возникновению особых типов политического и геополитического поведения. В регионах формируются новые, собственные геополитические ориентации (у Дальнего Востока и Приморья – на Китай, Японию, Южную Корею; у Тувы и Бурятии – на Монголию и Китай; у Карелии – на Скандинавию и т. д.). В подобной ситуации наиболее сепаратистски ориентированные местные элиты стремились объединить и возглавить соседние территории, пытаясь вовлечь их в орбиту собственных интересов и создать межрегиональные ассоциации.

В качестве примера любопытно рассмотреть поведение правящих групп в субъектах Федерации, которые с точки зрения сепаратистских тенденций можно назвать пороговыми: в Чечне и Татарстане. Начиная с 1991 года в заявлениях генерала Дудаева навязчивым рефреном повторялась идея Кавказского союза. В «чеченской революции» он видел лишь первую стадию так называемого «эффекта домино»; конечной же целью идеологов национал-радикализма было создание Великого Кавказа под эгидой Чечни[11]. Во имя возрождения «Великой Шапсугии» сторонники Дудаева пропагандировали даже экспансию Конфедерации горских народов Кавказа в Краснодарский край[12]. На деле за амбициозными декларациями чеченского руководства скрывались вполне прагматические цели: заполучить выход к Черному морю. Этому же отчасти служило и присутствие чеченцев в Абхазии во время грузино-абхазского конфликта.

Смягченный вариант подобного же сценария можно было наблюдать и в Татарстане. Казанские идеологи заявили о существовании особой Волго-Уральской цивилизации и необходимости создания Волго-Уральского штата. Этот ареал с населяющими его народами – татарами, русскими, башкирами, чувашами, мордвой, марийцами, удмуртами и др. – был объявлен гомогенным и отличающимся от России сообществом, в пределах которого административные границы между территориями признавались условными[13].

Хочу заметить следующее: заявлять будто всевозможные региональные ассоциации в Сибири, Поволжье, на Севере и т. д. пользуются популярностью, – ошибка[14]. Мы имеем дело с «броуновским движением»; регионы хаотически ищут средства выживания и свое место в меняющемся мире. Провинции, вывозящие энергоресурсы, сырье и продовольствие, стремятся стать экономически самодостаточными. Растет социокультурный разрыв между регионами, наиболее податливыми к «западной модернизации» (Москва, Санкт-Петербург, Нижний Новгород, приморские регионы), и теми, где преобладает традиционализм. В результате сырьевой ориентации экономики центр тяжести промышленного развития сместился на Дальний Восток, в Западную и Восточную Сибирь, на север европейской части России.

Этим объясняются формальный характер существования многих межрегиональных ассоциаций и в целом «разорванный» характер экономического и политического пространства России. Например, ассоциация «Большая Волга», созданная в 1990 году, ныне бездействует. Сначала из нее вышла Республика Марий Эл, затем Калмыкия присоединилась к Северокавказскому региональному союзу, а Татарстан вошел в Ассоциацию нефтедобывающих регионов России. За исключением, пожалуй, «Сибирского соглашения» межрегиональные ассоциации не отличаются ни устойчивостью, ни организованностью.

Таким образом, в числе основных источников, питающих энергию российского регионализма, можно назвать следующие:

• задержалась самоидентификация России;
• федеральный Центр утратил инициативу при реформировании страны;
• общество лишено объединяющей его идеологии, а также внятной системы национальных приоритетов и государственного целеполагания.

Вследствие этого:

• инициатива реформирования перешла к регионам;
• локальные правящие группировки с их эгоистическими интересами и текущими стимулами оказались в центре общероссийской политики;
• региональные концепции и модели развития формируются их усилиями.

Это объясняет форму фрагментации России. Возникает другой вопрос: каковы характер и содержание регионального политического вызова?

Глубина и характер вызова

В периоды идеологических и цивилизационных поисков неизбежно обнаруживается, что носитель идей – элита. Создаваемые ею конструкции служат своего рода шаблонами, влияющими на весь ход политической жизни.

С самого начала местные элиты формулировали идеи в ответ на вызовы, с которыми им приходилось сталкиваться на местах, и во имя воплощения в жизнь региональной модели развития. Если нынешние московские либерал-реформаторы ориентировались на теории чикагской школы, то власти на местах с большим или меньшим успехом старались мобилизовать собственные идеологические ресурсы. При этом успешнее всего действовали, как правило, сепаратистски и антимосковски настроенные группировки. Они разрабатывали символы локализма и программы регионального развития, ставшие их собственными «великими текстами». Мотивы и нормы, содержавшиеся в них, были призваны преодолеть культурную разобщенность на местах и облегчить региональный синтез.

Особенно яркий пример в этом смысле – Татарстан. Современные политические реалии республики, ее особый статус во взаимоотношениях с Центром и яркий имидж в мире отражены в таких формулах, как «модель Татарстана – новая парадигма», «татарстанцы – нация», «глобальный федерализм», «евроислам» и т. д. Другой пример – Калмыкия. Амбиции ее лидера и властвующей группы отражают идеологические конструкции типа «Калмыкия – республика-корпорация», «экономико-правовой оазис», «монголо-ойратская цивилизация» и др. Это тоже своего рода локальные «великие тексты», описывающие региональные интересы и «естественные пути» развития республики. Например, разработанная совместно с «Эпицентром» Григория Явлинского программа «Нижегородский пролог», как и татарстанское и ульяновское «мягкое вхождение в рынок», была ответом на гайдаровскую «шоковую терапию». Идею евроислама выдвинули в противовес евразийству, корпорация «Калмыкия» – реакция на сверхконцентрацию финансовых ресурсов в Москве, «глобальный федерализм» был призван противостоять унитаристской традиции в России и т. п. От региональных деятелей можно часто услышать, будто пришедшим к власти демократам монетаристская реформа важнее национально-государственного суверенитета, а кремлевских политиков оценивают как силу, готовую согласиться с ущербной для России ролью объекта чужой политики. В рыночных реформах, проводимых с 1992 года российскими правительствами и некоторыми областями (имеется в виду, прежде всего, Нижегородская область), эти деятели видят лишь крайне надменную и вульгарную форму вестернизации, которая игнорирует и государственные интересы, и местные особенности страны, в том числе культурно-исторические.

Иными словами, в некоторых регионах на новую Россию смотрят как на дефектный политический субъект. У нее нет устойчивого стратегического курса, нет единой линии при отстаивании национально-государственных интересов. А потому местные элиты начинают политически самоутверждаться, расширяя сферу своего влияния. Модернизировать регионы они намерены на собственный лад, вне связи с идеологическими конструкциями, разрабатываемыми последнее время в Москве. Показательно, например, что популярное в столице евразийство видится из Казани теорией, отвечающей исключительно русским интересам и ограничивающей геополитическую свободу Татарстана. Там опасаются, как бы в итоге татары не оказались запертыми в «евразийской мышеловке»[15], и обороняются при помощи «евроислама».

У этой идеи, бесспорно, есть культурно-философское измерение, но прежде всего она отражает модернизаторские амбиции татарстанской элиты. Евроисламская идентичность служит подспорьем татарстанскому реформаторству, питая региональную «энергию самовозвышения». Бросая вызов официальной российской власти, в Татарстане изображают православие в качестве антидемократической, антиличностной и в принципе антимодернистской силы. Как сказал в интервью мне один из казанских политиков, «строительство храма Христа Спасителя лишь усиливает впечатление омертвелости русского православия и карикатурности центральной власти».

Евроисламские идеи служат культурологическим обоснованием внешнеполитической стратегии, избранной для реализации «татарстанской модели». Они, в частности, призваны оградить образ республики от пугающих Запад ассоциаций с исламским фундаментализмом. Об этом официально заявил президент Татарстана Шаймиев[16].

Особая форма экономического и политического вызова федеральному Центру со стороны некоторых локальных элит – закрытые экономические корпорации, призванные создать завершенные локальные хозяйственные системы. Образцы: корпорация «Калмыкия», построенная по схеме «одна республика – одна корпорация»[17], и аналогичная структура в Ингушетии – «Бин». Начиная с 1994 года такой же курс взят и в Татарстане[18]. Регионализируется не только власть, но и собственность.

Строительство корпораций – одна из составляющих модернизаторской политики региональной власти. Само местное сообщество выступает в качестве пространства для исторического творчества элиты. Как заявляют политики в Элисте, цель «Калмыкии» – взять под контроль все республиканские ресурсы, чтобы делать из ресурсов деньги в условиях сильного экономического отставания и финансовой зависимости региона. Именно в силу такой ориентации и сложилась концепция корпорации, охватывающей целый регион. Показательно в этом отношении заявление Хакимова: «И хотя сегодня нет тоталитаризма, сохраняется экономическая и финансовая империя Москвы. Она держит в своих руках до 70 проц. кредитных ресурсов, не давая возможности эффективно развиваться регионам»[19].

Хотя риторика региональных властей и носит явно выраженный модернизаторский характер, на деле их ближайшая цель – закрепить за собой право распоряжаться местными ресурсами через корпорации. Вытеснение центрального правительства из сферы текущего экономического управления становится для локального истеблишмента гарантией реальности прав регионов.

Пределы сепаратизма в России

Возникает вопрос: существует ли фактор, который положил бы предел сепаратизму? Доктрина локализма уже отчетливо вырисовалась, но современные политические реалии в провинции предопределяют не крайние взгляды. Даже лидер суверенизационных процессов – Татарстан – не проповедует и не реализует идеи безоговорочного сепаратизма и абсолютного местничества, рожденные фантазией радикалов. В мышлении и действиях региональных властных элит преобладает прагматическая ориентация.

Попытаюсь на примере Татарстана и Чечни показать грань, отделяющую осмысленную суверенизацию от иррациональных и экстатических вариантов локализма. В отличие от татарстанских политиков, доказавших свою способность действовать в соответствии со своими рациональными интересами, окружение Джохара Дудаева руководствовалось идеей судьбы или миссии. Этим и объясняются выдвигавшиеся ими притязания: полная независимость, установление «нового кавказского порядка» путем создания Кавказского общего дома. Этим требованиям вполне соответствовали и методы их достижения: «война до последнего чеченца», насыщенные фольклорно-мифологическими образами угрозы развязать новую Кавказскую войну.

Правители и политические активисты Татарстана по многим вопросам выступают с позиций радикализма[20], но при этом все же стараются использовать ценности и символы локализма для достижения рациональных и просчитываемых целей. Именно поэтому становятся возможными (и даже предсказуемыми) компромиссы и уступки. В этом смысле татарстанское руководство проявило последовательность: оно реализовало ряд идей, связанных с суверенностью республики, не переступив при этом разумных границ урегулирования конфликта внутри Федерации. Характерен один пример: 17 октября 1991 года, когда после прихода к власти Дудаева население Чечни повально вооружалось, в Казани вышел президентский указ «О запрещении создания и деятельности общественных военизированных объединений и вооруженных формирований на территории Татарской ССР»[21]. Так Шаймиев пресек в зародыше всякую возможность того, что ситуация в республике выйдет из-под контроля.

В идеологии татарстанской элиты националистический синдром занял ограниченное место. Это, в свою очередь, создавало предпосылки для разумных решений и расширяло маневренное пространство при обновлении политики и дипломатии («Гаагская инициатива»[22], «глобальный федерализм» и т. д.), включавшее в себя совершенствование системы договоров и союзов, а также институциональное закрепление новых инициатив. К тому же, в отличие от откровенно заявляемого чеченского этноэгоизма, в Татарстане пропагандируется идеологическая конструкция «татарстанцы – нация» (то есть многонациональный народ Татарстана составляет единое гражданское общество).

В целом по России некая условно усредненная формула правления большинства региональных властей представляет собой сочетание отчетливо выраженного регионального комплекса и умеренного морализаторства по отношению к центральной власти. Высокая самооценка не сопровождается заметными проявлениями крайнего местничества, экстремизма и национализма. Даже в «республиках-корпорациях» не складывается националистический комплекс, который опережал бы становление экономических общностей.

Таким образом, региональные элиты выступают одновременно носительницами идейно-цивилизационных потенциалов и текущих региональных интересов. Вторые часто ослабляют первые и отвлекают энергию на утоление прагматических аппетитов. Оказалось, что идеологические проекты вполне можно включить в поле региональных интересов и заставить борьбу за идеалы служить прагматическим целям умножения авторитета, безопасности и богатства.

Мои выводы таковы:

1. Рассуждения о сепаратизме и балканизации российского государства строятся на упрощенном его понимании как механического лоскутного образования, которое можно растащить по частям или просто ликвидировать по воле отдельных политиков. Сейчас между народами и республиками России не существует ни горизонтальных, ни вертикальных прочных экономических, политических или иных связей. Преобладающая характеристика современного политического процесса – хаотическая фрагментация общества. Поэтому каждый отдельно взятый народ и каждая республика тесными узами связаны с Россией, но не как часть более широкого комплекса, например Кавказского общего дома, Волго-Уральского штата, а (настоятельно это подчеркиваю) каждая в отдельности.

2. Местные властные элиты осознают, что у региональных экономических систем нет благоприятных перспектив вне России. Говоря проще, экономика начинает диктовать свою волю. Переломным в этом отношении стал 1996 год, когда дезинтеграционные центробежные тенденции достигли объективно возможного предела. Аргументы в пользу такого вывода очевидны:

• завершились военные действия в Чечне, и новое руководство республики больше говорит о развитии экономики;
• былой суверенизационный пафос постепенно превращается в рутину. Даже первопроходцы – лидеры Татарстана заявили, что их задача – освоить круг полномочий, завоеванных в переговорном процессе с Центром. Характерно также принятие на местном уровне стратегических программ социально-экономического развития[23]. В среде республиканских и областных правящих группировок все более широкое хождение получают аргументы типа «Рубль не обманешь», «Независимость – слишком дорогое удовольствие» и т. п.;
• мощный фактор, кладущий конец своеволию местных элит, – наличие в Центре крупных материально-финансовых ресурсов. Начиная с 1996 года в стране усилилась экспансия московских банков в регионы, шло создание широкой сети местных филиалов. Необходимость и желательность данного процесса признал в узком кругу республиканской элиты сам Шаймиев[24]. Влияние капиталов московских банков на экономику регионов, добавившись к прагматической ориентации политических элит, могло бы ускорить интеграционные процессы в обществе.

3. При всех этих обнадеживающих тенденциях было бы, однако, легкомысленным строить иллюзии о путях построения жизнеспособной федерации. Некоторые аналитики предлагают, например, принять закон о сохранении государственной целостности России, который лег бы в основу нормализации взаимоотношений «Центр – регионы»[25]. Трудно говорить о четких правовых механизмах в ситуации, когда государство подчас отказывается от части своих функций по отношению к национальным институтам, т. е. составным частям государства. В «новой» России нет единой и неделимой государственной воли, без которой не бывать и единому национальному интересу. Если центральная власть слаба, ей не добиться подчинения со стороны всех составных частей государства. В такой ситуации заявления, что все должно происходить по закону, остаются наставительной политологией, правовой дидактикой и мало объясняют природу российской политики.

Государственную целостность нельзя сохранить силой декрета, закона или договора. Сами по себе они ничего не решают и выполнимы только тогда, когда соответствуют политическим интересам сторон. Я считаю, что внимание прежде всего должно быть направлено на изучение мотивов, которыми руководствуются лидеры, и на то, как распознать их мотивы с помощью стимулов, заложенных в формулы правления региональных элит. Эти стимулы, в свою очередь, определяют, какую форму примет политическая конкуренция между регионами и Центром.

4. В России невозможно будет построить эффективное государство до тех пор, пока система государственного политического и геополитического целеполагания будет оставаться фрагментарной и технически несовместимой. В стране должен сложиться ориентир в виде национально-государственного идеала и сильной личности, формулирующей этот идеал. Ибо подлинная причина регионализации и сепаратизма заключается не в асимметричности Федерации и не в правах народов или республик. Это все вторично. Проблема в том, что за годы существования России как нового государства ее власти так и не смогли разработать сколько-нибудь связную систему национальных приоритетов и ориентаций на историческую перспективу. В такой ситуации популяризация разного рода проектов о «губернизации» России, «укрупнении» регионов и вариации «русской идеи» способны лишь усугубить ситуацию.

Работа выполнена при поддержке Московского общественного научного фонда.

[1] С.Павленко. Центр – регионы: кто кого? «Международная жизнь», 1993, № 4, с.91; «Московские новости», 3.10.1993.

[2] Б. Рубл. Институт Кеннана и региональная Россия. «Земство. Архив провинциальной истории России». Пенза, 1994, № 3, с.35.

[3] Стенограмма встречи президента Республики Татарстан Шаймиева с делегацией Свердловской областной думы и Ассоциации экономического взаимодействия областей и республик Уральского региона 5.07.1994. Протокольный отдел администрации президента Республики Татарстан.

[4] «Сибирская газета», 31.08.1991. Показательна в этом отношении изоляция «партократа» Доку Завгаева и поддержка ельцинским окружением «демократа» Джохара Дудаева летом и осенью 1991 года.

[5] «Известия», 6.11.1991.

[6] «НГ-сценарии», 19.09.1996, № 6.

[7] «Симбирский курьер», 14.04.1994.

[8] «Независимая газета», 9.07.1994.

[9] Р.Хакимов. Россия и Татарстан: у исторического перекрестка. «Молодежь Татарстана», 17–23.03.1995, № 11.

[10] В идеологическом плане наиболее тяжелый случай – «чеченская революция» с ее целями и лозунгами.

[11] Е.Сарматин. Проблемы «чеченской революции». «Полис», 1993, № 2, с.170.

[12] По названию адыгского народа шапсугов, который наряду с убыхами и абазинами проживал на Кубани до своего массового исхода в Турцию в XIX веке. Постоянное обращение чеченских идеологов к теме Кавказской войны с целью подчеркнуть пафос кавказского единства привело даже к тому, что хрестоматийных героев той эпохи – Шамиля и Хаджи-Мурата, дагестанцев по происхождению – стали причислять к чеченцам. Любопытно, что такую неразборчивость демонстрировали как российские СМИ, так и российские политики.

[13] Эта интерпретация особенно настойчиво звучала на международном семинаре по проблемам регионализма, прошедшем в сентябре 1994 года в Казани (см. «International Research and Exchanges Board. News in Brief.», 1994, № 6, p.18).

[14] См.: В. Пастухов. Парадоксальные заметки о современном политическом режиме. «Pro et Contra», 1996, т.1, № 1, с.19.

[15] Д. Исхаков. Модель Татарстана: «за» и «против». «Панорама-форум», Казань, 1995, № 1, сс.46–58.

[16] Стенограмма встречи президента Республики Татарстан Шаймиева с президентом Конгресса местных и региональных властей Европы Александром Черноффым 11.05.1996. Протокольный отдел администрации президента Республики Татарстан.

[17] Вариант подробного изложения проблемы см.: А.Магомедов. Корпорация «Калмыкия» – выражение идеологии калмыцкой правящей элиты. «МЭиМО», 1995, № 12.

[18] «Известия Татарстана», 23.01.1994.

[19] Р. Хакимов. Год упущенных возможностей. Казань, 1994, с.3. Его же: Подходы к федерализму в России: вариант Татарстана. Казань, 1994, сс.2,7.

[20] Например, крайние националисты из организаций «Иттифак» и Всетатарский общественный центр пытались сформировать психологию «волков». З. Аглиуллин писал: «Борцов за свой язык, свое государство мы называем волками. Тех татар, кто на стороне сильных… мы называем собаками. Волков немного, но они сильны духом… В национальном движении мы объединяем тех, у кого волчий дух» («Панорама-Форум», Казань, 1996, № 4).

[21] Общий отдел аппарата президента Республики Татарстан.

[22] В январе 1995 года по инициативе Шаймиева состоялась встреча глав и представителей постсоветских государств, посвященная урегулированию конфликтов Грузия – Абхазия, Украина – Крым, Молдова – Приднестровье. Татарстанские политики стремились распространить свой опыт на все конфликтные зоны СНГ.

[23] «Федеральная целевая программа по комплексному социально-экономическому развитию Краснодарского края в 1996–2000 годах»; «Государственная программа экономического и социального прогресса Республики Татарстан».

[24] Стенограмма совещания у президента Республики Татарстан Шаймиева М.Ш. по вопросу о «Государственной программе экономического и социального прогресса Республики Татарстан». 20.05.1996. Протокольный сектор администрации президента Республики Татарстан.

[25] См., например, Р. Абдулатипов. Только закон может остановить беззаконие. «Независимая газета», 16.07.1996, с.5.