По мере развертывания перестройки становится все более очевидным, что переход к той форме социализма, которая способна обеспечить выход нашего общества на новые рубежи, невозможен без радикальных изменений в общественном сознании.

Необходимость подобных изменений диктуется тем состоянием, в котором оказалось к началу 80-х годов наше общественное сознание и которое невозможно определить иначе, как кризисное.

Следует, видимо, сразу же пояснить, что «кризис» – совсем не обязательно синоним полного распада, гибели, катастрофы. Сложилось странное положение, когда само понятие кризиса, означающее перелом, крутой поворот (зачастую болезненный и сопряженный с дисфункциями) в развитии какого-либо процесса, мы прилагали только к реалиям буржуазного мира. И стыдливо избегали говорить о кризисе применительно к социалистическому обществу, подменяя это понятие различного рода эвфемизмами. Кризис – естественный момент развития любой живой системы, и действительное отличие социализма от капитализма не в том, что первый не знает кризисов, а в специфике форм, характера, способов протекания, а также, возможно, и в большей принципиальной способности социализма регулировать или смягчать иные кризисные тенденции. Но это вопрос, который требует специального исследования. Пока же приходится констатировать, что к моменту начала перестройки в нашем общественном сознании сложилось положение, чреватое весьма серьезными последствиями для судеб советского народа и социализма.

Опыт повседневной жизни фиксирует внимание прежде всего на кризисе морального сознания, проявившемся в распространении двойного нравственного стандарта, лицемерия, эгоизма, лжи (принявшей на официальном уровне «респектабельную» форму приписок и умолчаний), воровстве, взяточничестве, хамстве и барстве – причем и по «вертикали», и по «горизонтали» общества.

Гораздо менее был приметен (но не менее пагубен) кризис нашего политического сознания. Кризис во многом обусловленный, сколь бы странно это ни прозвучало, отсутствием в советском обществе политической жизни и развитой инфраструктуры власти. Избыток политической риторики не может скрыть того факта, что абсолютное большинство граждан Советского Союза оставались на протяжении многих лет отчужденными от политики как отношений по поводу власти, от процесса принятия жизненно важных для Отечества решений. Массовые «политические» акции (участие в выборах, праздничных демонстрациях, митингах по поводу государственно важных событий и т. п.) носили вплоть до самого недавнего времени чисто символический характер. Сложившаяся в нашей стране много десятилетий назад так называемая административная (ее точнее было бы наименовать военно-бюрократической) система привела к фактическому вытеснению политического сознания административным, зиждущемся на отчуждении власти от народа, субординации инстанций, принимающих решения, беспрекословном подчинении «низов» «верхам». Наглядным проявлением кризиса политического сознания стали индифферентность масс к внутриполитическому процессу, отчетливо обнаружившееся в последние десятилетия неумение строить властные отношения иначе, как на командной основе, неспособность вести дискуссии с оппонентами, да и вообще нетерпимость к самому существованию оппонента как законного участника политического процесса[1].

Свидетельства кризиса наблюдаются и в сфере правосознания. Дело не только в почти поголовной юридической безграмотности населения, что, впрочем, тоже весьма показательно. Серьезные последствия для общества и для самих граждан имеют низкий уровень их самосознания как правомочных субъектов общественных отношений, неуважение многомиллионной армии бюрократии к закону, явное смещение критериев правомерных и неправомерных поступков. (Упомянем хотя бы о том, что мелкие хищения, получившие массовое распространение, рассматриваются многими чуть ли не как норма.)

Кризис затронул не только обыденное сознание. Он проявился и в сфере сознания теоретического. Сложилась ситуация, когда «предпочтение стало отдаваться не творческому развитию теории, а схоластике, догматическому истолкованию некоторых положений марксизма-ленинизма. На январском Пленуме ЦК говорилось о том, что некоторые ленинские положения о социализме трактовались упрощенно, выхолащивались их теоретическая глубина и значимость. Получили распространение легковесные представления о социализме и коммунизме, абстрактное теоретизирование, надуманные пророчества, оторванные от жизни и ее реальных процессов»[2].

Признание кризисного состояния, в котором оказалось наше общественное сознание, – необходимая предпосылка и вместе с тем первый шаг на пути его перестройки, которая диктуется еще и тем обстоятельством, что сознание – в каком бы состоянии оно ни находилось – играло и играет важнейшую конституирующую роль в жизни общества. Роль, которая далеко не всегда принималась в расчет при исследовании процессов становления и эволюции советского общества на протяжении более полувека, когда акцент делался либо на «экономический фактор», либо на «роль (выдающейся) личности в истории», либо на то и другое в соответствующей комбинации при едва ли не полном забвении или периферийном учете общественного сознания эпохи.

Сегодня, подбирая ключ к расшифровке причин и смысла недавних и давних событий, в том числе трагических, волнующих общественность, мы спрашиваем себя: «как ЭТО могло произойти?», «как ЭТО стало возможным?» Как оказалось возможным установление авторитарного правления? Как случилось, что граждане не только подвергались массовым репрессиям, но мирились с ними или даже принимали их как должное, как необходимую «плату за прогресс» («лес рубят – щепки летят»)? Как стало возможным социалистическое строительство вне рамок правового государства?..

Очевидно, само установление сталинской диктатуры (как конкретного воплощения административно-командной системы) и существование культа личности Сталина на протяжении двадцати с лишним лет могли стать реальностью только при наличии соответствующих объективных предпосылок. Ведь культ личности – это не просто длящийся акт поклонения, «забвение» себя в идоле, покорность. Культ – это социальное отношение, в которое вовлечены по меньшей мере две онтологически равноправные стороны и которое может воспроизводиться в течение длительного времени лишь при том непременном условии, что каждая из сторон будет обладать релевантным сознанием. Коротко говоря, культ Сталина мог стать исторической реальностью только при наличии (в числе прочих условий) соответствующего общественного сознания, «санкционирующего» самой своей качественной определенностью все происходящее в стране, выступающего в качестве духовной основы воспроизводства и культа личности, и всей Системы.

Признание этого факта ни в малейшей степени не снимает вины ни со Сталина и его ближайшего окружения, ни с многочисленных служителей Системы, попиравших право и мораль. Напротив, если мы действительно хотим добраться до корневой системы культа, если мы хотим, чтобы сталинщина никогда не вернулась к нам в старом или новом обличье, необходимо исследовать культ именно как динамическое отношение, как взаимодействие Вождя, Системы и Общественности. И одним из шагов в этом направлении должен стать исторический анализ советского общественного сознания. Каким оно было в годы существования культа Сталина? Как эволюционировало в последующий период? Сколь радикально наше нынешнее общественное сознание отличается от того, что существовало тридцать лет тому назад? Каково желательное направление его перестройки и какова материальная основа этого процесса?

Само собой разумеется, что сколько-нибудь полные ответы на эти и другие связанные с ними вопросы могут быть получены лишь в результате углубленного комплексного исследования, основанного на изучении обширного круга источников, многие из которых пока не доступны ученому миру. Исследования, требующего открытых дискуссий, сопоставления точек зрения и позиций, проверки выводов. Что касается предлагаемых заметок, то они носят сугубо предварительный, эскизный характер, не претендуя на полноту и тем более бесспорность выводов и суждений.

Анализируя наше нынешнее общественное сознание, нельзя не прийти к заключению, что оно не может – без ущерба для истины – рассматриваться исключительно как продукт «периода застоя». Многие политические и ценностные ориентации, которые характеризуют духовную ситуацию последнего двадцатилетия и определяют в некоторых существенных чертах облик поколений, проходивших социализацию в этот период, по сути своей не что иное, как продукт эволюции общественного сознания, сложившегося в своих типических чертах еще в довоенные и первое послевоенное десятилетия. Добавим к этому, что мировоззрение и психология немалой части советских граждан, живших в 60-70-е годы, сформировались опять-таки в сталинские годы и, подвергнувшись неизбежной эволюции, все же не претерпели радикальных изменений. А ведь именно сознание поколений (рассеченных на классы и группы), живущих в данную эпоху, во многом определяет ее дух. И если мы хотим понять, что представляло собой наше общественное сознание к тому моменту, когда в стране началась перестройка, нам необходимо вернуться на полвека назад.

Именно в тот период, точнее – во второй половине 30-х годов, усилия по созданию «нового человека», наделенного «новым сознанием» – усилия, предпринимавшиеся едва ли не с первых дней революции (а в теоретическом плане и еще раньше), но после узурпации власти Сталиным получившие во многом новую направленность, – дают первые ощутимые и масштабные результаты. Вступает в самостоятельную жизнь первое поколение советских граждан, родившихся либо незадолго до Октября, либо вскоре после революции, – людей, социализация которых происходила в основном в условиях сталинского режима, которые не помнили (либо даже вовсе не знали) ни дореволюционного прошлого, ни развития революции на ее первом, ленинском этапе, ни действительной истории партии, ни истории Отечества и его культуры. Людей, чья память была «чистой доской», на которой Система и Вождь могли начертать «нужные» фигуры[3].

Конечно, говоря о сознании советского общества 20-30-х годов и более позднего периода, когда соотношение поколений все более менялось в пользу генераций «нового типа», не следует забывать, что оно вовсе не было тем «монолитным сознанием советского народа», каким его пыталась представить официальная пропаганда и каким его, по-видимому, действительно хотели видеть Сталин и «операторы» Системы. Существовали более или менее отчетливые групповые и внутригенерационные различия. Иными словами, как и общественное сознание других эпох и народов, сознание советского общества и в 20-30-х годах, и даже в первые послевоенные годы представляло собой многомерное, внутренне противоречивое образование.

И все же начиная с 30-х годов доминирующая роль постепенно переходит к «новому сознанию», этому имманентному атрибуту «нового человека», в формировании которого значительную роль играла

Представляется неслучайным, что именно на вторую половину 30-х годов приходится пик довоенных массовых репрессий, выкосивших в основном представителей старших поколений, хранивших в своей памяти «нежелательную» для Системы и Вождя информацию о прошлом, а также тех представителей новых поколений, сознание которых не отвечало «требованиям эпохи» и, как и сознание представителей старших поколений, вносило диссонанс в «счастливое сознание» сталинского типа.

Сегодня критики критиков Сталина упрекают последних в том, что напоминания о массовых репрессиях и гнетущей атмосфере 30-х годов, о разрушающей силе культа якобы означают отрицание массового энтузиазма и героизма тех лет, таких черт советского человека, как самоотверженность и готовность к самопожертвованию, стойкость, скромность, патриотизм, коллективизм, в немалой мере предопределивших успех первых пятилеток и победу в Великой Отечественной войне. Эти черты, которые действительно были свойственны передовым представителям первых советских поколений, лишь подчеркивают многомерность, внутреннюю противоречивость, отчасти даже парадоксальность общественного сознания 30-50-х годов. Ибо отмеченные, характеристики высвечивают лишь одну сторону. Была, однако, другая сторона «нового сознания», не просто рядоположная первой, но в каких-то своих элементах внутренне взаимосвязанная с ней и в известном смысле являющаяся ее продолжением, дополнением, ее инобытием.

Речь идет о таких чертах «нового сознания», которые, собственно, и делали возможным вступление его субъекта в устойчивые социальные отношения с Вождем-Идолом. То есть о чертах, которые воспроизводили культ, но при этом препятствовали превращению массового индивида в свободную, мыслящую личность, заключали в себе зерна неизбежного последующего отрицания всей системы административно-казарменного сознания как препятствия на пути развития социализма.

«Новое сознание» вырастало из установки на полный разрыв с прошлым, с традицией, с историей. Старый мир должен был быть «разрушен до основанья», а затем на его месте надлежало построить «наш, новый мир», в котором если не все, то многое обращалось в свою противоположность.

Председатель ревкома уездного города Чевенгура (из одноименного романа Андрея Платонова)[4], где утвердился «коммунизм», объявляет собеседникам: «…у нас всему конец.

– Чему ж конец-то? – недоверчиво спрашивал Гопнер.

– Да всей всемирной истории – на что она нам нужна?»[5]

Это была, другими словами, установка на переход в иную систему пространственно-временных координат, на формирование принципиально нового типа бытия, не подвластного общечеловеческим законам, на создание нового человека, порывающего со «старой» общечеловеческой моралью и занимающего в отношении любви, брака, семьи, детей, добра и зла «нетрадиционные» позиции.

Из этой установки и вырастают, цепляясь друг за друга и обусловливая друг друга, фундаментальные черты «нового сознания» – прежде всего характерный для него утопизм. Этот утопизм (понимаемый как ориентация на произвольное налагание идеала мира и человека), которому «нет преград ни в море, ни на суше» и для которого не должно существовать такого понятия, как «объективные условия», находит свое бытие едва ли не во всех сферах общественной жизни[6].

Утопизм проявляется в широко распространившемся и оказавшемся весьма устойчивым представлении о социализме (коммунизме) как немедленном осуществлении вековечных мечтаний о «праведной земле», «земном рае», «справедливом обществе» и т. п. Он проявляется в «потолочном» планировании соответствующими инстанциями показателей экономического, социального и культурного развития; в умозрительном конструировании «законов» развития общества. Утопизм проявляется в любезной догматическому уму трактовке перспектив планетарной эволюции, согласно которой все нации раньше или позднее должны устроить свою жизнь по советскому образцу, в представлениях о том, что капитализм и социализм относятся друг к другу примерно так, как «ад» к «раю».

Утопический способ миропроектирования неизбежно влек за собой манихейскую, но сути, интерпретацию контекста, в котором находился утопист. Мир с его сложной системой связей, оттенков, переходов, полутонов упрощался до примитивной биполярной модели, где, с одной стороны, находились и действовали силы «света» и «добра», с другой – силы «тьмы» и «зла», по одну сторону – «свои», по другую – «чужие». «Свои» непременно должны были победить «чужих», «добро» – одолеть зло; это их предназначение и моральный долг, их «миссия». Но «зло» само не отступит, против него требуется «мобилизоваться» (проявляя при этом железную дисциплину и «монолитное единство») и вести с его носителями – «врагами» – беспощадную борьбу.

Воспитанное на таком контрастном мировосприятии «черно-белое» сознание могло уже сравнительно легко, без шока воспринимать и сам факт постоянного воспроизведения внутри страны «вредителей», «шпионов», «диверсантов», «врагов народа», равно как и совершенно иррациональные на взгляд здравомыслящего человека «разоблачения», «судебные процессы», уничтожение людей, которые еще вчера входили в пантеон новых мифологических героев, окружавших Вождя и требовавших своей «порции» поклонения.

Утопизм и манихейство разрывали, разымали противоречивый мир на части, задавая онтологическую основу «борьбы за светлое будущее». Но они требовали дополнения их объединяющим, синтезирующим началом, ибо «борьба» могла вестись только «объединенной армией» людей, «чувствующих локоть друг друга», верящих в общность судьбы, в непобедимость ведущих их героев. Такой объединяющей силой всегда служил миф.

Ни Сталин, ни кто-либо из его сподвижников никогда, насколько известно, не высказывались в поддержку выдвинутого в начале XX века анархо-синдикалистами (и в первую очередь Ж. Сорелем) тезиса о революционном мифе как наиболее эффективном средстве революционной мобилизации масс. Напомним, что, рассматривая современный социальный миф «как совокупность образов, способных вызвать именно те чувства, которые соответствуют различным проявлениям социалистической борьбы против современного общества», Сорель был глубоко убежден, что не с помощью революционной теории, сознательно усваиваемой на рациональной основе, а именно с помощью иррационального мифа «мы интуитивно получаем такое полное представление о социализме, которого мы не получили бы благодаря одним рассуждениям»[7]

Одним из самых ярких проявлений мифотворческого духа стало издание в 30-х годах «Краткого курса истории ВКП(б)», который был, в сущности, не чем иным, как сводом мифов. Реальные исторические события подменяются в нем «преданиями», в которых действуют не живые люди, а «боги», «герои» и «злые демоны». Эти «предания» предназначались для многократного повторения каждым гражданином. В них требовалось верить, как в Библию. Они не подлежали никакому рациональному анализу и критическому осмыслению. Десятки миллионов людей снова и снова повторяли сакральные тексты, как бы заново их переживая. Историческое сознание вытеснялось мифосознанием.

Объектом целенаправленной мифологизации становится и марксизм. Сочинения К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина превращаются в канон, интерпретация которого становится исключительной прерогативой Вождя. А сами основоположники лишаются реальных человеческих черт и предстают в роли своего рода секуляризированных святых, которые, как и Вождь, именовавшийся «продолжателем» их дела, никогда не развивались как мыслящие личности, не заблуждались, не ошибались.

Одновременно складывается пантеон новых мифологических героев, прообразом которых были живые, нормальные люди, но которые, войдя в этот пантеон, лишаются своих земных черт, становятся объектами обожествления, подражания и поклонения. Венчает пантеон сам Вождь. Для абсолютного большинства людей, которые никогда не сталкивались с ним лично, лицезрея его лишь на трибуне Мавзолея в дни празднеств, на бесчисленных портретах и в скульптурах, на страницах журналов и газет, он превратился в конце концов в сверхличность, живое божество, наделенное абсолютными качествами: всевидением, всезнанием, всемогуществом. И отношение к нему со стороны людей, его сограждан не могло строиться на чем-либо ином, кроме слепой веры и поклонения.

Формированию массового мифосознания способствовало и превращение политических и социальных мероприятий (митингов, собраний, манифестаций и т. п.) в своеобразные гражданские литургии: присущие им церемониал и аранжировка призваны были показать величие живого бога и окружавших его героев, бессмысленность попыток рационального постижения их речений и деяний, укрепить веру в их мудрость и всесилие.

Характеристика «нового сознания» была бы явно неполной, если бы мы не упомянули еще об одной его фундаментальной черте, порожденной характером отношений между гражданином и Системой. В условиях неуклонного усиления роли государства как ядра Системы, подминающего под себя и индивида, и коллектив, постепенно выкристаллизовывается – под видом «коллективистского», ориентированного на гармонизацию отношений между частью и целым, – этатистское сознание. Сознание, ориентирующее его субъекта на отчуждение личного интереса и личной свободы в пользу государства, как субъекта коллективной свободы. Сознание со слаборазвитой или даже вовсе атрофированной установкой на свободу выбора и самостоятельное принятие решений, лишенное активного критического отношения к социально-политическому миру, пропитанное духом конформизма. Иждивенческое сознание, рассчитывающее – как бы в обмен на полную растворенность индивида в Целом – на всестороннюю опеку «сверху», на «заботу государства». Сознание, презирающее «своеволие» личности и оперирующее только категориями «героя» и «массы» («единица – ноль, единица – вздор»).

Герой повести А. Платонова «Город Градов» (написанной еще в 20-х годах) бюрократ Шмаков «умер от истощения на большом социально-философском труде: “Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия“. Можно с уверенностью сказать, что такой “абсолютный гражданин“ и появился в 30-е годы в миллионах копий. Он был способен на “беззаветное служение делу“ и подчинение строгой воинской дисциплине, на самоотверженный труд в тяжелейших условиях. Он был готов без малейших колебаний одобрить любое решение партии и государства, даже если из двух одновременно одобренных им решений одно противоречило другому и оба – здравому смыслу.

Но именно этот “абсолютный гражданин“ оказывался не только совершенно неэффективным, но и контрпродуктивным в своей деятельности, когда требовалось проявить ответственность, инициативу, самостоятельно принять решение, повести себя как критически мыслящая, свободная автономная личность. Именно этот гражданин убеждал собственным примером, что такие черты общественного сознания, как утопизм, мифотворчество, этатизм не только не приближают, но скорее отдаляют ту великую цель, именем которой и оправдывалось само появление на свет “абсолютного гражданина“.

Встает естественный вопрос: а было ли “новое сознание“ социалистическим? Во всяком случае, развивалось ли оно в русле социализма? Ответ на этот вопрос представляется тем более важным, что разными авторами – ив нашей стране, и за рубежом – предлагаются различные трактовки социализма и соответственно социалистического сознания.

Представляется, что было бы исторически некорректным подходить к социализму (коммунизму) с той миллеанаристско-хилиастической точки зрения, которая служила отправным пунктом определения социализма для многих утопистов прошлого, рассматривающих осуществление социалистического идеала как благополучное завершение драмы всемирной истории, венчаемой воцарением на земле “царства божия“, как окончательное торжество идеалов Добра, Справедливости, Правды, Красоты…

Социализм, не раз подчеркивал Ленин, характеризуя Марксов метод социологического анализа, есть продукт естественноисторического развития человечества, очередная, логически следующая за капитализмом стадия эволюции общества. Это – общество, наделенное новым цивилизованным потенциалом и вместе с тем неизбежно несущее на себе печать породившей его цивилизации. При этом переход от капитализма (или предшествующей ему формации) к социализму представляет собой длительный противоречивый процесс диалектического “снятия“ первого вторым. Равным образом и сам социализм (а значит, и социалистическое сознание) представляет собой открытую, саморазвивающуюся, самокорректирующуюся систему, проходящую определенные (вариантные по отношению к различным странам и регионам) стадии развития и принимающую различные формы.

Отсюда, разумеется, вовсе не следует, что сегодня социализмом можно назвать одно, завтра – совершенно другое, послезавтра – третье. Исследуя признаки грядущего общества и всячески при этом предостерегая от попыток выдавать желаемое за историческую необходимость, Маркс и Энгельс акцентировали внимание не на деталях, которые невозможно точно предугадать, а на том главном, что отличает социализм от предшествующих социально-исторических структур и что, собственно, определяет его новый цивилизованный потенциал[8]. То есть на том, что, далеко не исчерпывая содержания социализма, которое постоянно обновляется по мере его эволюции, составляет как бы его “ядро“, без которого социализма нет и быть не может. Это – общественная (отнюдь не сводящаяся к государственной) собственность на средства производства; реальное отсутствие антагонистических классов, один из которых способен угнетать другой; свободный труд (отсутствие эксплуатации человека человеком, классом, институтом, организацией или государством). Данные черты в их единстве и составляют то главное, что отличает качественно социализм от капитализма.

Конечно, это еще не весь социализм – на какой бы стадии развития мы его ни брали. Очевидно, что и общественная собственность и отсутствие антагонистических классов, и свободный труд предполагают как сохранение в преобразованном виде определенных институтов, отношений, ценностей, сложившихся в недрах досоциалистического общества, так и порождение новых институтов, отношений и т. д., воплощающих и вместе с тем обогащающих сущность нового строя. При этом, как свидетельствует история, продвижение социализма вперед сопряжено с появлением не только более развитых форм производства, но и более развитой системы общественных отношений (включая отношения собственности), более развитых форм народовластия, сознания, культуры.

Если исходить из того, что сознание советского общества 20-30-х годов формировалось в духе официально провозглашенных установок на создание общественной собственности, ликвидацию эксплуататорских классов и освобождение труда и что эти установки получили закрепление в общественном сознании в виде определенной системы убеждений (точнее – верований), то это сознание в целом может быть охарактеризовано как сознание социалистического типа.

С другой стороны, этому сознанию оказались присущи, как было показано выше, установки на такое восприятие мира и такие формы поведения, которые не могли не препятствовать реализации освободительного потенциала, заложенного в системе общественной собственности. К этому следует добавить, что реальное – в отличие от декларированного официально и закрепленного в “сталинской конституции“ – бытие советского общества рассматриваемого периода далеко не во всем отвечало социалистическим императивам. А это конечно же не могло не найти отражения в общественном сознании. В итоге “новое сознание“ оказывалось внутренне разорванным, противоречивым, примитивным сознанием социалистического типа. “Обеспечивая“ до поры до времени устойчивость сложившейся Системы, оно тем самым служило мощным тормозом на пути преобразования бюрократического социализма, сформировавшегося к концу 30-х годов, в социализм демократический и гуманистический.

Очевидно, уже сам факт возникновения и существования на протяжении нескольких десятилетий “нового сознания“ говорит о том, что для этого имелись определенные объективные предпосылки, коренившиеся в культурных традициях России, в общественном сознании, существовавшем в стране накануне и в период революции, наконец, в тех социально-экономических и политических условиях, в которых протекало становление советского общества.

По-видимому, и отсутствие в стране глубоких демократических традиций; и преобладание среди российского населения крестьянства – полупатриархального, неграмотного, задавленного нищетой, в сознании которого сочетались конформистские и бунтарские тенденции, консерватизм и стремление “смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян“[9]; и утопические надежды определенной части революционной интеллигенции на скорое коммунистическое преобразование России и всего мира; и обстановка острой борьбы – внутренней и внешней, – в условиях которой происходило становление Советской власти; и наконец, та политическая культура, которая первоначально сложилась в рамках РСДРП (б) (подпольно действующей, конспиративной, “закрытой“, строго централизованной партии) и которая после Октября была воспроизведена на широкой, государственной основе, – все это не могло не наложить отпечатка на формировавшееся общественное сознание и определить его основные черты.

Вместе с тем нет оснований соглашаться с известной точкой зрения К. Каутского, что сам ход и условия русской революции предопределили установление в стране личной диктатуры со всеми вытекающими отсюда последствиями. Равным образом нет оснований полагать, что “новое сознание“, ставшее со временем мощной материальной силой, поддерживавшей и воспроизводившей сталинщину, в какой-то мере детерминировавшей деятельность самого Сталина, являлось фатальной неизбежностью.

До поры до времени противоречивый, парадоксальный характер традиционного сознания, дореволюционной русской культуры, равно как и характер самого контекста, в котором происходило формирование общественного сознания, открывали возможность развития советского общества по иному пути.

История не знает сослагательного наклонения. И все же нельзя не учитывать реально существовавших обстоятельств, которые, как представляется, могли бы выступить в качестве предпосылок формирования иной политической и экономической организации общества (в основе которой лежали бы принципы ленинского кооперативного плана) и иного по типу и содержанию социалистического общественного сознания.

Прежде всего следует отметить, что, вопреки распространенным представлениям, в российском крестьянстве не существовало глубоко укорененной монархической ориентации. Оно гораздо легче и спокойнее, чем некоторые другие социальные группы и слои, перенесло и февраль 1917-го, и март 1953-го. Тем более не было этой ориентации в рабочем классе. А те группы, где монархизм имел наиболее глубокие корни, – аристократия и мещанство составляли сравнительно небольшую часть населения. И только потом, когда процесс омещанивания принял массовый характер, “совмещанство“ стало мощной социальной силой, одной из главных опор сталинщины.

Далее. Российская дореволюционная интеллигенция (в значительной своей части разночинная) обладала огромным культурным – демократическим в своей основе – потенциалом. Но этот потенциал остался в основе своей не реализованным, а сама эта интеллигенция была частью изгнана из страны, частью удушена или омещанена.

Далее. Борьба классов, на которую сталинисты обычно списывают необходимость концентрации и централизации власти, вовсе не носила (со второй половины 20-х годов) столь острого – “обостряющегося все более и более“ – характера, как это постулировалось идеологией. Порою эта борьба искусственно стимулировалась с целью создания условий, оправдывающих установление личной диктатуры. Не может быть оправдано отсутствие демократии и ссылками на необходимость мобилизации трудовых и прочих ресурсов во имя ускоренного экономического развития страны и обеспечения ее безопасности перед лицом Запада, враждебно настроенного по отношению к Советскому Союзу. Наряду с действительной нехваткой рабочих рук, машин, материалов налицо было невиданное расточительство национального богатства. Насильственная коллективизация, массовые репрессии против крестьянства и интеллигенции привели в конечном счете к тому, что колоссальный творческий потенциал народа – рабочего класса, крестьянства и интеллигенции – оказался в значительной мере погашенным. Но это было не только прямым расточительством национального богатства (как и “дешевый“ труд миллионов заключенных, работавших на крупных стройках, лесозаготовках и т. п.), это было серьезным подрывом той социальной базы, на которой могло осуществляться строительство социализма в соответствии с планами Ленина, намеченными им в работах последних лет.

Именно творческий потенциал народа и составлял, на наш взгляд, необходимую материальную и духовную основу развития социализма по альтернативному пути, возможность которого сохранялась, как представляется, по крайней мере до конца 20-х годов. Только когда эта альтернатива, не получив реализации, исчерпала свой заряд, развитие общества по “сталинскому пути“ приобрело необратимый – на определенное время – характер. И только тогда “новое сознание“ стало историческим фактом.

Сложившись в главных своих чертах в 30-х годах, это сознание просуществовало не менее четверти века. Его размывание началось только после XX съезда КПСС. На первых порах процесс носил радикальный характер и шел довольно быстрыми темпами. Однако “оттепель“ оказалась слишком короткой для подлинно революционного преобразования и Системы, и порожденного ею сознания.

Перестройка, инициируемая “сверху“, таит в себе ту трагическую для нее опасность, что может “сверху“ же и быть приостановлена – как только обнаружится, что привычные методы властвования (в духе которых воспитаны и “верхи“ и “низы“) перестают “работать“ и сами инициаторы должны либо осваивать непривычные для них методы руководства, либо отказываться от власти в пользу тех, кто готов работать по-новому, либо приостанавливать перестройку на деле, продолжая ратовать за нее на словах.

Необратимой инициированная “сверху“ перестройка становится лишь тогда, когда в процессе ее эволюции историческая инициатива переходит к “низам“, которые своим давлением (в рамках конституционных норм) на “верхи“ побуждают их продолжать начатый процесс и когда выкристаллизовывается материальная база обновляющегося сознания в виде новой политической и экономической организации общества, новой политической инфраструктуры.

Н.С. Хрущев демонтировал механизм массовых репрессий, сложившийся при Сталине, и ослабил гнет страха, довлевшего над обществом на протяжении десятилетий. Он либерализовал административно-командную систему, проведя ряд реформ, но не отбросил принципов авторитарного руководства, на которых строилась эта Система, не разрушил ее, не создал альтернативной политической и экономической организации общества. Эта консервативная установка сохранялась и на протяжении последующих двадцати лет, приведя страну к состоянию кризиса.

В целом же итог таков. Хотя сознание военно-бюрократического типа перестало к началу 60-х годов существовать как система, многие ее существенные элементы, порою несколько видоизмененные, продолжали воспроизводиться на протяжении последующей четверти века. И кризис общественного сознания, особенно наглядно обнаружившийся со второй половины 70-х годов, был связан именно с сохранением этих элементов, а вовсе не с мнимым радикальным отказом от принципов, порожденных Административной Системой, как склонны утверждать некоторые ее приверженцы[10].

Период, начало которому положил апрельский (1985 г.) Пленум ЦК КПСС, и особенно последние полтора года отмечены подъемом духовной жизни в советском обществе. Административное сознание снова оказалось в зоне прямой критики, инициированной “сверху“ и активно поддержанной авангардом общества. Критики, которая – что важно – затрагивает не только поверхностные слои этого сознания, отложившиеся в период застоя, но доходит до самого его ядра, окостеневшего много десятилетий назад.

Было бы, однако, явно преждевременным и даже контрпродуктивным полагать, что старое сознание уже окончательно размыто и изжито или отодвинуто на периферию нашего бытия. Оно продолжает существовать, хотя порою в несколько закамуфлированном и “притопленном“ виде, проявляясь в отсутствии самосознания свободной автономной личности, страхе перед репрессивной машиной и иждивенческом отношении к государству и обществу; аполитичности и безынициативности; поклонении навязанным авторитетам и мнениям; “черно-белом“ видении мира и т. п.

О живучести этого сознания свидетельствуют многочисленные письма граждан в органы печати и в инстанции. Авторы писем не только восхваляют старые времена, но требуют “наказать“, “прекратить“, “запретить“ тех или то, что не соответствует их представлению о путях должного развития советского общества. Это сознание обнаруживает себя и в поведении людей в “штатных“ и, особенно, в экстремальных ситуациях[11], и в ходе разного рода конференций, дискуссий и “круглых столов“. Но, пожалуй, наиболее наглядным подтверждением факта сохранения административного сознания стала быстрая и активная реакция антиперестроечных сил на публикацию в “Советской России“ статьи “Не могу поступаться принципами“, воспринятой ими как закодированный “сигнал к атаке“. Реакция, которая (и это страшнее всего) в случае, если бы выяснилось, что статья действительно санкционирована “верхом“, тут же была бы подкреплена многомиллионной лавиной откликов; она уже готова была прийти в движение – с выражением “поддержки“, “одобрения“, “солидарности“ и тому подобных верноподданнических чувств.

Никто не в состоянии описать в деталях, каким должно и может стать общественное сознание, адекватное новой, демократической форме социализма. Его невозможно сформировать (не входя при этом в противоречие с поставленной целью) путем интенсивной целенаправленной “идейно-воспитательной“ работы». Оно может явиться на свет лишь как продукт естественно-исторического процесса, складываясь шаг за шагом в ходе перестройки нашего общественного бытия.

Тем не менее важно уже сегодня достаточно отчетливо представлять себе, в каком направлении должно вести общество свою гуманитарную, культурную и идеологическую деятельность, выступающую в качестве предпосылки формирования современного сознания. Свободный человек в свободном социалистическом обществе, составляющем органическую часть человечества, – вот, как нам кажется, тот идеал, который соответствует главной цели нашей перестройки и реализации которого должны в конечном счете служить и демократизация, и гласность, и глубокие экономические преобразования. И воплощает этот идеал не добрую волю просвещенных умов и провидцев, а императив истории, объективную необходимость, которая давно уже стучится в наши двери.

По всей вероятности, перестройка сознания должна быть ориентирована не на новый разрыв с историей, а на сопричастие ей, на вхождение в резонанс с течением мирового времени; не на «потребность общности преклонения» (Ф. Достоевский), а на потребность общности свободы от преклонения; не на слепое подчинение авторитету, а на разумное сочетание личных и общественных интересов и реализацию личностного потенциала, заложенного в человеке; на плюрализм мнений, позиций и деяний (в той мере, в какой они не противоречат конституционным нормам), на терпимость, на свободное состязание талантов и т. п.

Формирование такого сознания может растянуться на целую историческую полосу. Ибо здесь действуют причины не только политического, но и социокультурного, демографического плана: предстоит не только высвободить конструктивный потенциал, заложенный в сознании поколений, давно миновавших период своей социализации, но и сформировать в духе гуманистических принципов сознание тех, кто проходит социализацию в наши дни и будет проходить ее в ближайшие годы. Предстоит также создать новую политическую культуру социалистического типа, основанную на сочетании патриотизма, интернационализма и гуманизма.

Начало этому процессу положено той критикой прошлого, которая нацелена на развенчание не только и не столько даже лично Сталина (хотя эта фигура еще долго будет находиться в ее фокусе), сколько методов его руководства, которые приобрели всеобщий характер; его морали, которая определяла практическую мораль всего общества; созданной при его непосредственном активном участии административно-командной системы. Эта критическая работа должна быть продолжена сегодня и завтра. Ее прекращение, мотивируемое «необходимостью перехода от слов к делу», способствовало бы воспроизводству старого сознания, поскольку его материальная основа продолжает во многих звеньях сохраняться и по сей день. Сегодня критическое Слово – это тоже Дело.

Однако критика сама по себе – даже очень конструктивная, нацеленная не на личность, а на воплощаемый ею тип отношений, – не самое главное. Работа по формированию социалистического общественного сознания не приведет к желаемому результату без активного включения граждан – не инстанций, «выражающих» их интересы, а именно самих граждан – в работу по переустройству существующих социальных, экономических, политических и культурных структур. А это напрямую подводит к требованию – оно давно уже раздается – перераспределения власти в обществе. Старый лозунг: «Власть – Советам!» – снова звучит актуально и привлекательно. Однако представляется, что задача сегодня состоит в том, чтобы обеспечить возможность действительного участия в политическом процессе не только народных представителей, но всего народа. Реализация такой задачи невозможна без возрождения в стране реальной политической жизни, без создания соответствующих инфраструктур. Это – основная гарантия того, что на смену административному сознанию не придет со временем сознание нового бюрократического и технократического типа.

[1] Известны различные типы администрирования. У нас сложилась административная система, специфика которой подобна военной и заключается в отсутствии обратной связи при движении команд сверху вниз («приказы не обсуждаются!»), секретности (негласности) деятельности номенклатуры, использовании репрессивных актов в качестве одного из стимулов деятельности масс, наконец, в той гипертрофированной роли, которую всегда играли в рамках данной системы карательные органы. Кстати сказать, наш язык («язык – дом бытия» – М. Хайдеггер) фиксирует широкое присутствие военного элемента в политической культуре советского общества: «битва за урожай», «фронт работ», «наступление на недостатки», «преодоление препятствий», «наши завоевания», «трудовые победы», «многомиллионная армия тружеников села», «теснее сомкнуть ряды борцов за перестройку», «большие потери», «кое-кто сдал позиции» – и т. д., и т. п.

[2] Яковлев А. Достижение качественно нового состояния советского общества и общественные науки // Коммунист. 1987. № 8. С. 7.

[3] Система (прежде всего в лице ее репрессивных и пропагандистских органов) и принимал непосредственное активное участие сам Вождь, выступавший в роли главного «инженера человеческих душ».

[4] В нашей научной литературе пока нет исследований, содержащих обобщенную модель сознания советского общества 20-30-х годов и более позднего периода. Этот пробел восполняется в какой-то степени художественной литера турой, что и прежде случалось в России. А. Платонов («Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море», «Город Градов»), М. Шолохов («Тихий Дон», «Поднятая целина»), Б. Пастернак («Доктор Живаго»), А. Солженицын («Раковый корпус», «В круге первом», «Один день Ивана Денисовича»), В. Гроссман («Жизньи судьба»), А. Бек («Новое назначение»), В. Дудинцев («Белые одежды»), А. Рыбаков («Дети Арбата») – вот лишь несколько имен авторов, которые моделируют в меру собственного таланта сознание различных групп советского общества в разные периоды его развития, одаряя историка и социолога неоценимыми наблюдениями и обобщениями.

[5] Платонов А. Чевенгур//Дружба народов. 1988. № 4. С. 48. Вообще стремление начисто порвать с прошлым, с «законами, данными Адамом и Евой» жить только будущим одолевает всех революционеров, описываемых Платоновым, Шолоховым, Фадеевым, другими художниками, писавшими о революции.

[6] Подробнее об этом см.: Баталов Э. Социалистическая перспектива и утопическое сознание // Коммунист. 1988. № 3. С. 77–86.

[7] Сорель Ж. Размышления о насилии. М., 1907. С. 58. Развивая эту мысль, X. Мариатеги (основатель Перуанской компартии, видный деятель коммунистического движения в Латинской Америке) писал: «Сила революционеров заключена отнюдь не в их науке. Она – в их вере, в их страстности и силе воли. Это сила религиозного характера, мистическая, духовная. Это – сила мифа» (Цит. по: Агости Э. Возрожденный Тантал. М., 1969. С. 34). Такое представление действительно существовало среди революционеров. В платоновском «Чевенгуре» секретарь губкома, бывший железнодорожный техник, убежден, что «мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью» (Платонов А. Чевенгур // Дружба народов. 1988. № 4. С. 45).

[8] См., например: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 380–381 и 370–371; Т. 22. С. 563. См. также Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 39. С. 17 276–277 – Т 40 С. 33.

[9] Ленин В. И. Полит. собр. соч. Т. 17. С. 211.

[10] Отсутствие видимых проявлений кризиса общественного сознания при Сталине в немалой степени было связано с существованием постоянно действующего механизма репрессий (приобретавших время от времени массовый характер). Одной из функций этого механизма как раз и было предотвращение кризиса Системы и «нового сознания», которые при ослаблении насилия неизбежно должны были дать видимые «трещины». Это и произошло в 60-е и особенно в 70-е годы, когда уже невозможно было ни реконструировать без катастрофических для общества последствий механизм массовых репрессий, ни повысить эффективность Системы.

[11] Вот любопытная зарисовка наших дней. Вспоминая о ситуации, сложившейся на Чернобыльской АЭС в первые часы после аварии, академик В. Легасов писал: «Мы застали людей, готовых к любым действиям в любых условиях. Но к каким именно действиям, что нужно было делать в этой ситуации, как спланировать и организовать работу, – здесь никакого понимания необходимой последовательности действий у хозяев станции, у руководства Минэнерго не было. Ни в заранее изложенном и изученном виде, ни в вариантах, которые рождались бы тут же. Функцию определения обстановки и ведения необходимых действий приходилось брать на себя правительственной комиссии». (Легасов В. Мой долг рассказать об этом…// Правда. 1988. 20 мая. Курсив мой. – Э. Б.) Весьма показательная ситуация: люди были готовы на подвиг, но не готовы – ибо не были приучены – к альтернативному мышлению и склонны были во всем полагаться на указание «верха».