Источник http://www.postindustrial.net/content1/show_content.php?table=free⟨=russian&id=90

Свободная мысль-ХХI, №6, 2004 17 июня 2004 г.

 

 

МЕЖДУ «КЛАНОВЫМ КАПИТАЛИЗМОМ И «УПРАВЛЯЕМОЙ ДЕМОКРАТИЕЙ»

 

Взаимосвязь экономической и политической систем в современной России

 

ЛИБМАН Александр Михайлович — младший научный сотрудник Института международных экономических и политических исследований РАН.

 

Итоги экономической трансформации в странах СНГ и Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) сильно различаются. Приходится говорить не о большем или меньшем прогрессе в сфере экономических реформ, а о систематических различиях в экономических системах, сформировавшихся в отдельных странах. Точно так же неодинаковыми являются и результаты политической трансформации. Если в странах ЦВЕ в большинстве случаев восторжествовала парламентская демократия, то во многих государствах СНГ сложились различные формы авторитарных режимов. Можно предположить, что результаты политической и экономической трансформации в этих странах, в том числе и в России, взаимосвязаны и взаимообусловлены: развитие политической системы влияет на экономику, а экономические процессы определяют политику.

 

Особенности российской экономической системы

 

Еще в 1998 году прозвучали утверждения о завершении переходного периода в России1. Иначе говоря, процессы, развивавшиеся в экономике России, обусловливались уже не преобразованием командно-административной системы, а собственной логикой новой экономической системы, характеризующейся рядом особенностей.

 

Прежде всего, российская экономика является децентрализованной. В этом она не отличается от рыночных экономик западного образца. Доля государственных предприятий резко снизилась. По данным Всемирного банка, в общем объеме продаж на государственные компании приходится около 25 процентов2. Большая часть хозяйственных решений принимается автономными экономическими субъектами, механизм централизованной координации отсутствует. Те сферы, в которых в России господствуют государственные монополии (газовая отрасль, электроэнергетика, железнодорожный транспорт), часто находятся (или находились до недавнего времени) в руках государства и на Западе. Причем в России, в отличие от многих западных государств, вмешательство государства в деятельность государственных компаний во многих случаях является несущественным. В этом коренное отличие российской экономики от централизованной экономики советского типа, позволяющее утверждать, что Россия «ушла» от плановой экономики. Однако, для того чтобы понять, к какой экономической системе она «пришла», необходимо рассмотреть дальнейшие особенности российской экономической системы.

 

В отличие от западных экономик, основанных на праве, российская экономика является неправовой. Это касается, в частности, двух аспектов: защиты прав собственности3 и обеспечения исполнения контрактов. В правовой экономике обе эти задачи эффективно реализуются государством, выступающим, таким образом, в роли «государства защищающего» (protective state). В неправовой экономике государство не может (или не хочет) выполнять эту функцию, и бремя всех расходов несут хозяйствующие субъекты. Правосудие часто остается необъективным и дорогостоящим, а исполнение принятых решений — ненадежным и длительным. Это в свою очередь влечет за собой многочисленные негативные явления:

 

— рост трансакционных издержек, неэффективным бременем лежащих на экономике и делающих любую хозяйственную деятельность в России более дорогой (и, соответственно, менее конкурентоспособной, в меньшей степени привлекательной для инвестиций);

— отказ хозяйствующих субъектов от эффективных инвестиций и сделок в связи с отсутствием уверенности в защите прав собственности и обеспечении исполнения договоров и, как следствие, неполное использование сравнительных преимуществ;

— рост роли силового фактора во взаимодействии хозяйствующих субъектов. При этом если государственная защита (в теории) более или менее равномерно распространяется на всех игроков, то ресурсы для частной защиты прав собственности у всех различаются, что создает дополнительные преимущества для не всегда самых эффективных компаний;

— огромные возможности для произвола чиновничества и государственных структур, также не связанных правовыми ограничениями;

— «выталкивание» бизнеса в «теневую» экономику. В правовой экономике легальное ведение операций и уплата налогов в конечном счете выгодны, потому что дают право претендовать на государственную защиту, в том числе и от чиновничьего произвола. В российской неправовой экономике легальный характер бизнеса лишь увеличивает возможности для вмешательства госструктур и практически не дает никакой защиты (ни от чиновников, ни от криминала). Поэтому «уход в тень» может оказаться единственно выгодным вариантом.

 

В неправовом характере экономики, на наш взгляд, коренится одна из важнейших причин ее неэффективности. Одного неправового характера российской экономики не было бы, однако, достаточно для того, чтобы сделать экономику России неэффективной. Формальные институты могут с успехом замещаться неформальными, как это происходит в некоторых странах Юго-Восточной Азии. Тем не менее в России имеется не только дефицит права, но и дефицит доверия, как в бизнесе, так и в других сферах жизни. Точнее говоря, «радиус доверия» в российском обществе крайне узок и ограничен в основном кругом хорошо знакомых между собой лиц4. По данным социологических опросов, только 34 процента респондентов положительно отвечает на вопрос, доверяют ли они людям. Более того, из 17 принципов, на которых должно строиться российское общество, доверие, по результатам опросов, занимает лишь восьмое место5, что свидетельствует и о низкой оценке россиянами значимости доверия в обществе.

 

В результате хозяйствующие субъекты опять-таки сталкиваются со значительными рисками. Отсутствие доверия заставляет хозяйствующих субъектов отказываться от привлекательных альтернатив, связанных с высоким риском, а также является еще одним стимулом к осуществлению значительных непроизводительных расходов на защиту прав собственности. Способом избежать последних становится осуществление большинства сделок в рамках различного рода «сетей» и «кланов», где есть доверие между игроками — не в последнюю очередь вследствие их взаимозависимости.

 

Наконец, российская децентрализованная экономика характеризуется высочайшей степенью концентрации власти — как государственной, так и частной. Российская промышленность в большой степени находится под контролем незначительного числа частных структур. Это отражается в показателях как концентрации собственности, так и концентрации производства и рыночной власти. По некоторым оценкам, в 2002 году 85 процентов крупнейших приватизированных российских предприятий принадлежали восьми группам акционеров6. Семь крупнейших частных промышленных групп осуществляют около 25 процентов экспорта и производят около трети промышленной продукции7. На долю десяти крупнейших российских компаний приходится 41 процент ВВП, в то время как в Японии — 32 процента, в США — 27 процентов, в Германии — 20 процентов. Напротив, доля малого бизнеса не превышает 10 процентов ВВП (против 40—50 процентов в Европе)8. Двадцать три крупнейших лидера бизнеса сосредоточили под своим контролем 57 процентов промышленного производства и 17 процентов занятости, причем, чем более значимой является отрасль для российской экономики, тем выше оказывается концентрация. Например, в цветной и черной металлургии на долю крупнейших корпораций приходится более 80 процентов продаж, в нефтяной промышленности и автомобилестроении — более 60.

 

Не меньшей является концентрация власти в руках государства. Во-первых, крупнейшие российские корпорации находятся под формальным государственным контролем (например, РАО «ЕЭС России», «Российские железные дороги», «Транснефть», «Сбербанк» и «Газпром»). Во-вторых, государство обладает множеством рычагов давления на частный бизнес (как показывает, например, дело «ЮКОСа»). На региональном уровне также подчас формируются крупные интегрированные бизнес-группы под контролем властей субъектов Федерации9.

 

Властные отношения между государством и бизнесом на различных уровнях власти принимают форму «захвата бизнеса» (business capture) (уста­новление определенными чиновниками и политиками контроля над бизнесом с целью присвоения части прибыли) или «захвата власти» (state capture — определяющее влияние нескольких бизнес-структур на государственную политику).

 

Прежде всего, концентрация экономической власти препятствует действию конкурентных сил, обеспечивающих оптимальное производство благ и услуг, а также «заставляющих» производителей следовать потребностям потребителей. Помимо этого, она создает потенциал для лоббизма, препятствующий проведению последовательной экономической политики (власть бизнеса) и увеличивает возможности административного произвола, становясь еще одним фактором, «выталкивающим» бизнес в «теневую» экономику (власть государства)10.

 

Конечно, «дефицит права», «дефицит доверия» и «избыток власти» существуют не изолированно друг от друга, а тесно взаимосвязаны. Концентрация власти становится единственным способом ведения дел в условиях отсутствия надлежащей защиты — формальной или неформальной. И наоборот, мощные центры экономической власти используют потенциал влияния в своих интересах, в том числе для борьбы с конкурентами (частными структурами) и для получения дополнительных доходов (чиновниками), что не способствует росту доверия и правопорядка.

 

В принципе возникновение экономики, характеризующейся дефицитом правопорядка и доверия, — явление во многом неизбежное в процессе трансформации экономической и политической систем. Создание новых институтов не может произойти мгновенно. Поэтому всегда имеется определенный период «институционального междуцарствия», когда старые институты «уже» не работают, новые «еще» не сформировались или когда старые и новые (подчас несовместимые) институты смешиваются, препятствуя функционированию друг друга11. Хозяйствующие субъекты часто не способны корректно оценить происходящие процессы реформ, поскольку сами недостаточно четко представляют себе, что такое «рыночная экономика». Постоянные перемены препятствуют и формированию неформальных субститутов формальных норм. Иначе говоря, «доверие — самый редкий ресурс трансформационной экономики»12.

 

Концентрация власти также представляется неизбежной: на уровне корпораций она обусловливается структурой социалистической экономики, в которой некоторые отрасли часто были представлены одним сверхгигантским предприятием. Сразу создать конкурентную рыночную среду в такой ситуации невозможно, а иногда и невыгодно — разрушение производственных связей ведет к резкому ухудшению экономического положения страны. Точно так же неизбежна и концентрация экономической власти в руках государства на ранней стадии реформ — приватизация не является одномоментным процессом. «Институциональное междуцарствие» дает дополнительные возможности чиновникам и политикам.

 

Однако страны Центральной и Восточной Европы сумели преодолеть период «институционального междуцарствия» и перейти к более или менее «правовой» рыночной экономике. В России же, как и во многих других странах СНГ, «временное» стало «постоянным». Несмотря на очевидную неэффективность возникающей экономической системы, она демонстрирует завидную устойчивость к внешним шокам (подобным, например, августовскому кризису 1998 года). Не случайно столь часто звучат утверждения о возникновении «институциональной ловушки» или «устойчиво неэффективного равновесия»13. Хозяйствующие субъекты в силу различных обстоятельств продолжают следовать неэффективным нормам. Это становится препятствием для реформирования российской экономики.

 

На наш взгляд, неэффективным поведением хозяйствующих субъектов проблема не ограничивается. Попытаемся показать, что устойчивость сложившейся экономической системы напрямую связана с политической системой постсоветской России. Само государство не в меньшей степени, чем хозяйствующие субъекты, способствует возникновению и сохранению «кланового капитализма». В свою очередь ведущие экономические игроки своим поведением содействуют сохранению существующей политической системы. Иначе говоря, «институциональная ловушка» существует не только в экономике, но охватывает и политическую сферу.

 

Политико-экономические формирования и устойчивости «клановой экономики»

 

Поведение экономических и политических игроков может руководствоваться различными мотивами. На наш взгляд, в основе устойчивости «клановой экономики» лежат как минимум две различные логики поведения: «логика дохода» и «логика власти». Во-первых, и в экономической, и в политической сферах присутствуют игроки, для которых именно существующая (в целом неэффективная) система дает возможность получить дополнительную прибыль. И именно эти игроки оказались в числе тех, кто способен оказывать реальное воздействие на принимающиеся решения. Во-вторых, и политические, и экономические игроки заинтересованы в сохранении своих властных позиций. «Клановая экономика» в этом случае становится инструментом поддержания власти. Обе «логики» неразрывно связаны между собой: власть является источником доходов, и наоборот, доход может стать основой власти.

 

Логика власти. Особенностью постсоветского политического режима был достаточно заметный «дефицит легитимности», связанный и с особенностями прихода нового руководства к власти (на волне путча), и с распадом СССР. Потеря власти означала для Ельцина и его окружения угрозу личной безопасности и благополучию. Соответственно, вся политика должна была строиться исходя из необходимости укрепления собственной власти и консолидации элиты. При этом возможности для установления «явной» диктатуры оставались весьма ограниченными. Между тем ситуация экономической трансформации давала власти значительные возможности для укрепления своего положения путем проведения определенной экономической политики. В экономике даже раньше, чем в каких бы то ни было других областях, власть сконцентрировалась в руках президента. Еще в начале реформ был принят ряд актов, предоставлявших президенту беспрецедентные полномочия в области экономической реформы. В 1991—1993 годах Верховный Совет практически самоустранился от экономических преобразований14. Видимо, на том этапе экономика воспринималась как производная от политики: результат противостояния в политической сфере определял дальнейшие перспективы развития экономики.

 

Поэтому экономические реформы характеризовались прежде всего двумя особенностями. Во-первых, власть руководствовалась стремлением «найти контакт» со всеми силами, способными оказать ей поддержку (не в последнюю очередь со старым директорским корпусом и с номенклатурой) и даже более того — «создать» новую социальную группу, заинтересованную в продолжении реформ. Данная политика получила воплощение в двух параллельных процессах первой половины 1990-х. Первым из них стала приватизация, реализованная во многом на основе широкомасштабного компромисса интересов. Например, механизм чековой приватизации учитывал интересы директоров, еще раньше успевших стать реальными хозяевами большинства предприятий. Государством было предложено три метода преобразований отношений собственности. Среди них наиболее популярным оказался метод, предполагающий предоставление всем членам трудового коллектива права приобретения акций до 51 процента уставного капитала. Директора при этом сохраняли свои полномочия на весь период приватизации. В результате даже в компаниях, формально контролировавшихся трудовыми коллективами, достаточно быстро происходило перераспределение собственности в пользу директоров. За период 1993—1995 годов лишь на 5 процентах крупнейших российских предприятий сменился директор; в то же время большинство руководителей имели стаж работы свыше восьми лет, то есть занимали свою должность с 1987 года. В реальности смена менеджмента приобрела значительные масштабы только к 1999 году15, что было связано уже с начавшимися «конфликтами собственности» между бизнес-группами за перераспределение контроля над ранее приватизированными активами. Компромисс был достигнут и с бюрократией в рамках так называемых отраслевых программ, в которых министерства обладали определенными правами по принятию решений в процессе приватизации. В середине 1990-х до половины ведущих представителей бизнес-элиты были выходцами из номенклатуры или с высших руководящих постов.

 

Однако главной задачей, на наш взгляд, являлся не столько «поиск», сколько «создание» союзников. Приватизация способствовала концентрации производства. Использование ваучеров «на предъявителя» вместо «именных» повышало их оборачиваемость на рынке, что с неизбежностью влекло за собой концентрацию чеков. В то же время слабый контроль над чековыми инвестиционными фондами оставлял большое пространство для злоупотреблений. Еще больше данная тенденция усилилась в ходе залоговых аукционов, в результате которых акции крупнейших нефтяных и металлургических компаний («Норильский никель», «ЮКОС» и «Сиданко») перешли к небольшому числу банков (прежде всего «Менатеп» и ­«ОНЭКСИМ»). Непрозрачность залоговых аукционов привела к практически бесконтрольному перераспределению собственности в пользу небольшого числа «лояльных бизнес-групп» и в то же время дала государству эффективный инструмент контроля над этими группами.

 

В результате в российской экономике стали складываться негосударственные финансово-промышленные группы. На первых порах лидирующую роль в них играли банки, однако и после кризиса 1998 года структура собственности в целом сохранилась — многие группы сумели «трансформироваться» в промышленные. Большинство последующих крупных приватизационных аукционов («Связьинвест», «Славнефть») сохранили описанную структуру «привилегированных» бизнес-групп, обладающих приоритетом при перераспределении собственности. По оценкам Всемирного банка, 15 из 23 крупнейших «олигархов» современной России получили свои активы в ходе приватизации государственного имущества.

 

Второй процесс условно можно назвать «приватизацией функций государства», прежде всего уже упомянутой выше функции «государства защищающего». Речь идет о возникновении множества центров влияния, взимающих налоги (или их нелегальный аналог) с частных структур и предоставляющих им защиту и обеспечение прав собственности. Парадоксальным образом необходимость консолидации политической власти требовала в условиях 1990-х «делегирования» власти экономической. Частично этот процесс в явном виде инициировался властью — например, в рамках предоставления больших полномочий региональным элитам еще на стадии борьбы с союзным руководством, нашедшего свое продолжение в практике договоров между федеральным центром и субъектами РФ. Частично же для возникновения альтернативных центров власти достаточно было пассивности и «молчаливого согласия» Кремля.

 

Итогом стала как явная, так и «скрытая» фрагментация экономической системы. Первая была связана с особенностями российского федерализма, превратившегося в своего рода «региональный феодализм». Центральная власть практически не вмешивалась в проводимую региональными лидерами политику (причем не только экономическую) при условиях лояльности к центру. Ответственность уровней власти за предоставление тех или иных благ была размыта. Распространенным явлением стали «за­хват бизнеса» или «захват государства» в регионах16.

 

Ситуация усугублялась тем, что центр (опять-таки на основе «логики власти») не институционализировал огромные реальные полномочия регионов. Соответственно, для укрепления своей власти региональные элиты подчас использовали полулегальные инструменты. В качестве примера упомянем так называемую конкуренцию налоговых проверок.

 

Особенностью многих федеративных государств является соперничество регионов за мобильные ресурсы (прежде всего капитал), являющиеся источником налоговых поступлений. Это соперничество («налоговая конкуренция») основано на использовании различных инструментов государственной политики — например, снижения налогов и повышения качества государственных услуг. В России эта конкуренция также имела место (ярким свидетельством чего являются такие «российские низконалоговые юрисдикции», как Калмыкия или Ингушетия). В большинстве случаев полномочия региональных властей в сфере налогообложения были весьма жестко ограничены. Поэтому место традиционной «налоговой конкуренции» заняла «конкуренция налоговых проверок». Региональные администрации привлекали бизнес, не снижая налоги, а ухудшая контроль за их уплатой (что для частных компаний было в принципе равноценно). В результате возникал еще один фактор, «выталкивающий» предприятия в «теневую» экономику. Конкуренция регионов могла основываться и на «укрывании» лояльных бизнес-групп от федерального налогообложения и, таким образом, вести к объективному ослаблению способностей центра собирать налоги.

 

Регионы расширяли использование различного рода денежных суррогатов, что позволяло им частично «удерживать» у себя денежные потоки и защищать лояльные предприятия. В разное время инструменты налоговых освобождений или векселя использовали администрации Новосибирской, Калужской, Костромской, Самарской, Ярославской, Московской, Омской, Пермской, Тюменской областей, Краснодарского края, Карелии, Якутии, Москвы, Санкт-Петербурга, Ямало-Ненецкого АО и многих других регионов17.

 

Не менее важным являлся процесс «скрытой» фрагментации экономики, связанный с возникновением конкурирующих структур, выполняющих функцию сбора налогов и оказания защитных услуг, но не сопровождающийся территориальным дроблением или открытым вызовом со стороны альтернативных центров власти. Речь идет о формировании целой системы «силового предпринимательства», включающей в себя как законные (частные охранные агентства), так и незаконные (преступные группировки или неформальные «крыши» силовых ведомств) структуры. Все они участвуют в своего рода «конкуренции за налогоплательщика»18: частные структуры могут «выбирать» различные структуры, обеспечивающие их без­опасность и защиту прав собственности. В результате обеих форм фрагментации — открытой и скрытой — экономика распадается на множество полуавтономных сегментов, связи между которыми достаточно слабы, что снижает ее эффективность.

 

Во-вторых, власть не могла допустить формирования в экономической системе возможных «альтернативных» центров власти, способных в будущем составить ей конкуренцию и стать экономической базой оппозиции. Потенциально угроза оппозиции, пользующейся поддержкой крупного капитала, значительно превосходила угрозу со стороны любой из существовавших в первой половине 1990-х политических групп. Ведь в силу интересов самого бизнеса такая оппозиция могла бы быть только системной, заинтересованной не в радикальном переустройстве, а в последовательных преобразованиях, — и следовательно, могла стать реальной альтернативой правящей коалиции.

 

Особенности «кланового капитализма» позволяли эффективно противодействовать подобной угрозе для власти. Права собственности являлись «дважды нелегитимными»: во-первых, в глазах большинства населения России, ничего не приобретшего в результате приватизации и расценивавшего ее как «грабительскую»; а во-вторых, в глазах закона, в связи с многочисленными случаями коррупции в ходе, например, залоговых аукционов. Сомнительный характер приобретения прав собственности (например, в результате залоговых аукционов) мог в любой момент быть использован властью для «наказания» любого экономического игрока. Государственная поддержка становилась не только дополнительным конкурентным преимуществом, но и основой самого существования бизнеса, его контроля над приносящими доход активами. Соответственно, бизнес вынужден был искать поддержки государства при принятии экономических решений и следовать воле правящей группы в политических вопросах. Аналогичным образом полномочия региональных лидеров также были неопределенными и могли быть «перераспределены» в пользу центра.

 

«Клановый капитализм» действительно стал средой, противодействующей формированию оппозиции. Не случайна сравнительно небольшая поддержка, оказанная конкурентам Ельцина на выборах 1996 года. Конфликты бизнеса и государства 1990-х достаточно четко показали, что бизнес, хотя и выигрывал в отдельных тактических спорах с государственными органами, чиновниками и региональными администрациями, не был способен противостоять целенаправленной политике государства в целом. Даже самые влиятельные российские бизнесмены (такие, как Березовский, Гусинский и Ходорковский) проиграли в прямом противостоянии с властью. С этой точки зрения можно говорить о существовании такого явления, как «захват бизнеса» на макроуровне российской экономики.

 

Конечно, было бы упрощением рассматривать экономические реформы как некий «целенаправленный план» укрепления власти правящей группы. Не в меньшей степени их ход определили различного рода конфликты в самой элите. Реформы в условиях отсутствия демократического контроля за властью на всех уровнях могли практически бесконтрольно использоваться в различных конфликтах. Например, в середине 1990-х большое распространение получили различные формы «регионального протекционизма», формирования подконтрольных региональным элитам бизнес-групп, создававших опору региональной власти. Изменение влияния отдельных чиновников в правительстве также сказывалось на трансформации отношений между бизнес-группами.

 

Нельзя, однако, забывать, что «логика власти» свойственна не только государству, но и бизнесу. Сформировавшиеся в России крупные бизнес-структуры не в меньшей степени, чем политическая элита, были заинтересованы в сохранении своего влияния — как экономического, так и политического. Соответственно, их лоббистские усилия часто были направлены на противодействие конкурентам. Показательно высказывание ­В. Брын­­цалова: «Бизнес у нас всегда пытаются отнять наши конкуренты, власти наш бизнес никогда не нужен»19. «Клановый капитализм» дает ведущим экономическим игрокам большие возможности отстаивать свои властные позиции, чем правовая рыночная экономика. Например, могут использоваться многочисленные инструменты силового давления на оппонентов или «административный ресурс». Тем самым ведущие экономические игроки заинтересованы в сохранении неэффективной экономической системы и в любых конфликтах с властью боролись прежде всего с конкурентами, но не пытались противодействовать самой неэффективной экономике.

 

При этом концентрация экономической власти, хотя и не позволяла бизнесу соперничать с государством в стратегических вопросах, все же давала ему достаточные возможности для лоббирования тактических государственных решений. Иначе говоря, имел место стратегический «захват бизнеса» при тактическом «захвате государства»20. Важно отметить, что в России до сих пор взаимодействие бизнеса и власти строилось на неинституционализированной основе — влияния добивались отдельные корпорации, а не отраслевые ассоциации. Соответственно, привилегиями пользовался весьма ограниченный круг игроков.

 

Определенное изменение ситуации происходит в период президентства В. Путина. Параллельно трансформации политической системы происходила и трансформация системы экономической. Прежде всего, власть наконец получила достаточный «ресурс легитимности». Соответственно, задача поиска союзников утратила свою значимость. Зато большую роль получила задача «концентрации полномочий». Причем речь идет преимущественно об устранении наиболее очевидных конкурентов центральной власти. Поэтому наименьшему давлению подверглись отношения «скрытой фрагментации власти», которая, в соответствии с приведенным выше определением, не предполагает прямой конкуренции с государством. Большие масштабы приобрело давление на институты «открытой фрагментации власти». Наконец, наиболее ярко процесс концентрации проявился в отношениях государства и бизнеса. Равновесие «стратегического захвата бизнеса при тактическом захвате государства» сдвинулось в сторону государственной власти, хотя система в основе своей осталась без изменения.

 

Наиболее ярко новые процессы проявились в трех известных «делах олигархов» — Гусинского, Березовского и Ходорковского. Наибольший интерес представляет последнее «дело». В случае Гусинского можно даже усо­мниться в том, имела ли место попытка противопоставить себя государству. Конфликт во многом был последствием «самоидентификации» части элиты в 1998—1999 годах, когда Гусинский поддержал ту группу (внутри правящей элиты!), которая потерпела поражение. Березовский влиял на власть не столько как бизнесмен, сколько как политик, поэтому и его поражение можно трактовать как поражение политика вне контекста отношений государства и бизнеса. Именно Ходорковский, по всей видимости, в наибольшей степени представляет собой пример бизнесмена, стремящегося к освобождению от государственного контроля и установлению влияния на политику в интересах своего бизнеса.

 

Логика дохода. Помимо властных соображений, проводившаяся в России экономическая политика руководствовалась и стремлением правящей группы к извлечению ренты и получению дополнительных доходов. Для этого, естественно, «клановая экономика» подходит в большей степени, нежели правовая рыночная экономика. Речь идет, например, о коррупционных практиках. В «клановом капитализме» произвол государственных чиновников открывает им возможности для принятия решений в пользу тех или иных экономических субъектов. Однако коррупцией доходы не ограничиваются. Многие государственные чиновники сами занимают руководящие посты в бизнес-структурах или владеют крупными пакетами акций.

 

Возможности для государства извлекать дополнительные доходы в условиях «кланового капитализма» достаточно очевидны и едва ли нуждаются в обосновании. Больший интерес представляет вопрос, почему частные структуры заинтересованы в существовании системы, поддерживающей коррупцию и ведущей к высоким рискам. Гипотетически частные структуры не должны были бы выражать заинтересованность в сохранении принципиально неэффективной системы. Тем не менее в реальности, как уже было сказано, «неэффективное равновесие» предполагает согласие обеих сторон.

 

Как представляется, можно выделить три фактора, позволяющих бизнес-структурам извлекать доходы за счет существования «кланового капитализма»:

 

1. Российский бизнес сформировался в основном в период «институционального междуцарствия» и представлен группами игроков, выигравших именно от половинчатого характера реформ и заинтересованных в сохранении статус-кво для извлечения «переходной ренты»21. Поэтому бизнес заинтересован в стабилизации неэффективного равновесия.

2. Монополизация экономики уменьшила интерес новых экономических элит к государственной защите прав собственности. В принципе бизнес всегда обладает в отношении защиты прав собственности альтернативой: или инвестировать средства в «государственную защиту» путем уплаты налогов, или создавать «частную защиту» прав собственности за счет развития частных охранных агентств, служб безопасности и т. д. Первый вариант связан с «разнесением» издержек обеспечения безопасности на значительное число хозяйствующих субъектов, однако и защиту государство предоставляет всем одинаковую. С другой стороны, частная защита обычно обходится дороже, зато создает определенные конкурентные преимущества для инвестора по сравнению с другими игроками. Для небольших предприятий государственная защита прав собственности всегда выгоднее частной. Напротив, при концентрации власти и собственности конкурентные преимущества могут перевесить экономию средств при обеспечении без­опасности государством. Помимо этого, крупный бизнес может сам пользоваться эффектами экономии от масштабов при обеспечении безопасности. Иначе говоря, чем большим в обществе является неравенство потенциалов власти и чем больше концентрация власти и собственности, тем меньше заинтересованность частных корпораций в государственной защите прав собственности — и тем больше их заинтересованность в сохранении «кланового капитализма»22.

 

3. Государство с экономической точки зрения может рассматриваться как альтернативный рынку инструмент извлечения доходов для отдельных субъектов. Если на рынке главными инструментами являются развитие собственного дела, захват большей рыночной доли, внедрение новых продуктов и т. д., то в системе государства доступ к благам связан с продвижением по иерархической лестнице (в том числе «теневой»), возможностью распоряжаться общественными средствами и др. Как производитель на рынке, так и чиновник и политик в государственной системе несут в идеале ответственность перед, соответственно, потребителем и избирателем. В системе «мягкого авторитаризма» такая ответственность размыта или вообще отсутствует. Это означает, что в подобной политической системе государство может эффективно использоваться как инструмент извлечения доходов (возможно, еще более эффективно, чем рынок).

 

Таким образом, «логика власти» и «логика дохода» диктуют заинтересованность крупнейших политических и экономических игроков в стабильности неэффективного равновесия. «Проигравшие» не обладают достаточным потенциалом давления для изменения ситуации. Проблема состоит и в том, что само по себе длительное существование неэффективного равновесия все время усиливает «клановый капитализм».

 

«Клановый капитализм», «зависимость от пути развития» и природные ресурсы

 

Помимо мотивов «дохода» и «власти» в поведении политической и экономической элиты известную роль играют и различного рода эффекты «зависимости от пути развития» (path dependence). Во-первых, любое изменение системы связано с дополнительными инвестициями. Соответственно, частные и государственные игроки «сравнивают» возможные преимущества и затраты и лишь на основе этого сравнения принимают решение о трансформации системы. Во-вторых, важную роль играет проблема «ограниченного знания». В большинстве случаев игроки могут просто не представлять себе реальных последствий тех или иных действий и альтернатив.

 

Сначала отметим, что реформы российской экономики начались не «на пустом месте», а основывались на определенной политико-экономической системе, существовавшей ранее. С точки зрения политической сферы, в России не произошло «персональной смены» элит. Как и в государствах Центральной Азии (в отличие от стран Центральной и Восточной Европы), высшее российское руководство в 1990-х во многом представляло собой выходцев из старой номенклатуры. В середине 1990-х доля представителей партийной, комсомольской, советской и хозяйственной номенклатуры в окружении президента достигла 75 процентов, в правительстве — 74 процентов, в региональной элите — 82 процентов23. В среднем и низшем чиновничестве «преемственность кадров» была еще большей.

 

Соответственно, можно предположить, что в ходе экономических реформ чиновничество строило «понятную» ему систему, которой было «удобнее» управлять, поскольку оно «не умело» работать в рыночной экономике. Сама по себе децентрализация экономической системы была неизбежна. «Клановый капитализм», децентрализованная система, в которой государство в принципе сохраняет возможность вмешательства в любые экономические процессы, в большей степени соответствовали их представлениям о «правильно работающей экономике».

 

С точки зрения экономической сферы важно, что в СССР, помимо формальной плановой экономики, хозяйствующие субъекты и бюрократы были связаны достаточно сложной сетью неформальных обменных отношений. В определенной степени можно говорить о существовании своего рода «защитных реакций» против неэффективности плановой системы (defensive patterns). Однако возникавшая вследствие этих реакций неформальная система (своего рода «административный рынок») также не могла оказаться эффективной — в силу своего полуформального статуса, повышавшего трансакционные издержки24. Тем не менее к моменту начала рыночных трансформаций в России уже имелась система обмена, обладавшая определенными свойствами саморегуляции. Поэтому образно можно сказать, что «реформировалась не та система». В результате реформы привели к формализации и легализации существовавших ранее неэффективных отношений. Аналогичный административный рынок существовал и в других социалистических странах, но в СССР он характеризовался сравнительно более высоким уровнем развития и большей значимостью для экономики.

 

Описываемые проблемы в значительной степени усилились в процессе трансформации в начале 1990-х. В ходе приватизации государство задало удобные и выгодные для себя «правила игры». В результате сформировалось бизнес-сообщество, состоящее из «победителей» именно подобной системы. Со временем растет «привыкание» к существующим институтам и со стороны государства, и со стороны бизнеса. И чиновники, и политики, и предприниматели инвестируют значительные средства в изучение существующих «правил игры», поиск партнеров, взятки и т. д. Действует своеобразный механизм «обратной селекции» (adverse selection), в результате которого в ходе процесса эволюционного развития «выживает» наименее эффективный вариант25. Соответственно, для ведущих игроков изменение системы становится все менее выгодным.

 

Важно заметить, что бизнес «предъявляет спрос» не только на неэффективные экономические институты, но и на соответствующие им политические институты. Демократизация политической системы немыслима без роста прозрачности деятельности государства в экономике. Помимо этого, изменение системы означает и появление возможности сменяемости власти, прихода к власти оппозиции, которая в настоящее время в России практически отсутствует. Все это создает угрозу для сохранения «привилегированного статуса избранных бизнес-групп». Еще важнее, наверное, присущая российскому бизнесу неуверенность в стабильности своего статуса в силу описанной выше «двойной нелегитимности». Эта неуверенность заставляет рассматривать любые перемены как потенциальную угрозу пересмотра результатов приватизации (пусть даже приходящие к власти силы официально и отказываются от этого лозунга). А последний факт, в свою очередь, препятствует инвестициям бизнеса в реальную оппозицию власти и закрепляет существующую политическую систему.

 

Высокая степень обеспеченности России природными ресурсами в подобной политико-экономической ситуации становится скорее негативным, чем позитивным явлением. Природные ресурсы являются основой для создания природной ренты. Последняя прекрасно «вписывается» в логику «клановой экономики», поскольку обеспечивает значительный доход без связанных с повышенным в силу «дефицита доверия» и «дефицита права» риском инвестиций. Природная рента позволяет функционировать всем коррупционным сетям и обеспечивает постоянный доход (пусть и для небольших групп населения). Помимо этого, как и в условиях плановой экономики, природная рента обеспечивает функционирование принципиально неэффективной экономической системы, «оттягивая» неизбежный кризис. Наконец, важно учесть, что минеральные ресурсы гораздо легче монополизировать. Поэтому они способствуют формированию монополистических структур, которых, как уже было указано выше, «логика власти» и «логика дохода» подталкивают к поддержке «кланового капитализма».

 

Перспективы развития «кланового капитализма»

 

Неэффективное институциональное равновесие поддерживается интересами и опасениями как политических, так и экономических игроков. Основным направлением развития «кланового капитализма» может стать смещение равновесия власти между государственными и частными игроками. По некоторым оценкам, эволюция отношений между государством и бизнесом в переходной экономике строится в соответствии со следующей схемой: на первом этапе «захват бизнеса» превалирует, поскольку сами предприниматели заинтересованы в защите и еще недостаточно сильны; на втором — параллельно усилению частных структур усиливается и «захват государства»; на третьем — государственные структуры «отвечают» на «захват государства» «захватом бизнеса». Далее динамика становится неопределенной, и возможны различные сценарии развития — в зависимости от того, «захват бизнеса» или «захват государства» сможет реализоваться в долгосрочной перспективе. Россия в определенной степени соответствует этой схеме, хотя даже в пик «захвата государства» в 1997—1999 годах «переговорную власть» частных структур не следует переоценивать.

 

Для определения перспектив развития сложившейся системы важно обратиться к анализу изменений, происходящих в последние годы. Прежде всего, речь идет о феноменальном экономическом росте, связанном в настоящее время в основном с благоприятной конъюнктурой на рынке энергоносителей. Подобная ситуация ведет к усилению позиций российского бизнеса и росту корпораций. Возможности для выгодного инвестирования внутри страны в силу окончательно состоявшегося раздела ресурсов становятся все более ограниченными. В последние годы однозначно проявляется тенденция к росту прямых инвестиций за рубежом (уже не бегству капитала, а экспансии российских корпораций). Параллельно необходимость привлечения сравнительно более дешевых ресурсов при крайне высокой ставке рефинансирования в России и неразвитости фондового рынка за­ставляет ведущие корпорации выходить на мировые рынки (например за счет эмиссии АДР). Это в свою очередь вынуждает их повышать прозрачность корпоративной структуры, осуществлять переход к международным стандартам отчетности и трансформировать запутанные схемы имущественных отношений в классические холдинги. Данный факт, а также рост иностранных инвестиций (подобный сделке «ТНК» — «British Petroleum») усиливают переговорную позицию российских корпораций в отношениях с государством и увеличивают их заинтересованность в создании прозрачных и эффективных рыночных институтов (хотя бы под давлением западных партнеров и конкурентов). Описываемые явления затрагивают прежде всего крупные корпорации, однако постепенно приобретают все большую значимость и для среднего бизнеса. Таким образом, экономический рост усиливает переговорную позицию бизнеса в рамках существующей системы, а в перспективе — «взрывает» систему, заставляя бизнес ориентироваться на более эффективные институты.

 

С другой стороны, идет процесс консолидации и усиления государства, причем именно в рамках политической системы «управляемой демократии». Соответственно, государство заинтересовано в росте управляемости бизнеса, что связано с сохранением у корпораций неуверенности в своем положении и заинтересованности в лояльности властей. Речь идет в основном о «неформальной управляемости». Поэтому, хотя власть и ожидает определенного уменьшения «теневых» схем в экономике (в силу их неподконтрольности), общая структура «кланового капитализма» должна сохраниться. Более того, «управляемость экономики» предполагает ее монополизацию — поэтому можно ожидать, что в перспективе серьезные шаги по борьбе с монополиями едва ли будут предприниматься. Причем усиление государства происходит не в последнюю очередь в результате того же экономического роста.

 

В связи с этим важен конфликт вокруг «ЮКОСа». Как представляется, «дело Ходорковского» является свидетельством в пользу доминирования второй тенденции в развитии российской экономической системы. Это связано с двумя факторами: во-первых, заложенная еще в период приватизации «слабость» переговорной позиции бизнеса по-прежнему дает о себе знать. Былая проблема власти — дефицит легитимности и необходимость поиска союзников — уже не может использоваться бизнесом. Роль собственно финансовых ресурсов остается небольшой. Не случайна пассивность в сложившейся ситуации крупного бизнеса.

 

Во-вторых, если тенденция усиления государства в полной мере вписывается в логику «кланового капитализма», то усиление бизнеса остается внутренне противоречивым. С одной стороны, бизнес стремится усилить свою переговорную позицию. Заинтересованность бизнеса в сохранении своих властных позиций и источников дохода заставляет его, однако, с большой осторожностью относиться к преобразованиям, способным изменить неэффективное равновесие «кланового капитализма». Не случайна характеристика позиции бизнеса, приведенная в обзоре инвестиционной компании «ФИНАМ»: «Нам надо работать, а на митинги пусть ходят другие люди»26. Бизнес предпочитает идти уже проверенным путем личных контактов с властью и поиска покровителей, оставаясь «в системе».

 

Таким образом, как представляется, в ближайшем будущем тенденция к росту «захвата бизнеса государством» будет доминирующей. В то же время — еще раз подчеркнем этот вывод — речь идет лишь о смещении равновесия в уже существующей политико-экономической системе. Ее качественные свойства в результате этого процесса не меняются. Реформы экономической системы будут «пробуксовывать» без политических реформ. Однако и политические преобразования невозможны без реформ экономических. Возникает своего рода «замкнутый круг», являющийся еще одной основой неэффективного равновесия.

 

Указанный вывод заставляет предположить, что надежды на «пиночетовский» вариант реформирования российской экономики бесперспективны, поскольку власть сама заинтересована в «клановом капитализме». Иначе говоря, даже если существующая система с «дефицитом правопорядка» неэффективна, в России нет надежды на то, что диктатура установит правопорядок, хотя «мягкий авторитаризм» в принципе более склонен к формированию «кланового капитализма», чем диктаторский режим. Наверное, причина в том, что диктатор, опирающийся на грубую силу, будет руководствоваться только логикой выгоды, а режим «мягкого авторитаризма» — и выгоды, и власти.

 

Тем не менее подобно тому, как «мягкий авторитаризм» ближе к демократии, чем советская система, «клановый капитализм» ближе к западным моделям рынка, чем «реальный социализм». Это позволяет делать позитивные прогнозы — хотя и весьма ограниченные. Преодолеть «институциональную ловушку» крайне сложно. По всей видимости, «вторую трансформацию» можно ожидать лишь по прошествии длительного периода времени.

 

Позитивные тенденции в мировой экономике могут при этом сыграть двоякую роль. С одной стороны, они создают приток доходов от экспорта нефти, делающие российский рынок и российские корпорации более привлекательными для иностранных инвесторов. С другой — доходы от нефти стабилизируют неэффективное равновесие. Напротив, кризис может явиться достаточно сильным внешним шоком для изменения равновесия в экономике. Проблема в том, как в этой ситуации изменится политическая система, трансформация которой опять-таки скажется на экономической системе.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См. А. Н. Нестеренко. Переходный период закончился. Что дальше. — «Вопросы экономики», № 6, 2000.

 

2 «From Transition to Development. A Country Economic Memorandum for the Russian Federation.