22 декабря 1989 года, в последние дни перед Рождеством, я приземлился во Франкфурте и, в ожидании самолета на Мюнхен, взял в руки газету. В те времена, в отсутствие интернета, трансокеанские перелеты выбивали человека из новостного цикла, а он как раз был как никогда напряженным. Из газеты я узнал, что в Румынии произошла революция или государственный переворот – скорее всего и то, и другое вместе – и что диктатор Николае Чаушеску пустился в бега. Он был пойман, расстрелян вместе с женой в рождественский день, и фотография этих трупов облетела весь мир. Так закончился год, равного которому, может быть, не было во всем столетии, и без него достаточно оживленном. Известный британский историк и публицист Тимоти Гартон Эш предлагает считать 1989 концом «короткого» XX века – подобно тому, как 1914 стал общепризнанным концом «длинного» XIX.

Трупы четы Чаушеску поставили как бы зловещую точку под цепью эпохальных событий, но в целом год был достаточно бескровным, если учесть, что в него уместилось: легализация и победа на выборах «Солидарности» в Польше, конец афганской войны, массовый исход из ГДР через Венгрию, «бархатная революция» в Чехословакии, падение Берлинской стены и т. д. Из этого списка, конечно, выпадает применение саперных лопаток в Тбилиси и бойня на площади Тяньаньмэнь в Пекине, но если сравнивать с другим роковым годом, 1917-м, одна лишь февральская революция в Петрограде, которую мы, зная, что случится потом, по привычке считаем бескровной, на самом деле унесла тысячи жизней.

Двадцатилетие эпохального года широко отмечается в мире публикациями в газетах и журналах, изданием мемуаров и аналитических работ. Россия в этом ряду – заметное, хотя и не очень неожиданное исключение. Ее нынешний руководитель, какую бы должность он ни занимал, объявил события, для которых 1989 год стал узловым, величайшей катастрофой века, а ее непростая политическая эволюция завела ее в ситуацию, где старозаветный принцип «все, на что нет специального разрешения, запрещено» пока не вступил в полную силу, но уже вполне действует другой: «запрещено все, что не рекомендовано». Вспоминать катастрофу явно не рекомендовано, нет социального заказа, который может исходить только от одной инстанции.

Есть, впрочем, и другая причина: этот год, столь важный для многих других стран, в тогдашнем Советском Союзе ознаменовал собой некоторое политическое затишье: основные вехи перестройки были уже позади, а по-настоящему бурные события собственной истории еще только предстояли.

На недостаток толкований и версий тогдашних событий жаловаться не приходится: падение коммунизма ставили в заслугу Михаилу Горбачеву, Рональду Рейгану и Иоанну-Павлу II с разными степенями личного вклада, его объясняли ситуацией в Афганистане, низкими ценами на нефть и американской программой «звездных войн». Как ни оценивай это изобилие гипотез, отказываться от попыток понять причины и движущие силы нельзя, потому что это равносильно отказу от понимания настоящего. Но иногда под видом нового выдвигают старое, даже не дав его хорошо забыть. Стивен Коткин из Принстонского университета только что опубликовал книгу «Негражданское общество: 1989 год и крах коммунистического истеблишмента», в которой развивает версию «номенклатурных» корней революции, облетевшей несколько стран. Я не знаю, как сегодня назвать специальность Коткина – слово «советология», которое к ней хорошо подошло бы, по понятным причинам вышло из употребления. Но методы советологии в его анализе вполне различимы – прежде всего это видно по его модели, выстраиваемой вокруг российского центра. Он считает, что главной и практически единственной причиной крушения коммунистической империи была усталость советской правящей партийной верхушки, неспособность эффективно конкурировать с западом и растущая внешняя задолженность. Если вспомнить ленинское определение революционной ситуации, делом было не в том, что «низы не хотели», а в том, что «верхи не могли», и этого оказалось достаточно.

Характерно, что теория Коткина кажется критикам оригинальной, хотя та же мысль за эти годы наверняка посещала многих – в том числе, должен признаться, и меня. Впечатление оригинальности вызвано тем, что он развивает ее гораздо последовательней, чем кто-либо пытался раньше, отсекая все другие возможные факторы как вторичные. Единственное исключение из общего правила он делает для Польши, которая имела внутренний центр сопротивления, «Солидарность» и католическую церковь. Тут, однако, надо отметить, что книга написана при участии историка польского происхождения Яна Гросса. Складывается впечатление, что здание теории вышло бы куда менее стройным, прибегни автор к помощи других региональных специалистов.

У Гартона Эша этого дефекта туннельного зрения нет, он много писал о Восточной Европе, сам был свидетелем описываемых событий, и с номенклатурной версией категорически не согласен. Тот факт, что Михаил Горбачев попытался реформировать то, что уже никаким реформам не подлежало, сыграл очень важную роль, но в эпоху перестройки эти реформы еще не предпринимались с целью дать каждому унести сколько может – нам свойственно проецировать нынешний цинизм на прошлое, когда его было гораздо меньше. Полумиллионная толпа на Вацлавской площади в Праге, бряцавшая ключами и требовавшая «Гавела в Замок» (то есть в президенты), действовала вовсе не по кремлевской указке, равно как и вереницы дезертиров из ГДР и сокрушителей стены. И уж тем более этой указки не было в Румынии, субординация которой по отношению к Москве всегда была сомнительной.

По мнению Гартона Эша, единой стройной модели революции не было. Москва задавала тон в начале, а потом еще какое-то время спустя. Но 1989 был практически полностью годом Центральной и Восточной Европы. Нет никакого сомнения, что без Горбачева все это вряд ли было бы возможным: он ясно давал понять тогдашним «братским» коммунистическим лидерам, что рассчитывать на вмешательство Советского Союза не приходится, и лидеры реагировали в зависимости от обстановки, либо организованно отступая, либо паникуя.

Можно ли все списывать на исходящее из Кремля вынужденное послабление, которому отдает предпочтение Стивен Коткин? Такой ход мысли – тавтология, вроде пословицы «где тонко, там и рвется». Все революции пользуются подобными послаблениями, но никому не приходит в голову приписывать авторство Французской – Людовику XVI и реформам, предпринятым в ее канун. Тот факт, что Восточная Европа освободила себя сама, воспользовавшись внутренними проблемами московского центра управления полетом, не подлежит сомнению – об этом лучше спросить Эриха Хоннекера и Николае Чаушеску, но уже не спросишь.

Дефект рассуждений Коткина обусловлен, похоже, именно его специализацией. Номенклатурная модель вполне применима к начальным фазам демонтажа советской системы. Ее собственный 1989 год наступил только в 1991-м – массовый выход народа к Белому Дому, выступление Ельцина и переход Лебедя на сторону участников протеста никак не могли быть предусмотрены действующей в своих интересах партийной элитой, которая странным образом устроила путч против собственных интересов, как их понимает Коткин. Что, конечно же, не помешало ей в короткие сроки перехватить инициативу, вначале разделом Советского Союза, который практически невозможно истолковать как принятый в интересах его населения, а затем принятием de facto монархической конституции.

Можно, конечно, задаться вопросом, чем одна версия лучше другой и какая из них утешительнее? Ответ, конечно, очевиден: там, где инициатива принадлежала улице, ситуация в конечном счете сложилась в пользу населения, несмотря на все болезни роста. Там же, где вчерашняя элита сумела в постепенно отобрать у улицы инициативу, она распорядилась возможной пользой именно так, как сама это понимает. Но и она, как легко увидеть, не слишком верит в идеи Стивена Коткина: в период последующих «цветных» революций страх в Кремле перед возможностью такой же у себя дома был вполне ощутим. В каком-то смысле последующее резкое усиление контроля в Москве было спровоцировано именно Украиной.

Может быть, есть даже основания пожалеть, что события в самой России развивались не вполне предусмотренным номенклатурой путем. Если и был в этой веренице демагогов и оборотней человек, который искренне желал блага не только самому себе, это был Михаил Горбачев, хотя в конечном счете он допустил роковую слабость. Революция пожирает своих детей, и с Горбачевым она расправилась почти моментально. Именно поэтому сегодня, когда весь мир празднует двадцатилетие освобождения Восточной Европы, у России особого повода для праздника нет.