Источник: www.ru-90.ru

 

Конкретные шаги российского правительства, предпринятые в первой половине 1990-х годов по реформированию отечественной науки, до сих пор критикуются значительной частью научного истеблишмента. Во многом это объясняется незнанием или нежеланием узнать ту реальную ситуацию и атмосферу, в которой оказалась наша наука на рубеже 1991–1992 годов.

Прежде чем перейти к описанию действий Министерства науки того времени, ответим на принципиальный вопрос – нужно ли было вообще реформировать отечественную науку? Ведь многие утверждают, что она в то время была сильнейшей после США, и реформаторам неоднократно бросали упрек в том, что они разрушили «великую советскую науку». В этом утверждении много неправды, мифов и заблуждений.

Во-первых, «золотой век» советской науки (1960-е годы) давно закончился. В конце 1980-х годов мы имели явно переразмеренный, крайне неоднородный по качеству, на 3/4 ориентированный на оборону и космос научно-технический комплекс. Он уже с большим трудом поддерживал паритет СССР в технологической гонке «холодной войны» и недопустимо мало помогал прогрессу гражданских секторов экономики.

Во-вторых, внутри этого комплекса зрело недовольство научных сотрудников и инженеров методами организации и управления, механизмами распределения ресурсов. В годы горбачевской перестройки и первой волны отъездов наших ученых за рубеж началась заметная переоценка ценностей внутри научного сообщества.

В-третьих, (и это главное) в январе 1992 года началась радикальная экономическая реформа, создание принципиально новых институтов – рынка, частной собственности и др. В этих новых экономических и политических условиях оставлять в стране старый, быстро деградирующий научно-технический комплекс было бы непростительной ошибкой.

Здесь следует сделать важное терминологическое замечание. До начала 1990-х годов в российской практике использовались как синонимы термины «научно-технический комплекс» и «сфера НИОКР». Когда говорили о реформировании этого комплекса, то речь шла не только о его субъектах, но и об отношениях между ними, то есть «правилах игры» или институтах. Иногда в этом же смысле использовался термин «наука» (имелась в виду соответствующая отрасль народного хозяйства). Сегодня примерно в этом же смысле употребляют понятие «национальная инновационная система» (НИС)[1].

            К концу 1980-х годов научно-технический комплекс СССР действительно был вторым по масштабу и реальному потенциалу после американского. В советской сфере НИОКР было занято примерно столько же специалистов, как и в США, сопоставима была и доля затрат на НИОКР в ВВП (примерно 2,3–2,4%).

            Существовала, однако, принципиальная («доктринальная») разница в организации и механизмах управления инновационными процессами. Она была следствием принципиального отличия в экономическом строе двух стран. В США была сформирована частно-государственная либерально-рыночная НИС, в которой государство напрямую финансировало лишь оборонные и фундаментальные исследования, исполняя в основном функцию генерального регулятора инновационной деятельности. Основные затраты на инновационную деятельность в такой НИС несет частный бизнес. Доля государства в США, например, составляет сегодня лишь около трети всех расходов на НИОКР[2].

Неправомерно говорить, что только сейчас в России впервые создается национальная инновационная система. В СССР конечно существовала своя, хотя и своеобразная НИС. Эта советская, «административно-патерналистская» НИС существенно отличалась от систем, характерных для рыночных экономик.

            Ее экономические, социальные и организационные характеристики диктовались фундаментальными принципами принятой тогда парадигмы: полное огосударствление собственности, включая интеллектуальную; централизованное плановое распределение ресурсов; закрытость и опора на собственные силы; мобилизационный тип развития и сверхмилитаризация народного хозяйства; идеологизация всех видов деятельности, в т.ч. научно-технического сектора.

            Абсолютный приоритет критериев национальной безопасности привел к формированию в СССР двух различных секторов хозяйства – военно-ориентированного (ВПК) и гражданского. Практически все качественные ресурсы (кадры, оборудование, технологии и т.д.) были сосредоточены в первом секторе. На него же работала лучшая часть советского профессионального образования (50–70 вузов). Тогда как гражданский сектор использовал в основном массовые ресурсы[3].

            Таким образом, сложились две, слабо взаимодействующие НИС. В обеих использовалась одна и та же ведомственная организационно-управленческая схема, однако, качественные их характеристики, включая результаты деятельности, отличались весьма значительно.

            Основными субъектами административно-патерналисткой НИС являлись только крупные и сверхкрупные (тысячи, а иногда десятки тысяч занятых) научно-исследовательские, конструкторские и опытно-экспериментальные организации, находящиеся под управлением соответствующего министерства или ведомства. В такой схеме в первом приближении работала линейная модель инновационных процессов, то есть новое знание, рожденное в результате фундаментальных исследований, передавалась в централизованном плановом порядке (!) в отраслевые НИИ, КБ, опытные заводы и далее вплоть до организации производства новой продукции. В этой схеме потребностями конечного потребителя нередко пренебрегали в угоду интересам и возможностям производителя.

            В такой НИС имело место отчуждение науки, как от сферы образования, так и от промышленности. В ней полностью отсутствовали легитимные малые формы инновационной деятельности, то есть малый инновационный бизнес (МИБ), как впрочем и бизнес вообще.

            «Центр» (Госплан, министерство, ведомство) определял порядок и структуру обновления технологий, продуктов и услуг и осуществлял в плановом порядке их «внедрение». Под реализацию задач внедрения централизованно выделялись государственные ресурсы.

            Отсутствие права частной собственности на интеллектуальный продукт, созданный отдельными изобретателями[4], не позволяло использовать в инновационном процессе мощные мотивационные рычаги, связанные со стремлением обладателей новшеств получить значимые экономические преимущества и перспективы развития. Уже по этим причинам «проблема внедрения» в административно-командной НИС была принципиально неразрешима.

            Советская НИС, в силу базовых принципов ее устройства, отличалась низкой мобильностью кадров, как горизонтальной (межотраслевой, региональной), так и вертикальной. Вообще для этого типа НИС характерна малая гибкость, подвижность всех структур, включая, тематическую структуру исследований и разработок.

            Ориентация системы стимулов плановой экономики на «вал», (то есть на количественные показатели деятельности) в ущерб качественным, вместе с малой скоростью реакции на быстро меняющиеся потребности, приводили к постоянному дефициту в науке современных приборов, уникального оборудования и т.п. Происходило их замещение относительно дешевыми трудовыми ресурсами, в том числе интеллектуальными. В результате важной характеристикой инновационного процесса в том типе НИС была трудоизбыточность на всех стадиях цикла.

            Советская модель НИС имела и определенные преимущества, а именно:

            – возможность концентрации огромных интеллектуальных и материальных ресурсов для решения необходимых государству крупномасштабных научно-технических задач;

            – весьма благоприятные с точки зрения самого научного сообщества экономические и социальные условия для развития фундаментальных и поисковых исследований;

            – возможность решать иногда сложные задачи весьма скромными средствами (за счет дешевых интеллектуальных ресурсов).

            В то же время к концу 1980-х годов стали отчетливо видны неисправимые недостатки административно-командной модели, прежде всего:

            – низкая мобильность и гибкость НИС из-за сверхцентрализации управления;

            – закрытость, непрозрачность системы, и как следствие отсутствие реальной связи между общественными потребностями и приоритетами научно-технической политики;

            – низкая эффективность использования ресурсов.

Несмотря на то, что к концу 1980-х годов стагнирующая советская НИС теряла одну позицию за другой, научно-технологический потенциал СССР все еще обладал большими возможностями[5]. Одним из последних доказательств этого послужил запуск в 1988 году в беспилотном режиме советского челнока «Буран». Этот успешный, но разорительный для экономики проект еще раз подтвердил, что научно-технические амбиции СССР абсолютно не соответствовали ресурсным возможностям коллапсирующего народного хозяйства.

            Советский научный и технологический потенциал, который достался России в начале 1990-х годов, в том числе и его региональная структура, был создан в течение примерно 50 лет в результате всего лишь нескольких стратегических государственных решений, а именно: индустриализация 1930-х годов; вынужденное перемещение во время Отечественной войны крупнейших научно-технических организаций на Урал и в Сибирь; реализация атомного и космического проектов; создание в результате холодной войны полномасштабного научного и высокотехнологичного оборонного комплекса (1960-е –1970-е годы).

Кстати, именно в 1930-е годы возникло уникальное, не имеющее аналогов в мире союзно-республиканское научное ведомство – Академия наук СССР. В этой связи напомним, что нынешняя РАН, как правопреемница АН СССР вовсе не является «подросшей» моделью Российской императорской академии, созданной около 300 лет назад[6]. По всем системообразующим признакам – организационным формам НИР, механизмам управления (административная иерархия), способам финансирования («от базы»), системам планирования и отчетности и т.д., и т.п., – сегодняшняя РАН остается тем научным ведомством, которое было создано советской властью в начале 1930-х годов, для целей управления всей «непромышленной наукой» страны[7].

Именно тогда для членов Академии ввели пожизненные «стипендии», бытовые и профессионально-служебные привилегии, беспрецедентные в истории мировой науки. Некоторые историки считают, что тогдашняя власть сформировала из членов академии одну из высших номенклатурных элит Советского Союза[8].

Вместе с кризисными явлениями в экономике накапливались и проблемы в самой сфере НИОКР. К концу 1980-х – 1991 году заметно уменьшилось поступление материально-финансовых ресурсов, хотя в середине 1980-х годов наблюдался довольно ощутимый искусственный приток бюджетных средств. Еще раньше начались и сокращение притока молодых кадров, ставшее сейчас «притчей во языцех», и «утечка умов». Горбачевская открытость страны привела к появлению возможности для всех ученых, желающих остаться в науке, реализовать себя за рубежом. Притока кадров в сферу НИОКР не было уже давно, поэтому долгие годы прирост научных работников держался на нулевом или даже отрицательном уровне, - то есть об обновлении кадров в науке не было и речи.

В ряде приоритетных направлений науки и техники, включая все информационно-коммуникационные технологии и биотехнологию, наблюдалось драматическое отставание от развитых государства. В других были его предвестники, а именно: в этих отраслях у нас еще работали выдающиеся ученые и целые лаборатории, но не было необходимого оборудования, что не позволяло выполнять исследования на современном уровне. Типичным примером является наш отказ от участия в мировой программе исследования генома человека, потому что там требовались огромные деньги на приобретение дорогостоящих установок для расшифровки генома. Таких средств у нашей науки не было.

Со стороны «гражданского общества» возрастало давление на научную элиту и власть с требованиями демократизации управления, в том числе в Академии наук СССР. Научное сообщество отстаивало право через своих достойнейших представителей участвовать в высших органах управления страной. Одним из примеров этого была почти «революция» по поводу неизбрания академика А. Сахарова на Съезд народных депутатов. Были демонстрации, плакаты, пикеты. Усилились протесты против зависимого положения ученого внутри существующей системы организации науки. Такие выражения, как «феодальная система», «зажали научного работника», «крепостное право», стали привычной лексикой в большинстве научных организаций конца 1980-х – начала 1990-х годов. Оживилась работа Союзов ученых. Наиболее активными были московский и петербургский. Московский был позднее «разобран» по частям, и самые активные его члены потом работали в Государственной Думе, в Российском фонде фундаментальных исследований (РФФИ). Сообщество было готово к довольно смелым реформам в направлении демократизации управления в науке.

В результате появилась выборность директоров, представители институтов стали допускаться к участию в Общем собрании Академии велись переговоры Президиума АН СССР и Союзов ученых. Президиум в 1991 году абсолютно серьезно был вынужден вести переговоры об имущественном комплексе Академии, когда впервые был поставлен вопрос, а кому, собственно, принадлежит имущество Академии наук: Президиуму, Общему собранию, коллективам научных работников или государству в лице каких-нибудь министерств? И это была не пустая дис­куссия, потому что правового решения вопроса не существовало: никто не мог ответить в юридических терминах – кому же. Причина крылась в нерешенности базовых вопросов, в первую очередь, о юридическом статусе Академии наук. Ничего, кроме цитирования на протяжении 250 лет петров­ского Указа, в котором написано, что это «высшее научное учреждение стра­ны», не предлагалось.

К концу 1991 года, когда советская империя и ее экономика фактически распались, радикальная реформа страны стала неизбежной. В этой связи необходимо было срочно создавать новый тип национальной инновационной системы России, адекватный рыночным реалиям.

Условия, в которых начиналось реформа науки, были весьма жесткими. Федеральный бюджет 1992 года на НИОКР существенно сокращался по сравнению с предыдущим годом, а промышленность, озабоченная собственным выживанием, практически полностью отказывалась от заказов на НИОКР.

            Было очевидно, что государство не способно будет сохранить советскую науку в прежнем объеме. По прогнозам того времени она должна будет сократиться в 2–3 раза чтобы соответствовать экономическим возможностям страны.

Надо было срочно создавать новую законодательную базу науки с тем, чтобы заложить юридические основы и экономические механизмы обеспечения свободы научного творчества, равного доступа к ресурсам. Иными словами, обеспечить условия состязательности, конкуренции и одновременно создать систему вневедомственной экспертизы идей и результатов.

Необходимо было законодательно обеспечить право собственности разработчиков, в том числе и частных лиц, на результаты своей интеллектуальной деятельности.

Исходя из новой ситуации в мире, следовало отказаться от «сплошного фронта» исследований и сохранить только те направления, где мы имели достижения мирового уровня. Отсюда неизбежен был переход к селективной политике, к обоснованию системы приоритетов, а также к целевому, проектному финансированию.

Надо было закрепить принцип открытости российской науки и обеспечить ее включенность в мировое научное сообщество.

Итак, в середине 1991 года возникла атмосфера повсеместного ожидания реформ в организации и управлении сферой НИОКР, но произошел путч, потом формальный распад СССР, в правительство пришла команда Е. Гайдара. Страна скатыва­лась к экономическому коллапсу, и мы, разработчики научно обоснованных тезисов реформ, оказались в ситуации, драматически отличавшейся от ус­ловий, прогнозировавшихся во время их подготовки. В конце 1991 – начале 1992 года внешние по отношению к науке и не подлежащие контролю и изме­нению условия резко ухудшились.

Первое - прогнозируемый бюджет. Величина бюджета, выделенного на науку, не подлежала обсуждению или корректировке со стороны Минна­уки, так как в жестких кризисных условиях перед Правительством в первую очередь стояли насущные проблемы обеспечения потребностей армии, шко­лы, медицины, пенсионеров. Но главной проблемой было даже не то, что номинальный бюджет на науку был в 1,8 раза меньше, чем на 1990 год[9]. Дело в том, что в декабре 1991 года его реальный размер можно было оценить только приблизительно. Невозможно было предугадать уровень гиперинфляции, разразившейся в стране в 1992 году. Цены выросли не в 3–4 раза, как ожидали, а, по официальным оценкам, – в 15 раз[10]. Второе - в связи с отпуском цен мы прогнозировали рост тарифов на электроэнергию, коммунальные услуги, цен на материальные активы, что также означало финансовую ловушку для научных организаций.

      Другой аспект. В стране активно формировались новые секторы хо­зяйства: банковского, финансового, информационного, консалтингового, в связи с чем появилось много привлекательных рабочих мест для людей, которые были заняты в науке. Неизбежной стала так называемая внут­ренняя «утечка умов», которая коснулась сотен тысяч ра­ботников науки. Этот процесс был абсолютно неизбежен, так как только из «копилки» науки и образования можно было взять готовых мотивирован­ных и образованных специалистов для формирования новых секторов российской экономики. Если обратиться к составу руководства банков, инвестиционных компаний и т.п., то среди них немало бывших научных работников, кандидатов, докторов наук. Для науки этот процесс означал потерю кадров, и неплохих. Он еще более усугубил активизировавшуюся после распада СССР внешнюю «утечку умов».

Особенно остро распад СССР сказался на ситуации в отраслевом секто­ре науки, потому что рухнули все советские министерства, исчезли как объект и субъект управления. И с ними исчезли все отраслевые Единые фонды раз­вития науки и техники (ЕФРНТ), через которые шло иногда до 70–80% затрат на науку соответствующего мини­стерства[11].

Это лишь одно из следствий происходившей на рубеже 1991–1992 годов радикальной организационной и кадровой перестройки управ­ления страной, мало освещенной в литературе. Исчезли все союзные министерства, формировались российские. Шла кадровая и организацион­ная борьба между союзными и российскими структурами. Побеждали обычно последние, хотя не всегда это был лучший выбор.

В процессе перестройки были решения, которые, скорее всего, можно оце­нить как ошибочные. Одна из таких организационных ошибок – создание в 1991 г. единого Министерства промышленности. Оно было создано по японскому образцу с неоправданной мыслью, что государственные предприятия скоро станут частными, и не будут нуждаться в прямом руководстве из соответ­ствующих ведомств. За Министерством промышленности оставляли функ­цию законотворческой и нормативной деятельности. В составе нового ми­нистерства было более 40 департаментов по числу бывших министерств. Непродуманность решения обнаружилась практически сразу, когда стали приходить директора институтов авиационной и атомной промышленности с жалобами, что они не могут решить ни одного вопроса. Если, к примеру, директор ЦАГИ раньше обращался в Министерство авиационной промыш­ленности и работал напрямую с заместителем министра, отвечающим за НИОКР во всей авиационной отрасли, то после создания единого Министерства промышленности он приходил в Департамент авиационной промышленности, а там обращался в отдел НИОКР к сотруднику, курировавшему его институт. Этот сотрудник не распоряжался ресурсами и поэтому ничего решить не мог. Эту ошибку быстро исправили: через несколько месяцев было вос­создано Министерство оборонной промышленности и ряд других отрасле­вых министерств.

В Миннауки тех времен (как правопреемник ГКНТ СССР) «влили» ВАК, Госкомизобретений СССР. Оно объеди­нилось с Минвузом СССР, ГКНВШ РСФСР, потом в его рамках организовали Рос­патент. Несколько месяцев наше министерство курировало даже Российс­кое космическое агентство. До февраля 1992 года этого агентства не было как субъекта, и велись жаркие дискуссии, создавать ли его по американско­му типу как авиационно-космическое или как чисто космическое.

Обобщая сказанное, подчеркну, что несколько месяцев, может быть, до марта 1992 года, не всегда понятно было, кто за что отвечает.

В этих условиях Миннауки скорректировало первоначальные научно обоснованные цели реформы и, как суперактуальную, мы выдвинули главную цель - сохранить самое продуктивное ядро научного потенциала страны, не допус­тить полной его деградации в течение ближайших лет. Угроза эта была вполне реальной, если бы мы не разобрались с организационными структурами с точки зрения их ответственности за финансирование различных ви­дов научных исследований. Работая в этом направлении, мы успели на один из «отъезжающих поездов» буквально за день. В конце декабря 1991 года готовился первый Указ Президента о новой налоговой системе страны, и мы, когда поняли, что у отраслевой науки завтра не будет ни одного источника финансирования, успели вписать в него три строчки, позволившие органи­зовать то, что теперь называется Российским фондом технологического раз­вития (РФТР).

Мы требовали, чтобы все предприятия делали отчисления в размере 1,5% себестоимости в отрас­левой фонд НИОКР. Такой фонд, аналог ЕФРНТ, возникал в каждом министерстве и крупных корпорациях, но отчисления в него шли не от прибыли, как в ЕФРНТ, а от себестоимости: мы осознавали, что у предприятий прибыли или не будет, или ее не будут показывать. А уже из этих отраслевых фондов 25% направлялись в Миннауки для финансирования межотраслевых проектов. Причем Е.Т. Гай­дар предлагал перечислять в централизованный фонд всю сумму, но тогда отраслевые министерства лишились бы стимулов и мотивов собирать эти деньги. Это было конституировано в мае 1992 года в виде Указа Президента РФ «О неотложных мерах по сохранению научно-технического потен­циала Российской Федерации» – первом указе о науке, согласно которому были образованы и РФФИ, и РФТР.

Появилось важное новое обстоятельство. Ресурсная катастрофа, а ее ина­че и не назовешь, резко изменила политическую атмосферу в научном сообществе. В течение года в науке исчезли разногласия и дискуссии: и «верхи», и «низы» - все объединились в борьбе за выживание, причем консолидация произошла вокруг позиции Президиума Академии наук. В результате «группа поддержки» демократических реформ резко уменьшилась, а авторитет официальной научной элиты заметно усилился. В этом состоит суть ответа на вопрос, почему в процессе реформирования науки, и в частности акаде­мического сектора, мы не пошли по немецкому или прибалтийскому пути.

Действительно, сначала Восточная Германия, а потом вся Прибалтика ликвидировали советский тип академии. Это не означало уничтожения науки: институты остались, но были переданы в управление другим субъектам. Академии наук были преобразованы, как это принято в Европе и в Аме­рике, в элитные клубы выдающихся ученых и были отстранены от управления собственно имущественным блоком. По этому пути пошло, со всякими ком­промиссными вариантами, и большинство стран Центральной Европы. В на­шей стране развитие ситуации в гражданском обществе и в науке сделало этот путь невозможным. Немецкий вариант был чисто политическим, а если со­поставить организационный, кадровый и политический ресурсы Миннауки по сравнению с ресурсами Академии наук, то в 1991 году они были несопо­ставимо малы.

В этой связи интересна история борьбы формировавшейся в начале 1990-х годов новой Российской академии наук с советской АН СССР, исход которой во многом оп­ределил характер последующих реформ в сфере НИОКР. Российская ака­демия создавалась при поддержке Б.Н. Ельцина, который, как глава Российс­кой Федерации, обзаводился всеми атрибутами государства, в том числе Академией наук. Все лучшие ученые, с некоторыми поправками, и сильные институты уже были в Академии наук СССР. Оставались нетронутыми два науч­ных анклава: Сибирское отделение Академии наук, которое исторически всегда финансировалось из бюджета РСФСР (хотя его президент В.А. Коптюг твердо придерживался идеи единого Союза и отказался возглавить новую РАН), и ученые вузов. Они и должны были составить основу РАН. Была сконстру­ирована Российская академия наук в составе 150 членов и членов-корреспондентов, а президентом-организатором стал Ю.С. Осипов, нынеш­ний президент РАН, приглашенный Б.Н. Ельциным из Свердловска.

Финальный акт этой истории проходил на Общем собрании Академии Наук в октябре 1991 года, когда решался вопрос, создавать ли Российскую академию наук параллельно с советской или все-таки жить вместе. Разговор, как всегда, шел о ресурсах. В дискуссии по поводу того, кто обещал дать бюджет академии на 1992 год, М.С. Горбачев или к Б.Н. Ельцин, - большинство академиков проголосовало за Президента России. В итоге было принято решение создать Российскую академию наук на базе союзной, добавив в нее в качестве компромисса 150 новых мест. Хотя были и противники. Президентом новой Российской академии наук был избран Ю.С.Осипов. При этом в состав Академии были избраны председатель Комитета по науке парламента В. Шорин, советник Ельцина, бывший председатель Государственного комитета по науке и высшей школе РСФСР Н. Малышев, другие представите­ли властных структур.

Все это резко усилило позиции РАН в сравнении с Миннауки и сделало практически неразрешимой задачу ее радикального реформирования «снаружи». Поэтому в начале 1992 года единственно возможным становился эволюционный вариант реформ. Это означало создание новых общественных институтов параллельно с существующими – другими словами, введение новых правил игры, норм и ценностей, адекватных принципам демократического общества и рыночной экономики, без отмены старых.

Главным новым институтом должен был стать институт конкурсного финансирования инициативных проектов на основе независимой вневедомственной экспертизы. Мы считали, что этот институт сначала дополнит административно-ведомственную схему, а по­зднее станет доминирующим при финансировании фундаментальных исследований из государственного бюджета.

В начале 1990-х годов эта идея воп­лотилась, прежде всего, в РФФИ, созданном по образцу Национального научного фонда США. Этот институт позволял силами самого науч­ного сообщества оценивать лучшие предложения и финансировать их из бюджета, то есть полностью заменить административно-ведомствен­ную сметную схему финансирования.

Российские фонды – это, конечно, новые идеология и технология. Свобода – это идеология фондов. Это огромный шаг вперед по сравнению с тотальной ведомственной схемой распределения ресурсов. Это значит, что каждый может подать заявку на грант. Он будет оценен своими же коллегами: экспертиза «peer review». Он пройдет конкурс, то есть соревнование за ресурсы, которые получат только лучшие. Конечно, это теория, потому что в «живых» социальных системах происходит столкновение интересов, борьба. В итоге возникают научные кланы, и справедливость нередко нарушается. Значит и здесь нужна ротация кадров, ротация экспертных советов, ротация даже аппаратов фондов.

Например, в Национальном научном фонде США каждые три года меняется, по-моему, одна треть начальников отраслевых отделов. Но все упирается в экономическую систему. В США человек гораздо более мобилен: бросает Вашингтон и уезжает в Хьюстон, покупает новый дом. Все просто. А у нас, если ты потерял место в фонде, то куда сегодня денешься? Вернешься ли в науку? Тем не менее, к этому постепенно надо идти. Структура только формируется.

В фондах действует и новая технология – органично встроенный в систему механизм конкурсного отбора лучших проектов на основе оценки коллег-ученых («peer review»).

            Наши оппоненты говорят, что у нас в НИИ тоже всегда была экспертиза – завлаб или директор не допустит, чтобы его сотрудник занимался «пустой» проблемой. Да, но это «экспертиза начальников» (абсолютно зависимая), а не экспертиза коллег по цеху, гораздо более объективная и независимая.

И, наконец, в фондах действуют новые механизмы финансирования (через целевой грант) и прозрачные механизмы отчетности и контроля. Нередко принято считать, что поскольку в фундаментальной науке часто не бывает практических результатов, то нечего и отчитываться. Но, как известно, в фундаментальной науке и отрицательный результат – это тоже результат. Вы должны опубликовать то, что вы сделали на эти деньги. Что во всех фондах и положено. А когда опубликовано, уже само сообщество способно оценить, много ли и хорошо ли на эти деньги коллектив сделал, то есть вы и ваша работа видны, как за стеклом. Для авторов это может быть хорошо: нет отчета – нет контроля. Но не для общества и научного сообщества. За ресурсы всегда идет конкурентная борьба, она шла и в советской науке. Важно другое – правила этой борьбы должны быть понятны и едины для всех.

Итак, я рассматриваю фонды как новый для нас институт финансирования фундаментальных исследований, эффективность которого подтверждает мировой опыт. В этой связи я абсолютно убежден, что доля фондов (РФФИ и РГНФ) в общем бюджете на науку постепенно должна возрасти в 2–3 раза.

С другой стороны, фонды – не альтернатива иным формам и механизмам финансирования НИОКР, а дополнение. Должны оставаться и базовое финансирование научных организаций (прежде всего их инфраструктуры) и финансирование крупных научных программ. Проблема в другом – на основании каких критериев должны работать эти традиционные механизмы. Сегодня эти критерии явно устарели, т.к. пришли из «той» системы.

Блестящей школой новой идеологии и технологии финансирования, кроме очевидного и ощутимого вклада в виде 120 млн долларов, оказался фонд Сороса. В начале 1993 года, когда РФФИ только брал разбег, фонд Сороса уже выпустил методические указания, как заполнять заявки на гранты и прочее, всю новую для нас технологию расписал. Опросы ученых-грантополучателей показали, что они были благодарны за то, что, наконец, поняли, как добываются деньги в науке. И когда подоспели наши фонды, многие люди были уже обучены новой технологии. Поэтому, кроме огромного материального вклада иностранных фондов, – это был отличный тренинг для наших ученых.

Поскольку был выбран эволюционный вариант реформы, выбрана и соответствующая стратегия со следующими основными принципами:

Первый – поддерживать только сильных.

Второй - перейти к политике приоритетов, отказавшись от доктрины «сплошного фронта». Сегодня очень распространено мне­ние, что в стране должны культивироваться все направления фундаментальных исследований, иначе наука будет развиваться ущербно, неполноценно. На мой взгляд, это не совсем верно. Если говорить об исследованиях как таковых, мы и тогда соглашались, что иметь «дежурные» или «следящие группы» на уровне маленьких кафедр в вузах и лабораторий в НИИ, безусловно, нужно на большинстве направлений. Но нерационально для этого содержать институт численностью 500 человек, который при этом плохо оснащен и наполовину балластен. Понятно, что в фундаментальной науке неизвестно, что, когда и где произойдет. Здесь нет единственного решения, а есть вопрос гибкого управле­ния этой областью исследований.

Третий – не препятствовать свободному выбору страны проживания, перемещениям ученых. Были горячие головы, особенно на Съезде народных депутатов, требовавшие запретить выезды немедленно. Тогда слово «предатели» было самым распространенным по отношению к любым уехавшим ученым.

Четвертый – активно способствовать привлечению в страну зарубежных источни­ков. Вместе с рядом инициативных групп ученых (академики Л. Окунь, М. Данилов) в 1992 году мы приложили немало усилий, объездили несколько стран, в том числе США, страны Европы, привлекая эти источники. Среди самых известных из них - Фонд Сороса (120 млн долларов за три года), европейский ИНТАС, который функционирует до сих пор. Первыми откликнулись иностранные профессиональные общества (Американское физическое общество и Американское математическое общество), выделившие из своих скромных бюджетов на стипендии сотням наших ученых по 500 долларов в месяц.

Создание же Международного научно-технического центра (МНТЦ) не было нашей инициативой. Это было политическое решение выс­шего руководства страны на уровне Президента, с целью создать такой международный центр для предотвращения отъезда российских атомщиков за рубеж. Фонд стал работать в 1993 году, но из него финансировалось очень ограниченное число институтов. А вот американский фонд CRDF, который возник в 1994-1995 годах, был уже «нашим» детищем.

Средства через эти фонды поступали достаточно большие. Один Фонд Сороса с 1993 по 1995 год выделял средства, вполне сопоставимые с бюджетом Академии наук.

Представители органов государственной безопасности пытались обвинить иностранные фонды в научном шпионаже. Их приходилось убеждать, что в США работают тысячи наших соотечественников, и у них за 10 тыс. долларов можно узнать, кто чем занимается в России, а не тратить на эти цели сотни миллионов. Что касается сведений, содержащих государственную тайну, то в уставе, например, Фонда Сороса было предусмотрено финансирование только фундаментальных работ, результаты которых открыто публикуются.

Остановлюсь еще на одном аспекте участия иностранных организаций в реформе российской науки. В 1993 году вышли два доклада под одинако­вым названием «Научно-техническая и инновационная политика Российской Федерации»: базовый доклад, который делала группа наших специалистов под руководством А. Фонотова, и оценочный доклад экспертов Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР)[12]. Приглашение иностранных экспертов мотивировалось тем, что, как известно, «нет пророка в своем отечестве». Мы сами пришли к выводу, что экономика России начала 1990-х годов не может выдержать все научное наследие, которое осталось ей от СССР. Есть некоторые экономически обоснованные корреляции между доходом на душу населения, ВВП (валовым внутренним продуктом), с одной стороны, и расходами на науку - с другой. Так вот, было ясно, что неизбежно в ближайшие годы число научных сотрудников в стране сократится в 2-3 раза. В ответ и от официальных лиц (от парламента), и от научных работников мы слышали лишь обвинения в желании разрушить науку. Для многих ученых это была личная драма, но если ставить на первое место задачу сохранить научный потенциал страны, способность производить совре­менные знания, то нужно было сохранить только лучшее.

Одна из причин, почему мы заказали экспертам ОЭСР оценочный доклад - необходимость проверить истинность наших собственных выводов. И вот группа А. Фонотова сделала доклад о состоянии науки в начале 1990-х годов и о возможных перспективах ее развития на основе нашей концепции. Одновременно мы получили независимый оценочный доклад ОЭСР, в котором подтверждалось, что при том экономическом потенциале, которым обладала Россия начала 1990-х годов, страна неизбежно должна уменьшить численность на­учных работников в 2-3 раза. А сегодня я с удивлением читаю публикацию 2005 года, трактующую эти доклады абсолютно в противоположном смысле: ре­формы делались под диктовку Запада, давшего «указания» сократить чис­ленность научных сотрудников. Чушь!

В связи с тем, что наука начинала жить в принципиально новых экономических и политических условиях, с начала 1992 года мы стали формиро­вать для нее новое законодательное поле, готовя законы и постановления Правительства, но чаще - иници­ируя указы президента, а иногда и особые «письма» министерств. Не было вообще никаких законодатель­ных актов о науке. Первое, что мы сделали, это подхватили эстафету, кото­рую начали еще в СССР, - подготовили новый Патентный закон России. Принятый в 1993 году Патентный закон и сопутствующие ему законы по интеллектуальной соб­ственности - об интегральных схемах, и прочем - это законы, в которых впервые произошла приватизация государственной собственности на интеллектуальный продукт, хотя мало кто отметил их с этой точки зре­ния. Действительно, мы впервые заложили право каждого творца иметь личную собствен­ность в виде результата его собственных интеллектуальных усилий, то есть право каждого иметь личный патент. В СССР практически не было патен­тов, оформленных на физических лиц. Создавая Патентный закон, мы его гармонизировали в основном с европейс­ким патентным законодательством, взяв за основу именно европейский па­тент, а не американский. Конечно, проблема до конца не была решена, но главное было сделано: мы открыли возмож­ность создавать малый инновационный бизнес. Мы дали сообществу изобретателей (которым ранее вручали свидетельство об изобретениях и несколько сотен рублей, а дальше государство отнимало у них эту собственность и при­сваивало себе право ее коммерциализации) возможность заниматься этим бизнесом.

Но большую часть проблем мы вынуждены были решать указами, а не закона­ми, в том числе и потому, что последние очень долго согласовывались. Ска­жем, знаменитый и единственный сегодня базовый Закон «О науке и науч­но-технической политике», принятый в середине 1996 года, потребовал двухлетних согласований в Государственной Думе и научным сообществом. Он стал результатом компромиссов трех вариантов закона: подготовленного в министерстве, а также подготовленных фракцией «Яблоко» и фракцией коммунистов, которая тогда в Думе доминировала. В этом законе впервые по­явился пункт - тоже результат компромиссов - о затратах на науку в размере 4% бюджета.

Отчаявшись своевременно получить закон о науке, мы даже выпустили в 1995 году так называемую «Доктрину развития российской науки», (кстати, согласованную с РАН), чтобы закрепить в ней некоторые принципиальные позиции, в том числе существование фондов как таковых и приоритет конкурсного финансирования.

Иногда мы вынуждены были жить даже по письмам. Например, согласно Таможенным правилам, дары из-за рубежа, скажем, персональные компьютеры, жизненно необходимые в науке, облагались таможенным сбором, по стоимости превышающим цену дареного компьютера, тем более подержанного. И мы делали письмо Минфина - Миннауки о праве беспошлинного ввоза компьютеров, приборов, оборудования и прямо на таможне вручали эти «освобождения».

Принцип приоритетов и конкурсности, заявленный в нашей стратегии, реализовывался на трех уровнях. На макроуровне это были Комплексные межведомственные программы Миннауки по отдельным направлениям науки и техники. Их было больше 30, и они остались нам в наследство от ГКНТ СССР. Мы их реформировали, изменили состав советов и пытались даже ввести в эти советы иностран­ных экспертов, но это удалось только в одном случае, у физиков. Все осталь­ное, естественно, реализовывалось собственной экспертизой.

На мезоуровне, или на уровне сети учреждений, функционировала Программа государственных научных центров (ГНЦ). Эта программа - яркий пример того, что Миннауки, наряду с реализацией научно разработанной концепции реформирования, приходилось действовать в режиме «пожарной команды», срочно изобретая проекты и программы. Так, для спасения ядра отраслевой науки министерство провело конкурс и выбрало из многих сотен отраслевых НИИ сначала 30, а потом 60 отраслевых организаций, получивших статус государственных научных центров, их абсолютно необходимо было сохранить. Это были институты авиационной, атомной, электронной, судостроительной промыш­ленности (класса ЦАГИ, Института авиационных материалов).

Финансиро­вание ГНЦ было конкурсным, программным, хотя очень быстро директора, полу­чая эти деньги, стали расходовать их просто на зарплату. Мы придумали эту программу как временную, на 3 года, после чего институты либо реструкту­рировались бы в нечто рыночно ориентированное, либо доказали бы, что становятся фундаментальными и в следующем периоде снова будут претен­довать на бюджетные средства. Но, однако, за эти годы средства, выделяемые по про­грамме ГНЦ, превратились просто в дополнительный источник финансирования институтов.

Таким же образом появилась Программа поддержки уникальных экспериментальных установок. Директора институтов жалова­лись, что оказываются перед выбором: либо платить зарплату, либо содер­жать уникальный реактор или ускоритель. Опять мы провели конкурс, ото­брали из многих сотен установок несколько десятков и по Программе поддержки уникальных установок выделяли деньги целевым образом стро­го на содержание этого оборудования.

На микроуровне - отдельных небольших проектов - работали Российс­кий фонд фундаментальных исследований (РФФИ) и Российский гуманитарный научный фонд (РГНФ).

Аналога РГНФ не было нигде. Этому есть два объяснения. Во-первых, в РФФИ к представителям гуманитарной науки относились как к париям, наследникам марксизма-ленинизма, а во-вторых, после перестройки всю эту сферу надо было поднимать буквально с нуля, строить новую гуманитарную науку, а в академическом секторе обществен­ных и гуманитарных наук был более чем ортодоксальный состав. Об этом все время говорил Е.В.Семенов, бывший тогда заместителем директора в РФФИ. Создание РГНФ было насущно необходимо, потому что позволило развернуть широкую исследо­вательскую и издательскую деятельность в гуманитарных областях знаний.

По инициативе академиков В. Захарова и В. Фортова была создана Программа поддержки ведущих научных школ. Беда этой программы, как и мно­гих других, в том, что со временем они мельчали даже в сравнении с обычным бюджетом организации. Достаточно случайно возникла Программа интеграции науки и образования, небольшая, но, тем не менее, тоже реально способствовавшая финансированию совместных проектов фундаментальных исследований в вузах и академическом секторе.

Наконец, остановлюсь на одной из важных программ - на Про­грамме создания телекоммуникационной сети науки и высшей школы. Скоро будет отмечаться 20-тилетие российского Интернета. Рунет по­явился около 20 лет назад. Это была инициатива группы академика Е.Велихова из РНЦ «Курчатовский институт». В те же годы Комитет по высшей школе РФ начал делать российскую университетскую сеть, Академия наук строила свою сеть, РФФИ и «Курчатовский» центр - свои. Мы в Миннауки собрали в декабре 1994 года ини­циаторов всех этих проектов и с огромным трудом договорились, что нужно создавать единую телекоммуникационную сеть российских науки и высшего образования, и добились дополнительного финансирования этой программы.

В 1993 году началась активная работа Миннауки над развитием инноваци­онного предпринимательства. В сфере инновационной деятельности рабо­тали Фонд содействия развитию малых предприятий в научно-технической; сфере, так называемый Фонд И.Бортника, первый ИТЦ (инновационно-технологический центр), созданный нынешним министром образования и науки А. Фурсенко. В 1996 году появилась первая Программа инновационного развития, а также профильный департамент в Миннауки.                                                                                    

В ходе практической работы развивалась и сама концепция реформирования. К 1994-1995 гг. в ней произошел концептуальный переворот - мы созрели до принципиально иного взгляда на реформу науки. В начале 1990-х нашей целью была реформа науки как таковой. Из ОЭСР, в том числе из доклада этой организации, к нам проникло новое и абсолютно объективное течение под названием «Национальная инновационная система» (НИС). Мы осознали, что главное состоит в том, что надо реформировать не от­дельные части, а способствовать построению единой национальной инновационной системы как системы. А система - это не только субъекты, но и отношения между ними, правила игры и т.д. В СССР, как мы объяснили раньше, существовала и более или менее успешно работала инновационная система. Только она была административно командная, со своими правилами и своими субъектами, в ней не было места малому бизнесу и рыночным институтам. Либеральная инновационная система совсем другая, с другими действующими лицами и правилами. Ее еще надо было построить.

Думаю, что причина трудностей и незавершенности первого этапа реформы заключалась именно в том, что основные субъекты, действующие в национальной инновационной системе, реализовывали во многом противоположные и несовместимые стратегии.

Правительство в лице Мин­науки стремилось к поддержке самых сильных, созданию конкурентной сре­ды. Его стратегия - демократизация управления.

Научный истеблишмент, прежде всего РАН, старались сохранить все, как есть, только при этом увеличить размер финансирования. Мы называем это «охранительной» стратегией.

Бизнес реализовывал свою стратегию - «откачку» лучших кадров, а иногда и имущества, из научного сектора в собственных интересах. Ну а субъект, может быть основной, под названием «научное сообщество», был вообще «атомизирован», расколот и почти не слышен. Его самая активная часть ушла в другие отрасли, либо уехала за границу и почти не принимала участия в политической жизни. А пассивная - солидаризировалась с мнением элиты.

Когда действуют перпендикулярные стратегии, ничего хоро­шего реализовать нельзя. В результате к концу 1990-х годов и появилась некая смешанная инновационная система, которая очень осложняет задачу реформирования на современном этапе. Сегодняшняя НИС - это смешение двух разных частей: административной инновационной системы, оставшейся от СССР, и но­вой рыночной.

К «новой», живущей в условиях конкурентной среды, ориентирующейся на реальные потребности общества, бизнеса и мировой науки, мы относим: науку малого инновационного бизнеса; науку частного бизнеса; организационно не оформленную часть российской науки, сотрудники которой работают одновременно в России и за рубежом; новый негосударственный сектор общественных и социальных наук. Эти люди мотиви­рованы на получение востребованного результата к конкретному сроку, работают в условиях жесткой конкуренции за ресурсы. Например, если говорить о секторе общественных наук, то уже сегодня подавляющая часть заказов, в том числе от государственных органов, идет не академическим структурам, а все больше публичным ассоциациям, аналитическим центрам, которые живут совсем по-другому: в режиме большой конкуренции за ресурсы, в режиме «работу в срок, и работу качественно».

Что касается реформы РАН, то существовала надежда на «внутренние» инициативы, направленные на управляемое сокращение численности за счет наименее продуктивной части сотрудников, реальную реструктуриза­цию сети институтов, создание элементов конкурентной среды, отказ от ориентации на затратные показатели, реальный выбор приоритетов. Но ничего этого не произошло, система продолжала имитировать реформы путем сокраще­ния числа отделений, перехода к программам, создания инновационного аген­тства и т.д. В итоге к концу 1996 года академический сектор, как и значи­тельная часть сектора ОПК, остался практически нереформированным.

Прежде чем комментировать нынешний этап реформ, хотелось бы привести периодизацию, предложенную И. Дежиной, которая выделила 3 периода в процессе реформирования российской науки[13]. Первый этап пришелся на 1991-1996 годы, второй - на 1996-2002 годы, третий ­- с 2002 года по настоящее время. В основе периодизации лежит степень активности государственных органов в изменении правового поля, регулирующего сферу НИОКР. Дежина анализировала число доку­ментов, выходящих на тему науки вообще (законов, постановлений, распо­ряжений правительства, министерских актов), и выяснила, что есть два пика активности, приходящихся на первый и третий этапы, и полный застой в 1996-2002 годах. На второй этап пришлась и интенсивная смена министерств и министров. В результате продолжала снижаться численность научных ра­ботников в стране (численность персонала, занятого исследованиями и раз­работками, с 1996 по 2002 годы уменьшилась более чем на 12%)[14]; ухудшились структура, кадровый состав и результаты деятельности мно­гих научных коллективов. Это особенно заметно на самых приоритетных направлениях: в биотехнологии, ИКТ, нанотехнологии. Масштаб отдельных научных достижений мал, а их связь с реальной экономикой и влияние на нее ничтожны. В итоге к концу 1990-х годов в стране и закрепилась струк­тура НИС переходного типа, представляющая собой смесь старой админис­тративно-командной системы и элементов новой. Такое положение сегодня препятствует переходу к экономике инновационного типа, ибо субъекты ста­рой НИС являются активными противниками реформирования.

На нынешнем этапа реформы существенно изменилась ситуация в научном сообществе. Если сравнить гражданскую позицию ученых в 1990-1991 годов с сегодняшней, то сейчас наблюдается абсолютная апатия как среди молодежи, так и среди людей зрелого возраста. Молодежь еще не готова бороться за свои права. Тогда-то действовали люди сорокалетние, а они либо уехали и занимаются любимым делом за границей, либо ушли в коммерческие компании, либо смирились. В массе своей остались люди, которые рассматривают реформу как еще один способ уменьшения существующих небольших благ, привиле­гий, спокойствия, которое есть в нынешней структуре. Сейчас нет друго­го мотивированного ядра в научном сообществе, которое бы взяло на себя инициативу реформирования, кроме игрока под названием «министерство», что еще более усиливает ответственность последнего.

В концептуальном плане третий этап является продолжением преоб­разований, начатых в начале 1990-х годов, и характеризуется большой ак­тивностью Министерства образования и науки в попытках реального ре­формирования сферы НИОКР.

Может показаться, что сегодня конкурсность уже вошла в нашу жизнь. Однако, обольщаться не стоит, доля госбюджета на науку, распределяемая через конкурсную систему фондов сегодня составляет 8%. В то время как в США, по данным И. Дежиной, доля федеральных расходов на гражданскую науку, распределяемая в виде конкурсных грантов, составляет 45-47%[15].

            Наиболее слабым звеном в советской НИС был сектор гражданской отраслевой науки, поэтому бóльшая часть его НИИ и КБ (госпредприятий по форме) в середине 1990-х годов были приватизированы. Приватизация академического и оборонного секторов науки, а также ГНЦ была запрещена.

Правительство надеялось, что руководство этих ведомств и научная элита осознают острую необходимость реформирования старой системы. Этого, увы, не случилось. Научный истеблишмент, обладавший огромным организационным ресурсом и мощными лоббистами во всех ветвях власти, выбрал «охранительную» стратегию. Суть ее в том, чтобы ничего не менять, полностью сохранить советскую НИС, включая принципы организации, управления и финансирования сферы НИОКР и в особенности академического сектора. То, что российское государство в 1990-х годах не обладало и малой долей тех ресурсов, которые были в СССР в лучшие времена, его совершенно не интересовало.

Некоторые из видных ученых (например академик В.А. Коптюг) искренне заблуждались, считая, что пришедшие к власти демократы «стали науку сознательно разваливать»[16]. Вероятно, большинство таких людей не знало о том катастрофическом состоянии российской экономики в 1991 году, о котором впервые аргументировано и открыто Е.Т. Гайдар рассказал в монографии «Гибель империи». Другие представители так называемой академической элиты, зараженные академическим снобизмом, считали и считают, что государство (читай, налогоплательщики!) просто обязано их финансировать в прежнем объеме, чем бы и как бы они ни занимались. И те, и другие старались все эти годы убедить общественность в том, что Академия наук принципиально нереформируемый институт, что РАН «инвариантна» по отношению к изменяющимся внешним условиям.

            В ответ на это хочется напомнить о решениях советской власти в начале 1930-х годов, когда она не только заставила вялую императорскую РАН «направлять всю систему научного знания к удовлетворению дальнейшего роста социалистического строя» (Устав РАН 1930 года), но и быстро переместила всю ее целиком из Петербурга в Москву. Так что реформировалась РАН, и не один раз, но в условия рыночной конкурентной экономики она действительно попала впервые.

            Главная беда в том, что длящийся уже 15 лет саботаж академической верхушкой любых реформ РАН наносит непоправимый урон не только ее собственной научной системе, но всей российской НИС. Это связано с тем, что необходимым этапом реформы должна стать коренная модернизация госсектора науки, которая, в свою очередь, упирается в реформу РАН.

Почти пятнадцатилетнее бездействие академической иерархии привело к драматической деградации потенциала нашей фундаментальной науки. Так, российская доля в общем количестве статей, публикуемых в высоко рейтинговых журналах мира снизилась за эти годы почти в полтора раза (с 3,5 до 2,5%). Россия сегодня занимает по этому показателю 11-е место в мире, недавно пропустив впереди себя и Китай.

            Если же говорить об «использовании» мировым научным сообществом статей наших авторов, то есть об индексе их цитирования, то здесь ситуация еще хуже – за последние годы произошло смещение России по этому показателю с 15-го на 17-ое место.

            Структура потока научных публикаций России за это время не претерпела существенных изменений. По-прежнему физика занимает доминирующее положение, как по доле научных публикаций, так и по наиболее высокому импакту этих публикаций. Произошло значительное положительное изменение только в ранге «Математики» (с18-го места в мире мы перешли на 11-ое).

            В то же время отечественные публикации по наукам о жизни продолжают значительно отставать по своему влиянию от ведущих стран мира. Так, по биологии и биохимии отечественные публикации находятся на 18-ом месте, по клинической медицине – на 40-ом, по фармакологии и токсикологии – на 37.

            Все это объясняется тем, о чем образно, в форме вопроса высказался один из немногих «внутренних» критиков позиции Президиума РАН академик В. Накоряков: «Академия наук жива, а жива ли академическая наука?»[17]. Он же отвечает: «Да, Академия наук выжила. Как госучреждение со своими штатами, подразделениями и должностной иерархией. А академическая, то бишь фундаментальная наука угасает».

            Приведенные выше статистические данные о спаде продуктивности нашей науки подтверждаются и социологическими исследованиями С.А. Белановского. В первом их них, выполненном по материалам опроса примерно 1200 сотрудников из 30 академических институтов, было показано, что продуктивное ядро в них составляет не более 40% общей численности научных сотрудников. Второй опрос научных лидеров и руководителей академических институтов, проведенный недавно, дает более жесткую оценку – лишь 20% научного персонала представляется лидерам науки эффективными.

            Видимые или поверхностные причины этой ситуации признаются всеми. Это – недостаток ресурсов, неконкурентоспособные рабочие места (особенно для молодых), отсутствие современных приборов и оборудования. В результате – утечка умов, вымывание молодой и средней когорты ученых (35-45 лет), застой и деградация научной системы.

            Но мы хотим обратить внимание на более глубокие причины этой деградации. Дело в том, что с началом новой эпохи наша наука утратила прежние (советские) цели, задачи, ценности, мотивации и стимулы. Нет больше холодной войны, жесткого соревнования двух «миров»; вместе с этим исчезла мотивация, вызванная желанием любой ценой защитить отечество от реальной угрозы; нет закрытой, отгороженной от всего мира страны; поэтому нельзя больше жить, опираясь только на собственные силы, приходится конкурировать за ресурсы; что касается отдельных ученых и научных групп, то в открытом мире надо постоянно доказывать сообществу, на что ты способен; надо осознать, что твой административный пост не вечен, что все сменяемо. Ничего этого академическая верхушка не хочет ни понять, ни признать, стремясь любой ценой удержать в своих руках управление системой. Многие ее члены по-прежнему привержены идеологии научной автаркии.

            Если говорить о поколении молодых ученых, воспитанных в новых условиях неприглядного пока российского капитализма, то здесь можно констатировать радикальную смену мотивационного комплекса. Вместо идеализма и романтизма сегодня господствуют меркантилизм и прагматизм (иногда на грани цинизма). Этого нельзя не учитывать в процессе вовлечения молодежи в науку.

            К сожалению похожая ситуация сложилась не только в РАН, но и в остальной части госсектора науки – в оборонно-промышленном комплексе (ОПК) и системе ГНЦ. Здесь также наблюдается огромный дефицит молодых кадров, исчерпание советских технологических заделов. Зарегулированность устаревшей схемы управления в ОПК часто не дает возможность развернуться молодым эффективным менеджерам, которые уходят в частный гражданский бизнес. Что же касается финансовых ресурсов, то рост в последние годы оборонного бюджета в разы приводит в некоторых случаях к парадоксальному результату – невозможности освоить выделяемые средства из-за отсутствия необходимых кадров, технологий, материалов, научных заделов.      

Экономический и научно-технический блоки правительства, также как и экспертное сообщество, разрабатывающее варианты стратегий долгосрочного развития страны, главной задачей сегодня считают «перепозиционирование» России в глобальной экономике, а именно: переход из сырьевого кластера в группу высокотехнологичных стран. Только активная структурная перестройка в пользу наукоемких секторов позволит повысить темпы и качество роста ВВП, увеличить нашу долю на мировых рынках наукоемкой продукции. По мнению многих экспертов, в этом случае к 2015-2020 годам Россия могла бы контролировать 10-15 макротехнологий, повысив свою долю на рынках ВТПУ с 1 до 3-4%.

            Необходимым условием структурных реформ высокотехнологичных отраслей является продолжение коренной модернизации сферы научных исследований и разработок.

            Очередная активная фаза реформы науки началась в 2002 году после создания новой конфигурации федерального органа власти, отвечающего за научную политику – Министерства образования и науки (МОН). Она совпала с быстрым ростом объема федерального бюджета на НИОКР. Нынешняя научная и инновационная политика МОН в принципе основывается на тех же постулатах, которые были приняты в качестве базовых еще в 1992-1993 годах. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечислить основные решения последних лет, приняв во внимание несопоставимо большие ресурсные возможности и федерального бюджета, и бизнеса.

            Так, были разработаны одобренные Правительством документы, которые определяли развитие научно-инновационного комплекса на среднесрочную перспективу[18]; уточнены и утверждены Президентом государственные приоритеты в науке и технологиях, а также список критических технологий; реализована концепция частно-государственного партнерства науки и бизнеса сначала в форме мега-проектов, а затем так называемых VIP проектов[19].

Продолжалось создание элементов инновационной инфраструктуры – технопарков, центров трансфера технологий и т.п.

            Была реализована на практике (правда, в МЭР, а не МОН) идея государственного «фонда фондов», предназначенного для создания частных венчурных фондов. С этой целью была учреждена Российская венчурная компания с капиталом в 15 млрд рублей. Также по инициативе МЭР были созданы пять технико-внедренческих особых зон, в которые, благодаря налоговым льготам предполагается привлечь инвесторов в инновационный бизнес.

            Минобрнауки начало реализовывать второй вариант федеральной целевой программы (ФЦП) «Исследования и разработки по приоритетным направлениям развития научно-технологического комплекса РФ на 2007-2012 годы», исполнители отдельных проектов которой выбираются на конкурсной основе.

Важные шаги сделаны в сфере регулирования прав на интеллектуальную собственность – было принято Постановление Правительства РФ № 685, которое в принципе разрешает передавать разработчику право на интеллектуальную собственность, созданную за счет госбюджета. Госдума приняла часть IV Гражданского кодекса, целиком посвященную регулированию оборота интеллектуальной собственности.

            В то же время экономические и политические условия, а также выбранные императивы, в которых проводится реформа науки сегодня, существенно отличаются от тех, которые были в начале 1990-х годов.

            Устойчивый экономический рост позволил власти вести жесткую внешнюю политику, направленную на восстановление позиций России как ведущей мировой державы. Это неизбежно потребовало воссоздания масштабного военно-промышленного комплекса на базе новейших технологий. Отсюда непропорционально большие бюджетные вливания в сферу НИОКР ОПК, что делает сегодня неактуальной идею демилитаризации науки, бывшую популярной в первые годы реформ.

            Одновременно новые ресурсные возможности позволили, провозгласить реальным общественным приоритетом образование, в том числе высшее профессиональное. Сегодня небывало большие гранты (до 1 млрд рублей) получают десятки инновационных ВУЗов, создаются прообразы крупнейших федеральных университетов (Южный и Сибирский).

            Мы утверждаем, что именно ОПК и элитное образование сегодня могут предъявить реальный спрос на национальную фундаментальную науку[20].

            Дело в том, что в фундаментальной науке, которая создает интеллектуальный продукт, не имеющий коммерческого применения, не существует «заказчика» в привычном смысле слова.

            Мировое научное сообщество само выбирает, какие проблемы являются сегодня актуальными и интересными; само оценивает качество и результаты НИР; само выбирает своих кумиров и аутсайдеров. Однако ресурсы для проведения фундаментальных исследований оно получает в основном от государства, точнее от его различных бюрократических структур (министерств, ведомств, агентств, фондов).

            Поэтому лоббисты фундаментальных исследований вынуждены обещать не просто получение новых знаний, но и создание принципиально новых продуктов, технологий и услуг. А это напрямую интересует и частный бизнес, и государство, поэтому здесь все-таки можно говорить о «квазизаказчиках» на результаты фундаментальных исследований.

            Мировой бизнес, особенно в рамках ТНК, сегодня с готовностью финансирует очень ранние стадии инновационного цикла, включая так называемые ориентированные фундаментальные исследования, особенно, если созданы механизмы уменьшения рисков. Например, в форме венчурного инвестирования.

            К сожалению, российский гражданский бизнес в основном находится в таком состоянии, что отдельные («узкие») достижения науки его не интересуют. Ему требуются готовые технологические системы последних поколений, которые могли бы обеспечить конкурентоспособность на мировых и отечественных рынках. Это значит, что он будет использовать (и уже использует) «догоняющую» стратегию, закупая за рубежом системные технологии («фабрики»).

            Иная ситуация в ОПК. Благодаря сознательно выбранной властью бизнес-модели, практически все его структуры находится либо в госсобственности, либо под контролем государства. Особенность этого сектора состоит в строгом регулировании закупок критических технологий из-за рубежа, поэтому государство в условиях жесткой конкуренции на глобальных рынках вооружений вынужденно значительную долю ресурсов тратить на собственные НИОКР, включая фундаментальные исследования.

            Существует еще одна область фундаментальных исследований, на которую в развитых странах мира есть большой и устойчивый спрос – это науки о жизни. Фундаментальные исследования в этой сфере позволяют добиваться принципиально новых результатов в лечении ряда болезней, охране окружающей среды, питании и т.д. Однако и здесь Россия вынуждена пока применять «догоняющую» стратегию, расходуя весьма незначительную долю бюджета на исследования в области наук о жизни[21].

            Возвращаясь к сфере образования, подчеркнем, что в англосаксонской и американской модели НИС образовательная функция науки считается более приоритетной, чем функция познавательная. Присутствие субъектов фундаментальных исследований внутри образовательной системы (университетская модель фундаментальных исследований) или, другими словами, работа научного лидера в окружении постоянно сменяемой команды учеников и последователей, существенно повышает качество элитарного образования и расширяет круг его реципиентов, обеспечивает устойчивый приток молодых кадров в науку. Достижения ведущих американских, английских, а теперь и европейских исследовательских университетов убедительно доказывает преимущество университетской модели фундаментальных исследований.

            В советской организационной парадигме в качестве самой важной всегда признавалась познавательная функция науки, что выразилось в создании специального научного ведомства (Академии наук), организационно отделенного от образовательного комплекса.

            Нынешняя активная политика власти в образовании в принципе открывает новые возможности реформирования российской фундаментальной науки. Однако все будет зависеть от выбора перспективной модели российской НИС и варианта реформирования госсектора.

            Поскольку, как было показано выше, сегодня в России есть только два реальных «заказчика» на фундаментальную науку (ОПК и сектор высшего профессионального образования), можно говорить соответственно о двух разных стратегиях, или «институциональных сценариях» реформирования фундаментальной науки. Первый можно условно назвать «государственно-дирижистским», ориентированным в основном на потребности и институты ОПК, второй – «университетско-либеральным». Можно использовать и смешанную стратегию.

            Судя по всему, власть отдала предпочтение первому подходу. В самом деле, в ОПК идут быстрые процессы укрупнения и консолидации активов, создаются большие, вертикально интегрированные государственные бизнес-структуры в авиации, судостроении, спецметаллургии и других отраслях. Соответственно объединяются научно-исследовательские и конструкторские организации. Все это справедливо объясняется необходимостью сохранить их конкурентоспособность на глобальных рынках.

            Похожая стратегия прослеживается даже применительно к сектору генерации знаний (или к фундаментальной науке). Здесь магистральную линию политики Министерство образования и науки можно также охарактеризовать словами укрупнение, консолидация и координация.

            Так, Министерство укрупнило и свело в одну ФЦП все направления науки и все типы программ поддержки – кадровой, информационной, инфраструктурной и др. Но они имеют разные цели и задачи, критерии и индикаторы оценки и т.п. Поэтому их объединение во многом продиктовано не сущностными, а формальными причинами.

            Кстати, неожиданно высокая активность Министерства экономики и Мининформсвязи в инновационной сфере[22] ясно показала проблемы, которые появляются, когда отсутствует единый властный субъект, реализующий государственную научную и инновационную политику.

Министерство образования и науки продемонстрировало реальное желание и волю начать реформирование РАН. По его инициативе были приняты поправки к Закону «О науке и научно-технической политике», которые внесли, наконец, ясность в вопрос о статусе РАН. Исчезла почва для спекуляций вокруг этой «полугосударственной», «полуобщественной» структуры и теперь («в соответствие с законом») РАН является государственной организацией. У правительства появились легитимные рычаги для того, чтобы собственник (то есть государство) мог привести всю схему организации и управления в Академии в соответствие с гражданским и другими кодексами и законами.

            Многие эксперты Министерство образования и науки предлагают разделить функции научного руководства и экспертизы с одной стороны, и функции, связанные с административным и финансовым управлением с другой. На наш взгляд это разумное предложение, которое позволит решить ряд проблем, включая ситуацию конфликта интересов, в которой постоянно находятся члены Президиума и других руководящих органов РАН, осуществляющие одновременно обе эти функции.

Ясно, что пока сделан только первый шаг на пути реального реформирования огромной, малоподвижной и «рыхлой» системы РАН, в которой сегодня функционирует около 450 НИИ, большая часть которых уже не обладает научным потенциалом международного уровня. Необходимо будет выявить продуктивные группы в каждом из институтов, с тем, чтобы впоследствии осуществить их «сборку» в новые эффективные организации. Для этого надо решиться провести научный аудит «по гамбургскому счету», чего, как огня, боится руководство РАН.

Академия фактически является государственным агентством фундаментальных исследований, управляемым совместно государством и академическим сообществом. Ключом к эффективности его работы являются заложенные в него механизмы управления (в частности управления ресурсами и качество аппарата). То и другое не выдерживает критики и также требует коренной модернизации.

Как показывают опросы, большинство статистически присутствующих сегодня в науке сотрудников РАН не поддерживает ни реформы, ни использование международных критериев оценки деятельности. В этой связи можно только приветствовать усилия МОН по активному внедрению в практику объективных количественных индикаторов такой оценки[23].

Реформа РАН требует широкого обсуждения, так как содержит много неопределенностей и возможных альтернатив. В этой связи важно как можно скорее определиться с окончательной юридической, организационной, финансовой и управленческой моделью РАН. Практически все возможные альтернативные модели, а также варианты реформы РАН (от мягких эволюционных до жестких революционных) систематизированы в работе Е.В. Семенова[24].

Политика консолидации активов и укрупнения организаций госсектора прослеживается и в других инициативах Министерства образования и науки. Во-первых, это предложение создать в стране несколько мощных национальных исследовательских центров (НИЦ), проводящих НИОКР на всех стадиях инновационного цикла, а также создающих прототипы и даже выпускающих серийно инновационную продукцию. Министерство предполагает, что такие НИЦ («национальные лаборатории») будут выступать в качестве головного исследовательского и координирующего центра по каждому из приоритетных направлений (например по нанотехнологиям).

Не отрицая, что повышение капитализации научно-технологических центров в условиях глобальной конкуренции необходимо, выскажем некоторые опасения и возражения.

Во-первых, наделяя будущие НИЦ уникальными преимуществами (быть получателем и распределителем бюджетных средств, получать большие налоговые льготы, проводить собственную экспертизу и т.д.), государство содействует появлению монополиста в одном из приоритетных направлений.

Во-вторых, оно отдает часть своих функций по управлению и координации НИОКР (и даже производства) одной из организаций, которая сама ведет НИОКР. Это – конфликт интересов, хорошо известно, чем это чревато.

Есть немало и других спорных вопросов по структуре, индикаторам деятельности, особых кадровых позиций и т.д., которые предложены в первых вариантах документа, определяющего требования и рамки создания и функционирования НИЦ.

Все перечисленное не позволяет однозначно одобрить предложенную модель сверхкрупных НИЦ, которые очень напоминают крупнейшие НПО советского прошлого. В то же время идея специализированных «национальных исследовательских лабораторий», финансируемых материнским ведомством, отторжения не вызывает. Главным остается вопрос о полномочиях и схеме управления. В США, например, некоторые национальные лаборатории управляются университетами.

Ответ на все эти вопросы, вероятно, может состоять в том, что объективно создается «новая архитектура» российской НИС, рассчитанная на доминирующую роль государства, в которой будут преобладать мощные государственные научно-технические структуры.

Повторим еще раз нашу позицию. Если применительно к ОПК такая концепция объяснима и приемлема, то по отношению к фундаментальным исследованиям, ко всему инновационному сектору она означает возврат по многим позициям к административно-государственному типу управления и организации научно-технологической деятельности.

Возможно, такая государственно-дирижистская стратегия имеет право на жизнь и даже является эффективной в период первичного формирования научно-технологического комплекса (то есть индустриализации) или для реализации одного–двух проектов национального масштаба. Однако, превращать ее в доктрину и строить на ее основе новую НИС чрезвычайно опасно. Возникающие здесь риски связаны с неизбежной монополизацией, потерей мобильности, адаптивности, и, в конце концов, снижением темпов инновационного обновления экономики и общества. Наш собственный опыт убедительно иллюстрирует масштабы возникающих здесь рисков.    Действительно, еще в середине 1980-х годов мощный советский научно-технический комплекс демонстрировал реальные достижения и казался несокрушимым. Однако эта ригидная система, функционировавшая на базе патерналистской и дирижистской культуры в ситуации жесточайшего ресурсного голода конца 1980-х и особенно начала 1990-хгодов оказалась неспособной перестроить внутреннюю структуру, механизмы управления, не обеспечила доступа к новым источникам ресурсов.

            В современном мире, где темп создания инноваций непрерывно возрастает, решающее значение в конкурентной борьбе на рынках высоких технологий приобретают адаптивные свойства национальной инновационной системы. Результат этой борьбы будет во многом определяться тем, насколько быстро и адекватно будут осознаны вызовы и угрозы, насколько точно будут сформулированы задачи, насколько эффективно будут использованы необходимые ресурсы. В свою очередь все это в значительной мере зависит от согласованной работы всех участников инновационного цикла, от понимания ими реального места России в постиндустриальном мире, от выбранного варианта государственной научно-технологической политики.

            Варианты долгосрочного (до 2020–2025 годов) социально-экономического прогноза, разрабатываемого МЭР и его и его экспертными организациями, направлены на поиск путей инновационного прорыва, на выработку стратегии завоевания рынков ВТПУ, а не только сырья и продуктов низших переделов.

            К сожалению, в большинстве наших средне- и высокотехнологичных отраслей отставание столь велико, а научные и инновационные заделы настолько исчерпаны, что основным вариантом научно-технической политики здесь должна стать «догоняющая стратегия».

            Следование в технологическом «мейнстриме» наиболее развитых стран позволит минимизировать технологические риски, модернизировать промышленность, получив доступ к нынешнему поколению технологий, создать спрос на НИОКР для будущих технологий.

            В то же время Россия все еще сохраняет высокий (международный) уровень в ряде направлений науки и технологий. Поэтому есть все основания сформировать в ближайшее время серию «прорывных» высокотехнологичных проектов, которые бы позволили нам на основе собственных заделов и конкурентных преимуществ, а также международной кооперации занять заметные ниши на глобальных рынках ВТПУ[25]. Это относится прежде всего к аэрокосмическому комплексу, атомной энергетике, спецметаллургии и новым материалам, отдельным секторам судостроения, некоторым системам вооружения.

            Использование такой же стратегии (то есть «собственный потенциал плюс международная кооперация») возможно также в секторе ИКТ, биотехнологий, нетрадиционной энергетике и др.

            В среднесрочной перспективе заметно возрастет важность и доля так называемых «конвергентных» технологий (например, нанобиотехнологий), использующих комплексные преимущества отдельных «моносоставляющих». Это потребует усиления междисциплинарного подхода и перехода к проектному управлению НИОКР. И снова можем констатировать, что главным барьером здесь является не отсутствие денег, а неадекватная структура и механизмы нынешней российской НИС.

            Современная Россия на самом деле очень молодое государство, для которого естественно опираться на новые решения. Это означает, что в ряде случаев, гораздо эффективнее отказаться от многотрудных и часто бесплодных попыток «отреставрировать» структуры и институты прошлого, а вместо этого следует начать строить новые. При этом удается избежать сопротивления наиболее консервативной части истеблишмента, который не приемлет никаких перемен, затрагивающих его личные интересы.

            Заметим, что речь идет, как о создании новых форм организации научно-технической деятельности, так и использованию новых регулятивных и финансовых механизмов и мотиваций. Однако ни в коем случае не должен быть утрачен накопленный веками капитал знаний, интеллекта и опыта, в том числе организационного. Напротив, только на этом фундаменте богатого внутреннего содержания можно создать более совершенные формы. Применительно к проблемам национальной научной системы этот тезис подтверждается и нашим недавним опытом, и опытом уже далекого советского прошлого.

            Если говорить о пореформенных 1990-х годах, то это – прежде всего история создания уже упоминавшихся государственных научных фондов. Сегодня нередко слышны мнения о том, что фонды «захвачены» академической номенклатурой, что заложенные в них принципы и механизмы зачастую нарушаются, но факт остается фактом – институт создан и функционирует, а «смазать и почистить» его – дело не столь уж трудное.

            На наш взгляд, можно признать весьма удачным советский опыт реализации «региональных оргпроектов», а именно создание нескольких десятков сначала «закрытых», а затем «открытых» наукоградов. Наукограды были в советской НИС весьма эффективной формой концентрации интеллектуальных и материальных ресурсов на приоритетных направлениях науки и техники, а также способом интеллектуальной экспансии в неосвоенные регионы страны.

Эти аргументы мы приводим, чтобы показать, что есть разумная альтернатива решения самой дискуссионной на сегодня проблемы – выбору конкретного варианта реформирования Российской Академии Наук. Она состоит в том, что пока государство вместе с научным сообществом продолжает поиск компромисса, ничто не мешает параллельно запустить в жизнь другой проект – создание в России новой фундаментальной науки.

Такой сценарий стал актуальным еще и потому, что в последние годы сформировалась группа продуктивных исследователей, активно и публично предлагающая конкретный вариант его реализации. Речь идет о создании так называемых центров перспективных исследований (ЦПИ). В основе проекта лежит идея о приоритетном финансировании самых продуктивных научных групп, лидеров науки.[26] Эта общая идея разделяется многими, однако дальше предложения расходятся по двум направлениям. Первое – выделенные группы остаются в своих старых структурах и работают в привычном экономическом и социальном окружении. Второе – группы лидеров уходят в «другое место», где создаются новые оргструктуры, функционирующие в иных условиях, при новых ограничениях и требованиях.

 Мы, безусловно, приверженцы второго подхода, поскольку попытки убедить (или заставить) руководство РАН привести академические механизмы организации, финансирования и управления исследованиями к новым реалиям оказались безуспешными. «Стойкость» ее руководства по отношению к любым попыткам изменить «статус-кво советского периода» ведет к полной ее деградации как научной системы. РАН рискует окончательно превратиться в большое «хозяйствующее ведомство» с небольшим количеством научных групп и институтов, использующих ее инфраструктуру и бренд, но в действительности живущих по другим правилам. Нам представляется, что дополнив предложения о создании ЦПИ идеей одновременного реформирования российских университетов можно оформить это в виде проекта формирования университетской модели фундаментальной науки в России.

Подчеркнем, что главное условие здесь – синхронная реформа секторов науки и высшего образования. В случае реализации этого проекта удастся организовать «точки роста» науки международного класса в университетах и решить постепенно проблему нехватки современных кадров в науке и высокотехнологичных отраслях.

            Кадровый голод, о котором в последнее время говорят как об одном из главных барьеров на пути при реализации заявленных крупных проектов в науке и высокотехнологичных отраслях, имеет не статистическую, а сущностную природу. Действительно, если в нашей науке продуктивно работает 20–25% исследователей, то это значит, что остальные 75% присутствуют «в статистике», но отсутствуют в «реальной науке». Похожая ситуация имеет место и в некоторых высокотехнологичных отраслях. Это значит, что нам во многих случаях требуется не механическое наращивание численности, а ротация, радикальное качественное обновление кадрового потенциала. Например, в случае перехода на технологии последних поколений в машиностроительных отраслях потребуется не десять высококвалифицированных токарей, а один–два оператора японских обрабатывающих центров с программным управлением. Такие же коллизии характерны для многих наших КБ, НПО и т.д. Все порождает два серьезных вызова.

Первый – перед нашими ведущими вузами и университетами. Они должны начать готовить кадры, обладающие самыми современными знаниями и компетенциями. Сегодня у большинства вузов необходимого для этого потенциала просто нет. Нет преподавателей, нет учебников и методик, нет лабораторного оборудования.

            Второй вызов – перед наукой и высокотехнологичным комплексом. Здесь в течение буквально нескольких лет должны быть созданы в необходимом количестве конкурентоспособные рабочие места. Как мы уже отметили, не столько за счет увеличения номинальной численности, но главным образом за счет создания механизма селекции и ротации кадров. Он должен работать как социально-административный лифт, поднимающий «наверх» наиболее продуктивных, знающих и компетентных лидеров.

Очень часто сторонники охранительной стратегии в науке используют алармистский лозунг – «без науки у России нет будущего!» Но мы хорошо понимаем, что подавляющее большинство произносящих это имеет ввиду советскую огромную и мощную науку 1960-х – 1970-х годов.

Увы! Как это ни печально, именно у этой науки в новой экономике России нет будущего. В ближайшее десятилетие страна может позволить себе совсем другую (весьма отличную от советской) науку – компактную, гибкую, частично ушедшую непосредственно в промышленность, частично слившуюся с образованием. С одной стороны, только такая наука выживет в жесткой конкурентной среде, лишенной безответственного бюджетного патернализма, а с другой – только такая наука может помочь нашей стране выстоять в межстрановых экономических баталиях наступающей глобализации.

 

Литература

1. Freeman C. Technology Policy and Economic Performance. L. :Printer Publishers, 1987.
2. Наука в Российской Федерации. Статистический сборник. М.: ГУ-ВШЭ, 2005.
3. Салтыков Б.Г. Реформирование российской науки: анализ и перспективы // Отечественные записки. 2002. № 7.
4. Хромов Г.С.. Наука, которую мы теряем. М.: Космосинформ. 1995.
5. Наука России сегодня и завтра. М., 1993. С. 9.
6. Наука России в цифрах. М., 2003. С.46.
7. Доклад OECD.
8. Дежина И.Г. Инструменты и механизмы финансирования науки в России: основные тенденции // Альманах «Наука, инновации, образование». Федеральное агентство по науке и инновациям. М.: РИЭПП. 2006. С. 121–139.
9. Дежина И.Г. Государственное регулирование науки в России. М.: Магистр, 2008.
10. Гохберг.
11. Накоряков В.Е. Академия наук жива, а жива ли академическая наука? // Поиск. 21.12.2001.
12. НГ Наука (С.А.Белановский)
13. Семенов Е.В. Сфера фундаментальных исследований в постсоветской России: невозможность и необходимость реформы // Альманах «Наука, инновации, образование». Федеральное агентство по науке и инновациям. М.: РИЭПП, 2006. С. 29–61.
14. Казанский А.К., Цирлина Г.А. Крах российской науки, как высшая и последняя стадия ее реформы. – http://www.sciencerf.ru