10.2 Определение революции: стихийность развития и слабость государства

Предпринятый в предыдущем параграфе анализ оставляет открытым вопрос: что, если не насилие, принципиально отличает революционное развитие от эволюционного. Нам представляется, что этот критерий следует искать в неподконтрольном властям либо каким-то политическим группам, стихийном характере революционного процесса. Скочпол следующим образом характеризует особенности протекания революции, не позволяющие сводить ее к целенаправленной деятельности той или иной группы: «Действительно, в революциях прошлого социальные группы с различным положением и различной мотивацией, становились участниками сложной системы многочисленных конфликтов. … Логика этих конфликтов не контролировалась ни одним классом или группой, независимо от того, насколько важное место они занимали в революционном процессе. Сами же революционные конфликты неизменно приводили к результатам, непредвиденным и выходящим за рамки намерений и интересов любой из участвующих, а революции сил» (Skocpol 1979, p. 17–18).

Именно стихийный, неподконтрольный характер революционного процесса определяет существование общих закономерностей его развития, что объясняет удивительное сходство в логике развертывания революций, происходивших в разное время и в различных условиях. Эта особенность революций осознается и самими лидерами революционного процесса, которые на собственном опыте ощутили невозможность контролировать ход событий даже тогда, когда им не приходилось сталкиваться с феноменом массового насилия «снизу». По словам Е. Т. Гайдара, «наш опыт показывает, что именно в революционные эпохи действуют очень мощные социальные силы, очень мощные процессы, в весьма слабой степени управляемые. Есть некие переломные точки, развилки, когда действительно эти процессы могут пойти в самую разную сторону». И именно в этих переломных точках, по его мнению, действия властей играют принципиально важную роль, тогда как в остальном процесс имеет по преимуществу стихийный характер (интервью).

Причины выхода общественных процессов из-под контроля властей необходимо искать в специфических условиях предреволюционного периода. Стихийный характер революционного процесса определяется фрагментацией общества и слабостью государства в преддверии и в ходе революции. В нашей работе различные стороны этого феномена не раз упоминались и анализировались. Здесь же можно подвести некоторые итоги.

Понятие «слабое государство» можно трактовать по-разному, поэтому необходимо конкретизировать, что в данном случае имеется в виду. Слабость государства в революции вовсе не означает ограниченности его роли в духе либеральных концепций, когда власть, давая простор частной инициативе, минимизирует свое вмешательство в экономику и общественную жизнь в целом. В рамках данных подходов государство должно быть дешевым, незабюрократизированным и эффективно выполнять минимально необходимый объем функций. Очевидно, что любой революционный режим весьма далек от этого комплекса характеристик.

В нашем понимании слабость государства в революции – это в первую очередь неспособность господствующего режима контролировать темпы и направленность проводимых преобразований, осуществлять последовательную и устойчивую политику для достижения определенных целей. Именно поэтому значительной частью населения ситуация в стране на протяжении революционного периода воспринимается как «утрата порядка, безвластие, анархия», что применительно к России нашло отражение в результатах социологических опросов (Таблица 10.2.). Причем слабость государства не следует отождествлять с личными особенностями отдельных лидеров – любая революция выводит на авансцену целую плеяду ярких и неординарных политических фигур. Причины ослабления власти вполне объективны.

Самая важная из них заключается в разрушении базового консенсуса относительно норм и ценностей данного общества, принципов развития страны. Несовместимость новых процессов и явлений социально-экономического развития с традиционной системой отношений в предреволюционный период приводит к фрагментации общества – резкому усложнению его социальной структуры, вызванному размыванием старых социальных границ и размежеванием интересов в рамках традиционных классов и групп, а также появлением новых, не вписывающихся в прежнюю систему социальных сил. В результате общество распадается на множество групп, формируется сложная мозаика интересов, совпадающих по одним направлениям, но вступающих в антагонистический конфликт по другим. Особенность подобной нестабильной системы заключается в том, что ни один из возможных путей развития страны не находит широкой поддержки ни среди элиты, ни в народных массах: коалиция интересов «против» как правило оказывается шире коалиции «за». И действие, и бездействие властей в равной мере ведут к усилению недовольства. Чувствуя отсутствие социальной поддержки, власть начинает метаться, еще более ослабляя свои позиции. В конечном счете это приводит к распаду существующего режима и началу революционного процесса.

В ходе революции фрагментация общества сохраняется. Причем мозаичная структура интересов находится в постоянном движении: положение различных групп в процессе революции может меняться самым резким и непредсказуемым образом, от существенного улучшения до катастрофического ухудшения. Поэтому на всем протяжении революции власть не имеет устойчивой социальной опоры. Она вынуждена постоянно балансировать между различными социальными силами, искать способы хотя бы краткосрочного объединения их интересов, все время поддерживать стремящиеся к распаду про-революционные коалиции. При этом возможность маневра весьма ограничена, а цена ошибки очень высока – любой неверный шаг может привести к потере власти. Характерный для революционного периода процесс хаотической смены лидирующих групп завершается только тогда, когда на основе нового, сформировавшегося в процессе революции распределения власти и богатства возникает новая элита, достаточно сильная для того, чтобы стать опорой относительно устойчивого режима. Однако и это не означает окончательной стабилизации. Процесс обретения обществом послереволюционного консенсуса, окончательной структуризации элиты (в частности, достижение баланса между ее новыми и сохранившимися с предреволюционных времен элементами) и формирования устойчивой институциональной структуры занимает еще несколько десятилетий, и все это время возможны резкие изменения внутренней и внешней политики, перевороты, «вторичные революции» и другие проявления нестабильности.

Другой фактор, существенно ослабляющий предреволюционные и революционные режимы – это перманентный финансовый кризис. Он возникает в предреволюционный период, когда власть по тем или иным причинам лишается традиционных источников доходов и не способна найти новые, либо если она не может справиться с резким увеличением бюджетных расходов. Финансовый кризис ограничивает возможности правительства ориентироваться на стратегические, перспективные цели и проводить последовательную политику. Любые действия правящего режима в первую очередь детерминируются необходимостью так или иначе ослабить давление нехватки денег, любым способом заткнуть наиболее явные дыры в бюджете. Ради этого власть может одновременно пытаться проводить радикальные реформы и возрождать обычаи и порядки давно забытого прошлого, поддерживать наиболее передовые идеи и опираться на самые реакционные силы. Такая непоследовательность в политике, шараханье из стороны в сторону еще более обостряют конфликт между властью и обществом, отчуждая от правящего режима самые разные социальные слои и группы.

Финансовый кризис преследует власть на всем протяжении революции, усиливаясь с нарастанием экономических трудностей. Он ограничивает и без того незначительную свободу маневра революционных правительств, заставляя их решать не только задачи обеспечения социальной поддержки, но и бороться с постоянной угрозой финансовой катастрофы. Финансовый кризис обычно преодолевается только на завершающих стадиях революции, причем для этого требуются экстраординарные и чрезвычайно болезненные меры.

Проявления слабости государства в революционный период многообразны. Отметим лишь наиболее важные из них.

Во-первых, постоянные колебания проводимого курса. Власть находится под неослабевающим давлением с разных сторон, и, чтобы выжить, ей приходится беспрестанно маневрировать между различными группами и силами. Поэтому ее действия непоследовательны, часто непредсказуемы, а основания для принятия тех или иных решений неочевидны.

Во-вторых, воспроизводство множественности центров власти. Революционный режим никогда не может полностью сконцентрировать власть в своих руках. В стране возникают альтернативные центры власти, с которыми необходимо считаться. Они могут существовать и в рамках сложившейся политической системы, и за ее пределами – в форме контрреволюционных движений. И с этими альтернативными структурами правительство не может не считаться. Самое явное, хотя и далеко не единственное проявление данной тенденции – двоевластие, возникающее на определенном этапе любой революции. Однако центров власти бывает и больше, а их взаимодействие и конфронтация могут принимать различные формы, вплоть до гражданской войны.

В-третьих, слабость государства проявляется в отсутствии общепринятых и устоявшихся «правил игры» во всех сферах общественной жизни, в неопределенности процедур принятия решений. Но этого мало – принятые решения выполняются далеко не всегда и даже при исполнении трактуются весьма субъективно. Верховенство закона не рассматривается как непреложное правило. Высказывания Робеспьера о том, что революционное правительство опирается в своих действиях на самое бесспорное из всех оснований – необходимость, а конституция может действовать лишь только после победы революции над ее врагами, прекрасно иллюстрируют те условия, в которых вынуждена действовать власть в период революции[1].

Таким образом, слабое государство, неспособное контролировать и направлять мощные социальные процессы, но само являющееся игрушкой в их руках, выступает как неотъемлемый признак революционного периода. А саму революцию можно определить как стихийный, неподконтрольный власти процесс резкой социальной трансформации общества, ведущий к непредсказуемым заранее результатам.

10.3 Классификация революций: роль массовых движений

Многообразие революционного процесса, сочетание различных форм революционных изменений нашло отражение в выделении различных классов революций. В качестве наиболее радикальной, полномасштабной, отличающейся наибольшей глубиной перемен обычно выделяют социальную революцию. Традиционно ее отличие от других, менее глобальных революционных потрясений видят в двух основных факторах. С одной стороны, для нее характерна поддержка преобразований «снизу», широкое движение народных масс. С другой стороны, она ведет к радикальным изменениям в отношениях собственности, в результате чего прежде доминирующий класс теряет свои ведущие позиции. «Социальные революции отличаются от других форм конфликтов и трансформаций в первую очередь сочетанием двух типов совпадений: структурных изменений в обществе с классовой борьбой, а также политической трансформации с социальной» (Skocpol 1979, p. 4). В том случае, если массовое движение «снизу» отсутствует, и социально-экономические преобразования не ведут к существенному изменению классовой структуры общества, революцию обычно рассматривают как политическую. Если же, несмотря на подчиненную роль народных выступлений, преобразования в обществе носят радикальный характер, такого рода феномен иногда трактуется как «революция сверху» – в противовес «революции снизу», где народные массы играют решающую роль. На первый взгляд подобная система критериев достаточно стройна и позволяет четко разграничить различные типы революций. На практике же по ряду революций вопрос до сих пор не решен однозначно. Это относится в первую очередь к английской революции XVII века и к современным российским событиям.

Представление об английской революции как политической подробно аргументировано в исследованиях Т. Скочпол. В качестве доказательства этого тезиса приводятся следующие основные аргументы. Во-первых, Англия не знала широкомасштабных крестьянских выступлений против лендлордов, так что в революции не были задействованы механизмы классовой борьбы, а гражданская война, по сути дела, велась между различными сегментами господствующего класса. Во-вторых, английская революция не привела к существенной трансформации классовых и социальных структур, не поставила во главе общества новый класс, а основные ее результаты достигнуты в политической области: были ограничены возможности вмешательства монарха в политические, экономические и религиозные дела, принципиально изменилась роль парламента в структуре власти (Skocpol 1979, p. 140–144). Что же касается современных российских событий, то часть исследователей относит их к «революциям сверху», причем «основное объяснение удивительно быстрого и мирного развала советской системы состоит в том, что от нее отвернулась большая часть ее же собственной элиты, чьи материальные и идеологические связи с любой формой социализма по мере развития советской системы становилась все слабее и слабее» (Kots and Weir 1997, p. 6).

Очевидно, что аргументы против рассмотрения и английской, и современной российской революции как социальных очень схожи. Это не случайно. Несмотря на столь существенный разрыв во времени, в механизмах английской и российской революций достаточно много общего, отличающего их и от Великой французской и от большевистской революций. И в Англии XVII века, и в современной России роль стихийных выступлений «снизу» была достаточно ограниченной, насилие на радикальной фазе не принимало форму масштабного террора, не произошло радикальной смены элит, «социальная утопия» не играла принципиальной роли в идеологии революционных сил. В то же время форма движений «снизу» и характер преобразования собственности в этих двух революциях обладают определенной спецификой, которая обычно ускользает от внимания исследователей.

Обычно участие народных масс в революционном процессе рассматривается только в двух возможных вариантах: либо стихийный народный бунт (например, крестьянские восстания во Франции), либо апатия и безразличие народа (например, революция Мэйдзи в Японии как типичный пример «революции сверху»). Между тем, и английская, и российская революции демонстрируют возможность существования других форм движения «снизу». Речь идет об институциализированных формах давления, которые не носят стихийный, неуправляемый характер, но предполагают активное участие масс в революционном процессе. На самом деле, определенное соотношение стихийных и институциональных действий «снизу» характерно для всех революций. Наибольший уровень стихийности был обычно свойственен крестьянским движениям. Не избежала их и Англия, где выступления крестьян в годы революции против огораживаний были представлены борьбой крестьян Восточной Англии против осушения заболоченных земель, восстаниями в Юго-Западной Англии и такой специфической формой движения «снизу», порожденной гражданской войной, как клобмены. Впрочем, масштабы подобных выступлений были гораздо скромнее, чем в большинстве других великих революций. Одновременно тенденция к институционализации взаимодействия различных социальных сил наиболее полно проявлялась не в сельской местности, а в городах. Так, Коммуна Парижа в ходе Великой Французской революции в наибольшей мере выражала требования санкюлотов.

Тем не менее, роль институциональных механизмов давления «снизу» в ходе английской и современной российской революций оказалась неизмеримо более важной, чем в других великих революциях. В Англии институционализация приняла достаточно простую форму: давление «снизу» осуществлялось в первую очередь через Армию Новой Модели, которая, как показывают некоторые исследования, вобрала в себя значительную часть политически активного населения, в том числе согнанных с земли в результате огораживаний крестьян. Именно армия в английской революции стала социальной базой радикальных политических сил, в первую очередь левеллеров. Причем, по свидетельству современников, памфлеты их вождя Лильберна цитировались солдатами как статьи законов (Космарский и Левицкий, 1954а, с. 209). Именно под давлением армии произошла радикализация части политической элиты, что привело к более радикальному характеру революции в целом. Армия здесь сыграла роль, сопоставимую с движением санкюлотов во Франции, под воздействием которых была радикализирована исходно гораздо более умеренная политика якобинцев.

В современной российской революции ситуация еще более неоднозначна. Начиналась она как «революция сверху» (что, собственно, характерно для всех полномасштабных революций). Причем вполне возможно, что преобразования «сверху» в России на начальном этапе играли более существенную роль, чем в других революциях. А. Н. Яковлев говорил в своем интервью авторам этой книги, что к 1985 году он «уже был абсолютно убежден, что через диссидентство в нашей стране ничего произойти не может – тоталитарный строй можно низвергнуть только через тоталитарную партию." При этом введение в рамках тоталитарного строя гласности, которая затем «на каком-то этапе начала играть по собственным нотам, приобрела собственную логику», он рассматривал как единственный насильственный акт в попытке совершить ненасильственный переход к новому общественному строю. Однако этот этап продолжался недолго, «революция, спущенная сверху, была подхвачена низами, и подхвачена под антиноменклатурными, эгалитарными лозунгами» (Гайдар 1997а, с. 116). Институционализация давления «снизу» в ходе российской революции носила более сложный и разветвленный характер, чем в любой из предшествующих революций.

Во-первых, благодаря высокому уровню развития общества и развертывания революции в рамках демократических механизмов такие формы народного волеизъявления, как выборы, референдумы и т. п. играли существенную роль в установлении «обратной связи» между властью и различными социальными группами населения. Поддержка президента и курса реформ на апрельском референдуме 1993 года имела принципиально важное значение в определении судьбы радикального режима, на референдуме была принята и новая российская Конституция. Результаты парламентских выборов в декабре 1993 года продемонстрировали снижение поддержки наиболее радикальных реформаторов, и это сразу же нашло отражение в политическом курсе: глава правительства был сменен на более умеренную фигуру, преобразования притормозились. В зачаточной форме подобные механизмы обратной связи были характерны и для других революций (наказы, петиции, выбор делегатов в различные представительные органы), однако там они играли несравнимо более скромную роль.

Во-вторых, в современной российской революции наиболее активные, политизированные слои населения, наряду со стихийными выступлениями, стремились обеспечить институциональное представительство собственных интересов. Тем самым они получали возможность осуществлять давление на власти через эти институты, лишь в отдельных, критических ситуациях поддерживая их прямыми действиями «снизу». В качестве примера можно привести движение шахтеров – наиболее активного отряда рабочего класса в российской революции. Наряду с волной шахтерских забастовок летом 1989 года, ставших формой прямого политического давления на власть, шахтеры пошли на создание Независимого профсоюза горняков, который должен был представлять их интересы уже в институционализированной форме. То же самое можно сказать и о движении политически активного населения, в первую очередь в крупных городах. Институционализация здесь осуществлялась сперва на городском уровне, а затем, в 1990 году, поднялась на общероссийский уровень, дав начало политическому движению Демократическая Россия. Даже сторонники представления о российской революции как «революции сверху» были вынуждены признать, что «Демократическая Россия представляла собой подлинное движение снизу» (Kots and Weir 1997, p. 135).

Однако институционализация не могла в полной мере преодолеть ту специфическую ситуацию неустойчивости, неопределенности и изменчивости интересов, которая составляет отличительную черту любой революции, и постоянно вступала с ней в противоречие. Поэтому и сами институты оказывались неустойчивыми, не имели четкой программы действий, их позиции постоянно менялись либо вообще переставали отражать взгляды тех социальных групп, которые изначально за ними стояли. Связанные с этим сложности в полной мере оценили лидеры революционного движения, особенно на его радикальной фазе. Приведем выдержки из интервью, которые они дали авторам этой книги. По словам Е. Т. Гайдара, за революционные преобразования выступала «достаточно широкая, неструктурированная демократическая масса, которая в этот момент еще революционна, она против коммунистов, ее в критических ситуациях можно мобилизовать. Но ее главная слабость состоит именно в том, что она слабо структурирована, она еще не отражает никаких устоявшихся интересов, и поэтому на нее трудно опереться». Тот же феномен отмечает и Г. Э. Бурбулис, по мнению которого преобразования имели «не социальную базу, а базу социально-психологическую. А социальная база – это когда есть укорененные в интересах организованные группы».

10.4 Классификация революций: смена форм собственности, классов и элит

Вопрос о преобразовании собственности также заслуживает особого внимания. В литературе, посвященной революциям, степень радикальности изменения характера собственности часто отождествляют со степенью радикальности смены собственника. Логика рассуждений примерно такова: в Англии земельные собственники не были экспроприированы, поэтому существенной смены характера собственности не произошло, тогда как во Франции было осуществлено значительное перераспределение собственности в пользу крестьянства, поэтому здесь отношения собственности изменились радикально. Между тем более внимательный анализ позволяет найти веские аргументы против столь упрощенной схемы.

Действительно, для английской революция не характерна масштабная смена собственников, хотя распродажа конфискованных владений контрреволюционной аристократии и дала городской буржуазии и офицерам революционной армии возможность приобретать землю. Но даже в этом случае земли часто покупались их прежними владельцами через подставных лиц. Однако, физически будучи тем же самым участком земли, по своему экономическому содержанию эта собственность становилась принципиально иной. Это уже была не пожалованная королем земля, с ограничениями в возможностях распоряжения ею и с существованием пересекающихся прав на использование этой собственности со стороны нескольких экономических агентов. Теперь она стала настоящей частной собственностью, и ее собственник имел возможность концентрировать в своих руках функции владения, пользования и распоряжения во всей их полноте.

Английская революция осуществила серьезные преобразования в характере собственности, отменив рыцарские держания[2]. Тем самым был сделан крупный шаг к формированию полноценной частной собственности на землю, к уравниванию прав по распоряжению землей всеми ее владельцами[3]. Ликвидация в ходе революции институтов, которые от имени королевской власти препятствовали огораживанию общинных земель и сгону крестьян с земли, также способствовала прояснению характера земельных отношений в английской деревне и упорядочиванию прав частной собственности английских лендлордов. Таким образом, хотя класс английских землевладельцев и сохранил собственность на землю, характер этой собственности существенно изменился, приобретя более последовательные буржуазные черты.

Преобразования собственности в ходе французской революции также можно оценить с несколько иной точки зрения, чем это традиционно принято. Французские крестьяне перед революцией реально уже были собственниками земли, могли распоряжаться ею по своему усмотрению – продавать, покупать, передавать по наследству – хотя и не имели формального титула собственника. На долю аристократии приходилась лишь четвертая часть земель (Furet 1996, p. 11). Поэтому революция не столько принципиально изменила характер землевладения, сколько привела в соответствие его реальный и формальный статус. Кроме того, французская революция, как было показано выше, закрепила некоторые формы общинного землевладения, носившие типично феодальный, средневековый характер.

Было бы недопустимым упрощением утверждать на этой основе, что влияние революции на отношения земельной собственности во Франции незначительно, тем более что распродажа конфискованных земель на условиях, приемлемых для мелких собственников, серьезно укрепила позиции крестьянского землевладения. Роль приведенной интерпретации событий в другом. Она позволяет показать, что глубина преобразования отношений собственности в английской и во французской революциях не столь уж отлична друг от друга. Во всяком случае, между ними не было непреодолимой пропасти. Обе революции сделали существенный шаг в утверждении отношений полноценной частной собственности, необходимых для дальнейшего общественного развития. При этом и в Англии, и во Франции сохранились некоторые черты средневекового, феодального землевладения. Принципиальная разница состояла в том, что в одном случае земельный вопрос был решен преимущественно в пользу крупной частной собственности, а в другом – преимущественно в пользу мелкой. Тем самым вопрос о сохранении либо смене господствующего класса в ходе английской революции во многом становится чисто терминологическим. Можно утверждать, что земельная аристократия в ходе революции была преобразована в класс частных собственников земли, тем самым форма классового господства существенно изменилась.

Что действительно различает английскую и французскую революции, так это судьбы политической элиты: если в первом случае ее состав практически не изменился, то во втором она была существенно обновлена. Представляется, однако, что этот вопрос не является принципиальным для определения революции как социальной. Относительная стабильность политической элиты в ходе английской революции не помешала охарактеризовать ее как успешную политическую революцию, поскольку механизмы политической власти в результате были существенно преобразованы. Точно так же ничто не мешает оценить ее как социальную революцию, поскольку социальные отношения, в первую очередь отношения собственности, подверглись существенной трансформации. Эта трансформация позволила в XVIII веке резко ускорить процесс огораживаний, что привело к существенным изменениям в аграрном секторе Англии и во многом определило не только облик английского сельского хозяйства, но и дальнейшее развитие экономики страны в целом.

Преобразования отношений собственности в современной России имели общие черты и с английским, и с французским вариантами. Как и во Франции, при видимости резких и радикальных перемен на самом деле произошло формальное признание права собственности за теми социальными субъектами, которые реально осуществляли владение и распоряжение имуществом задолго до того, то есть за менеджментом предприятий. В то же время в ходе российской революции, как и в английской, пришлось решать проблему пересекающихся претензий на право собственности, когда на одно и то же имущество претендовали директора предприятий, трудовые коллективы, местные власти и т. п. В Англии в подобных случаях обычно происходило разделение имущества между различными претендентами, способными подтвердить свои права, причем каждый претендент вместо возможности частичного использования всей собственности получал весь комплекс прав частной собственности, но на часть имущества. В России происходило нечто подобное. Механизм ваучерной приватизации в принципе давал возможность участвовать в этом процессе каждому гражданину страны, но обеспечивал предоставление льгот определенным категориям владельцев ваучеров. Эта схема позволяла обеспечить согласование различных интересов и решать в принципе ту же задачу: вместо пересекающихся частичных требований на одно и то же имущество предоставить каждому из претендентов полный комплекс прав собственности, но на часть имущества, выраженную в форме акций.

Итак, сравнение характера и глубины преобразований в английской, французской и современной российской революциях позволяет сделать вывод о том, что есть основания отнести все эти три революции к категории социальных. Однако это сравнение подводит нас к более общему заключению, подводящему итоги изложенному в этой главе. На более ранних этапов общественного развития содержание революционных преобразований и форма революционных процессов были более тесно и однозначно связанными между собой. В наши дни те же процессы зачастую приобретают иные, более многообразных формах. Это порою дезориентирует исследователей, наблюдающих хорошо знакомый им процесс в необычном с точки зрения известного опыта обличии. На самом деле те формы революционного процесса, которые мы наблюдаем в современной России, в зачаточном, а иногда и в достаточно развитом виде, известны из опыта предшествующих революций. Однако специалисты по этой проблеме не уделяли им достаточного внимания.

[1] «Революция – это война между свободой и ее врагами; конституция – это режим уже достигнутой победы и мира свободы». «Революционное правление опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований – необходимость» (Цит. по: Манфред История Франции. Т. 2. М.: Наука, 1973, с. 52 [M. Robespierre 1967, p. 274, 275]).

[2] Рыцарское держание – изначально военное держание, которое затем сохранило многие феодальные черты: ряд платежей в пользу лорда, ограничения на формы наследования и возможности распоряжения. При наследовании рыцарского держания несовершеннолетниым владельцем лорд выступал его опекуном и мог бесконтрольно управлять имуществом подопечного, что вызывало особо активные протесты. Для обеспечения практического выполнения обязательств, связанных с рыцарскими держаниями, в 1541 году была учреждена «Палата по делам опеки», которая просуществовала до 1646 года. Рыцарские держания, а также связанная с ними система опеки вместе с контролирующей ее палатой были отменены Ордонансом Долгого парламента от 24 февраля 1646 года, утвержденным затем специальным актом Кромвеля от 27 ноября 1656 года и окончательно подтвержденным в ходе реставрации в 1660 году.

[3] Исключением оставался копигольд, сохраняющийся на основе обычного держания – средневековой формы, права собственности в рамках которой четко не установлены.