Рождение хозяина

Этапы большого пути

А теперь – о самом интересном. Для чего, собственно, мы все это затевали.

Потребность в приватизации назрела потому, что прежний собственник – государство, демонстрируя свою полную несостоятельность и неэффективность в управлении имуществом, довел экономику страны до полного банкротства. Смена собственника стала необходима как спасение от общенационального краха, как прорыв к эффективным методам управления экономикой.

Так случился ли этот прорыв? Где тот эффективный собственник, ради которого затевалась российская приватизация?

Эффективный собственник – существо не мистическое и не инопланетное. Он не мог спуститься к нам на парашюте на следующий день после завершения чековой приватизации. Формирование такого собственника – вопрос времени. Это не одномоментный акт, это – процесс. И происхождение такого собственника вполне земное: он – один из нас, вчерашних советских.

Поэтому обсуждать, мне кажется, имеет смысл не статичную проблему: есть он или нет его, а ситуацию в динамике. Каким образом происходит формирование эффективного собственника? Как быстро и в каком направлении продвигается этот процесс? Каковы его перспективы?

Первую стадию становления эффективного собственника в России я бы условно назвал директорской. Директора захватывали почти все и везде. Это было абсолютно неизбежно в силу целого ряда политических причин, о которых мы много говорили во второй главе этой книги. Но это было и совершенно естественно, ведь собственность предъявляет серьезные требования к тем, кто берется ею управлять. Высокие профессиональные качества плюс личная способность проводить свою волю – таким требованиям может отвечать далеко не каждый.

А кто в советской стране обладал этими качествами сполна? Естественно, директорат. Конечно, ругать номенклатуру и номенклатурную приватизацию – занятие эффектное и беспроигрышное. Но ведь видеть нужно все цвета картины.

Да, директорат. Да, номенклатура. Но что такое была советская номенклатура? Это та часть общества, которая обладала квалификацией, контактами, информацией. Короче говоря, это были люди, пред- , расположенные и подготовленные к захвату собствен- | ности. В итоге на первом этапе, сразу после завершения чековой приватизации, собственником, как правило, становился директор.

За «директорскую» приватизацию, за «колхозную» приватизацию как нас только ни клеймили! В свое время и у Пияшевой, и у Явлинского очень красиво все это получалось: «Пятьдесят один процент у трудового коллектива!.. Колхозы по Чубайсу!.. Ничего подобного нет ни на Западе, ни на Востоке!.." Но, справедливо указывая на все изъяны этой конструкции, наши критики видели ситуацию исключительно в статике. Не понимая при этом, что в неприглядную и такую «неправильную» конструкцию «директорской» приватизации уже заложен ген будущих преобразований; что уже запущен и тикает механизм, который заставит «директорский капитализм» перерождаться изнутри и постепенно превратит его из «директорского» в абсолютно цивилизованный с искомым эффективным собственником в основании.

Смотрите, как это выглядело по жизни.

На старте чековой приватизации первый порыв бывшего советского директора был все захватить, захватить под свой контроль как можно больше собственности всеми законными и околозаконными путями. Под эту задачу создавались всевозможные дочерние и внучатые компании, которые аккумулировали средства для скупки собственности. Во многих случаях деньги стягивались на счета таких фирм и фирмочек незаконно: изымались из оборота самого приватизируемого предприятия. Дальше они вкладывались в ваучеры, и когда наступал час «X» – родимое предприятие выставлялось на чековый аукцион, – за ваучеры в массированном порядке скупался завод. В результате таких нехитрых действий директор становился реальным собственником.

Но он ли – долгожданный эффективный собственник? Он ли – стратегический инвестор? Нет, конечно. Наш директор, скупив предприятие задарма (за ваучеры, а по сути на государственные деньги), еще не готов мыслить категориями долгосрочных инвестиций. Он заранее ненавидит любого стороннего инвестора как своего первейшего врага.

Поэтому стереотип поведения директората на втором этапе приватизации: никого не подпускать, никому ничего не отдавать, командовать самому. А если попытаются враги всякие, инвесторы так называемые, проникнуть, так мы их, гадов, сейчас… Увэдэшников можно подговорить, можно просто бандитов нанять, а можно и самому шугануть всеми возможными способами. Именно так наши директора очень часто и действовали на втором этапе.

Вот, пожалуйста, типичный пример поведения советских хозяйственников на старте приватизации. Был такой очень сильный человек в минеральных удобрениях – Ольшанский. Был он заместителем министра и реально контролировал все предприятия в стране по производству минеральных удобрений. И вот где-то в году 92-м к этой отрасли стал проявлять интерес иностранный инвестор. Тогда в хозяйстве Ольшанского процесс разгосударствления еще не начинался, и первый вопрос, который интересовал западных бизнесменов, сводился, естественно, к этому: когда приватизация? Реакция Ольшанского была однозначной:

– Приватизация? Какая приватизация?! Конечно, молодые ребята, приватизаторы наши, нагородили тут. Но это они сгоряча. В нашей отрасли никакая приватизация невозможна. Во-первых, производство опасное. Во-вторых, стратегически важное для государства.

Ну, и дальше: в-третьих, в-пятых, в-десятых. И вывод:

– Нет, не будет у нас никакой приватизации.

Такой была позиция Ольшанского весной 92-го. А в 1993 году прошла полная приватизация всех предприятий по производству минеральных удобрений под жесточайшим контролем того же самого Ольшанского. При этом – ни одного серьезного акта разгосударствления без его разрешения (или без его участия?).

Что же изменилось за год? Восприятие процесса. Первоначальное: «приватизация – это отдать кому-то» сменилось на более оптимистичное: «а зачем кому то, я ж могу и себе взять». Это совершенно типичный пример поведения советского руководителя на старте приватизации.

Что дальше? А дальше начинают происходить интересные вещи. Очень скоро победившая постсоветская номенклатура обнаруживает: оказывается, вместе с собственностью она взвалила на себя целый ворох всевозможных обязательств. Теперь не государство, а они, новые хозяева, лично должны платить зарплату рабочим, осуществлять всевозможные текущие платежи, отвечать по долгам. И вообще – вкладывать в развитие той собственности, которую они получили. А для этого нужны ресурсы. Так перед новым собственником встает острейшая проблема: инвестиции. И вот тогда волей-неволей вчерашний замминистра или директор обращает свой взгляд на еще недавно ненавистного ему инвестора.

Постепенно директорат начинает понимать: те, кто хотят собственность отнять, – предлагают ведь еще за это так необходимые деньги. Конечно, можно наткнуться и на бандитскую группировку, которая попросту «наезжает». Но если обратиться к реальным банкам – они ведь могут предложить реальные деньги. А если вдруг появится иностранный инвестор – можно получить и реальные иностранные инвестиции. В итоге на третьей стадии своего восприятия приватизации новый собственник приходит к пониманию простой истины: существуют цивилизованные способы, с помощью которых потенциал вчерашнего своего врага можно заставить работать в интересах своего предприятия. Допустим, продать 10 процентов собственности. Или осуществить вторичную эмиссию и выпустить ее на рынок. Так, постепенно, бывшая советская номенклатура оказывается перед необходимостью обмена части захваченной собственности на финансовые ресурсы.

Тут-то и начинается самое интересное. Выясняется: если я хочу, чтобы в меня вкладывали деньги, я должен соответствовать всем требованиям, которые обычно предъявляет инвестор в такой ситуации. А это значит, что акции моего предприятия должны лежать не у меня в сейфе (ключ от которого я по вечерам уношу домой), но числиться в реестре у независимого от меня реестродержателя. И экономика моего предприятия должна быть прозрачной, и финансовые дела в порядке.

Так постепенно новый собственник приходит к пониманию: чем более цивилизованно он ведет свои имущественные и финансовые дела, тем больше денег он сможет получить за частичку своей собственности. Тут арифметика простая: ключ от сейфа с акциями носишь в кармане – на одну сумму можешь рассчитывать. Акции в независимом реестре – имеешь право получить совершенно другие деньги. И эта экономическая реальность действует гораздо эффективнее, чем многочисленные речи Чубайса про приватизацию. Так начинает работать тот самый встроенный механизм с потайным ключиком – экономический интерес, – изначально заложенный нами в машину приватизации.

«Умрем, но не сдадимся!»

Конечно, описанная здесь схема работает в каждом случае сугубо индивидуально. Кто-то проходил первый и второй этапе (ненависть к приватизации и боязнь чужаков) очень быстро и уже в 1993 году активно работал с внешним инвестором. И соответственно, приводил в порядок дела своего предприятия. А кто-то до сих пор живет по принципу «ни пяди врагу; умрем, но не сдадимся!» В последнем случае печально то, что умирать приходится предприятию, бизнесу. Со всеми вытекающими отсюда последствиями: безработица, социальная напряженность… А вся патетика довольно часто объясняется элементарным нежеланием и (или) неумением вести открытый, прозрачный бизнес.

Типичный пример такого поведения – завод «Русский дизель» в Санкт-Петербурге. Машиностроительное предприятие. Ситуация на конец 1992 года: есть тяжелое наследие – оборонка. Но доля ее некатастрофична – процентов 10–15. Зато директор – категорический противник приватизации: «Наше, родное, не отдадим врагам!» Завод остается в государственной собственности.

Год от года положение ухудшается. В какой-то момент сердобольное государство бросает «Русскому дизелю» спасательный круг: завод получает госкредит в 30 миллионов долларов. На эти деньги закупается дорогущее оборудование, которое успешно ржавеет в ящиках под снегом. Закономерный итог подобной производственной политики: отдача от вложений – нулевая, задолженность предприятия увеличивается, зарплату не платят вообще. К началу 1997 года «Русский дизель» становится постоянно действующей точкой напряжения в городе. Все это происходит под аккомпанемент выступлений директора: «Долой реформы и реформаторов! Восстановить плановую экономику! Восстановить государственную собственность!» Короче говоря, снимал я этого директора через ВЧК уже осенью 1997 года. Правда, когда мы его совсем к стенке прижали, он подал заявление по собственному желанию. И потом с проклятиями в адрес приватизации отправился в ряды КПРФ, а позже – ЛДПР. Но предприятие-то было уже угроблено. Чтобы вытащить завод из ямы, в которую его загнал стойкий борец с частной собственностью, потребуется года три напряженной работы: банкротство, продажа с молотка, полная реструктуризация. Аналогичный пример, только еще более масштабный, еще более колоритный, – «Ростсельмаш», Песков. Кто такой Песков, нужно спрашивать у директоров Ростовской области. Да что там Ростовская область. Для всего Кавказа, для всего южного региона Песков был авторитет непререкаемый, авторитет абсолютно уникальный. Одно слово: Папа. «Песков сказал» – это был самый веский аргумент.

Еще бы! «Ростсельмаш» – гигантское предприятие; 110 тысяч работающих. С семьями – все 300. Но дело даже не в масштабе предприятия. Сама фигура очень колоритная, очень сильная: Герой соцтруда, он был вхож во все высокие московские кабинеты. С ним считались. К нему прислушивались. И вот такого человека мы заполучили своим стойким оппонентом.

Проблемы начались сразу: приватизироваться надо – Песков не хочет приватизироваться. Разгосударствление «Ростсельмаша» пробивали с трудом, с боями. Однако дальше всякие реформы на заводе застопорились. И так и сяк уговариваем Пескова: давай хоть какой-то бизнес-план, давай вторичную эмиссию, давай иностранного инвестора, давай избавляться от ненужной соцсферы, менять профиль продукции. Ну хоть что-то давай делать! Он – ничего, никаких шевелений. Ноль полный, абсолютный ноль! И только одна песня: «Село погибает, селу нужно помочь, государство должно выделить деньги на комбайны!»

Пытаемся объяснять: «Это невозможно. Сегодня – дай денег сделать комбайны. Завтра – дай денег продать комбайны. Потом – дай денег на эксплуатацию комбайнов. Следом – покрыть убытки. Так жить нельзя». Никакой реакции. Полное непонимание.

Приезжал я туда. Тяжелейшее впечатление осталось. Мы им: «Это – тупик. Рано или поздно придется делать то, что мы говорим. Но только затраты будут уже несоизмеримы." Они – свое: «Дай денег»!

И выбивал-таки Песков! Ого-го сколько выбивал из государства! За 1992–1995 годы он получил дотаций чуть ли ни столько же, сколько все остальные предприятия страны вместе взятые. Но деньги, как известно, имеют обыкновение кончаться. К тому же в 95-м всем уже стало понятно, что на «Ростсельмаше» – тупик полный, требуется хирургическое вмешательство.

Тогда я говорю ему: «Банкротить будем. Уходи». И он, здоровый мужик, все повидавший в своей жизни, залил мне весь стол слезами – не в фигуральном, а в буквальном смысле: «Ради Бога, до пенсии осталось полгода… Дети, жена, внуки… Это позор на всю жизнь. Я не переживу…»

Страшно тяжелый был разговор. В общем, дали мы ему доработать до пенсии. В конце 1996 года Песков ушел и поставил вместо себя нового директора – человека с такими же взглядами, но гораздо более слабого. Продержался тот менее года, потом и его пришлось менять. И вот только сейчас, может быть, что-то там начинает налаживаться.

Но семь лет потеряно полностью. Производство упало раз в десять. Чем они там численность поддерживают, я вообще не понимаю. Задержка по зарплате – многомесячная и постоянная. Бюджетных денег закачано немерено, а ведь с долгами когда-то придется расплачиваться. Вылезать из всего из этого как?

Конечно, чем раньше удавалось вмешиваться в подобного рода ситуации, чем быстрее получалось отстранять от управления активных противников приватизации, тем меньший урон наносился производству, тем быстрее шло выздоровление.

Хорошо помню схватку с бывшим директором Воронежского машиностроительного завода товарищем Костиным. Костин – яркая личность. Выступать он умел зажигательно: «Долой реформы и реформаторов! Виновных в геноциде русского народа – под суд! Хотим остаться в госсобственности! Дайте денег!» И предприятие он разваливал не менее успешно. Правда, в воронежскую ситуацию нам удалось вмешаться гораздо раньше, чем в ситуацию с «Ростсельмашем» или с «Русским дизелем». Уже к концу 1993 года Костина сняли с работы. Новым директором стал бывший главный инженер, человек с совершенно другим менталитетом.

И вот попал я на Воронежский машиностроительный четыре года спустя. На предприятии – полный порядок. Проведена реструктуризация производства. Притянуты крупномасштабные финансовые ресурсы, налажены контакты с иностранными инвесторами из пяти различных государств. Доля госзаказа сокращена с 60 до 10 процентов. На хорошем уровне поддерживается средняя зарплата. Бухучет – по мировым стандартам. Вот что значит: одного борца за госсобственность вовремя удалось выкинуть. Правда, товарищ Костин теперь руководит в другом месте. Он – председатель комитета по конверсии, депутат Госдумы от КПРФ, яростный противник приватизации, естественно.

Может быть, именно потому, что люди типа Костина занимают ответственные государственные посты и получают доступ к принятию решений в сфере экономики, государству чрезвычайно тяжело и крайне редко удается снимать несостоятельных директоров на тех предприятиях, где у него остается контроль. Удачный пример со своевременным отстранением директора Воронежского машиностроительного завода на самом деле – большая редкость. Вообще таких примеров можно насчитать единицы. Ну, Костин, ну, Филатов с «Норильского никеля».

Нас можно упрекать: мол, мы сами изначально выстраивали такую конструкцию приватизации, при которой запрет на снятие директора в течение года или двух был базовым условием. А что было делать? Без таких оговорок приватизации не получилось бы вообще. С другой стороны, нам было ясно, что в дальнейшем естественный процесс обновления пойдет сам собой: его будут инициировать акционеры, собственники.

Конечно, мы понимали, что этот самый естественный процесс заработает не раньше, чем лет через пять-шесть, к тому моменту, когда в стране сформируется сильный собственник, способный менять директоров. Поэтому в смутный период межвременья, когда уже не работали старые механизмы управления экономикой, а новые еще не сформировались, государство должно было влезать в конфликты и даже в какой-то степени создавать их, дабы как можно быстрее избавлять экономику от несостоятельных управленцев.

Однако этого не происходило. Ослабленный годами предшествующих пертурбаций и бесконечными политическими баталиями, государственный аппарат оказался не готов (ни организационно, ни интеллектуально, ни психологически) к проведению рыночных реформ железной рукой. Любая попытка правительственной команды рыночников сменить несостоятельных управленцев очень быстро превращалась в очередной раунд политической борьбы и, как правило, успешно гасилась усилиями заинтересованных лоббистов и скоренько примкнувших к ним политических оппонентов.

«Нижневартовскнефтегаз». В этой, как и во всех остальных нефтяных компаниях, у государства оставался контрольный пакет. Когда в 1995 году мы впервые взялись за хозяйство товарища Палия в связи с неуплатой налогов (компания была крупнейшим неплательщиком и задолжала госбюджету полтора триллиона рублей), на нас накинулись все. Мы только потребовали заплатить долги бюджету, тут же городской совет Нижневартовска, областной совет Тюменской области, депутаты Государственной Думы, прокуратура, ФСБ, силовики, отраслевые министерства, средства массовой информации подняли тако-ой шум! «Чубайс разрушает нефтяную отрасль России!», «Чубайс покушается на наши достижения!», «Мы с первого колышка строили Самотлор, теперь и нас хотят задушить!» Кампания травли была развязана беспрецедентная.

Стал настаивать сильнее – усилилось сопротивление, поговорил с Черномырдиным – позиция, как всегда, нейтральная: «Разбирайся, а там посмотрим». Думаю, этот конфликт стал тогда одной из гирек на чаше весов при принятии решения о моем первом увольнении из правительства в январе 1996 года.

Ситуация с «Нижневартовскнефтегазом» показала, что при таком состоянии государственного аппарата и раскладе политических сил, какие существовали все годы реформ, государство совершенно беспомощно перед руководителями крупных компаний. Правоохранительные органы? В Нижневартовске, например, начальник местного ФСБ куплен, причем местную Думу он сам избирал и сам проплачивал. А губернатор, товарищ Рокетский, человек очень гибкий, он в критический момент непременно исчезает в неизвестном направлении.

Вокруг «Нижневартовскнефтегаза» происходили леденящие душу события. Мы с Борей Немцовым, объединившись, посылаем на собрание акционеров госпредставителя с инструкцией голосовать против руководителя компании Палия. Госпредставитель садится в самолет, прилетает, идет на собрание… Голосует за Палия! Немцов – в ярости:

– Ты что же, гад, делаешь?!

– Борис Ефимович, извините, я жить хочу. У меня жена, дочка, девочка. На кой-черт мне все это нужно?!

– Так я тебя выгоню.

– Я знаю. Зато в живых останусь.

Выгнали. Но дальше-то надо что-то делать. Результаты того собрания отменили, новое организуем. Вылетает Шафранник.

Собрание должно было утром состояться. Ночью Шафранник подлетает к Сургуту, вдруг объявляют: «Сургут рейс не принимает». Что такое?! Погода отличная, все остальные борты садятся, а этот не принимают. В итоге самолет сажают в Тюмени, в трехстах километрах от Сургута. А на дворе уже три часа утра. Короче, Шафранник подключил местное ФСБ, они гнали то ли вертолет специальный, то ли машину, доставляли на собрание пакет. И Шафранника подхватили. Подобных «чудес» было немало. Государство так и не могло добиться снятия Палия, до тех пор пока не появился кровно заинтересованный в этом стратегический инвестор.

В 1998 году «Нижневартовскнефтегаз» выставили на конкурс. Компанией основательно заинтересовались, и как только Миша Фридман взялся за дело, тут уже все началось всерьез. Выяснилась масса интересных вещей. Я нашел данные о личных счетах Палия за рубежом. На них – миллиарды. Выяснилось, что Палий вовсе не главное действующее лицо, что за ним стоит «Трансуорлд» с братьями Черными. Миша потом рассказывал мне, что ездил к Черным, причем один. Сказал: «Ребята, давайте миром разойдемся. Не хотите, мы все равно не отступим». Они говорят: «Не хотим». Короче, там все было достаточно серьезно. Правда, обошлось без крови. В конце концов на Палия завели уголовное дело и отстранили-таки.

А если бы мы с Борей и дальше на пару пытались отстаивать интересы государства, то не было бы ни какого уголовного дела, не было бы никакого снятия, а был бы мужественный борец с «так называемыми реформаторами» товарищ Палий, поддерживаемый всеми – от коммунистов до независимой демократической прессы. И были бы враги нефтяной отрасли и всей отечественной промышленности, коварные Немцов с Чубайсом.

А если попытаться не умирать?

Конечно, далеко не везде становление эффективного собственника проходит столь драматично. Там, где директора изначально пытаются адаптироваться к новым условиям, а не занимаются откровенным разворовыванием предприятия и политической демагогией, картина совершенно другая.

Ленинградский оптико-механический завод (ЛОМО). Директор – Илья Клебанов. Ситуация на заводе к началу приватизации – туши свет! Оборонный заказ (80 процентов!) рушится в одночасье. Кажется, хуже некуда.

Что делает в этой ситуации Клебанов? Поносит реформы и приватизацию? Требует возврата в госсобственность и госдотаций? Да ничего подобного! Он проводит глубинную реструктуризацию своего производства. Изучает каналы сбыта по каждому отдельному виду продукции (а продукции у него много самой разной – от телескопов до медицинских приборов). С этими медицинскими приборами его торговые агенты проходят все поликлиники Петербурга и выясняют, что только у себя в городе сбыт можно увеличить раз в десять. Продукцию же, которая не пользуется спросом, прекращают выпускать вовсе.

Кроме того, проводится полная инвентаризация имущества. Илья рассказывал мне потом:

– Столько добра обнаружил у себя, о котором даже понятия не имел, хотя работал на заводе двадцать лет! Какое-то заброшенное сооружение типа сарая числится в списках. Стал разбираться, а этот сарай – на Васильевском острове, рядом с госдачами! Землю одну можно продавать чуть ли не за полмиллиона! А никто даже представления не имел о том, что у нас эта земля есть. Хотя все эти годы при ней сторож состоял и деньги тратились на сохранение хлама.

Короче, провел Клебанов полную очистку, глубинную. И вот был я у него в 1997 году вместе с президентом. Средняя зарплата – за миллион старыми. Задержек с получкой нет вообще. С делами на производстве – полный порядок.

Или, пожалуйста, еще пример. Тот же Питер. Пивзавод «Балтика», реальный лидер в бизнесе во всем городе. И это, между прочим, в городе, где есть такие гиганты, как Ижорский завод, Невский завод имени Ленина, «Электросила». А у пивзавода «Балтика» – самая большая капитализация (совокупная стоимость акций, то есть стоимость бизнеса) – 800 миллионов долларов. Самое успешное предприятие года. Рост реализации, рост доходов. Средняя зарплата – где-то за два миллиона старыми. Конкурс желающих устроиться на завод – 50 человек на место. Между прочим, на пивном «заводике» работает уже 1500 человек. При всем при том госинвестиции – нулевые.

Захотел я разобраться, как это у них все так ловко получается. Выяснил, что там замдиректора по финансам – мой бывший студент Илья Вайсман. Позвал его: давай рассказывай, как живете. Живут все по той же схеме: строгий бюджет, внешний аудит, финансовая прозрачность.

– Вы, – говорю, – при своей капитализации можете еще миллиарда полтора привлеченных средств на рынке поднять и ту же «Электросилу» скупить заодно с Ижорским заводом.

– А зачем нам это надо? Мы разработали стратегию: анализируем дела всех пивных предприятий в стране. Отбираем те, которые считаем выгодным купить. Реструктуризируем их. Смотрим на команду управленческую: где-то меняем, где-то оставляем прежней.

То есть ведут взвешенную, неторопливую политику. Не хватают все подряд, а работают очень целенаправленно и только в своей отрасли. И видно, что они далеко пойдут. Конечно, это пример исключительный для всего Питера. Раньше, я думаю, директор «Электросилы» Фомин Борис Иванович с руководителем какого-то там пивного заводика за один стол не сел бы. А сейчас для Фомина 100 миллионов долларов инвестиций – предел мечтаний, а «пивзаводик» скоро станет миллиардами ворочать.

И все-таки случай с «Балтикой» директорам нашим более-менее понятен: Клебанов ведь не варяг со стороны. Он из своих, из директоров. А если искомый нами эффективный собственник оказывается не из директората, а человеком со стороны?

Спекулянт или инвестор?

Нередко приходится слышать: вот, мол, нет еще настоящего стратегического инвестора, а все наши доморощенные банкиры и финансисты, работающие на рынке недвижимости, просто спекулянты. Покупают подешевле, продают подороже.

Но давайте зададимся нехитрым вопросом: почему у них покупают подороже? А потому, что за время между покупкой и продажей они что-то проделывают на этом самом предприятии, что-то улучшают. Они наводят порядок, формируют сильную команду, оздоравливают это предприятие.

Да, может быть, они не являются настоящими стратегическими инвесторами в полном смысле этого слова. Вот Потанин купил «Связьинвест». Но я не уверен, что он и его команда хотели бы на десятилетия стать собственниками телекоммуникаций в России. Говорят, он собирается через год продать «Связьинвест». Очень может быть. Аналогичный пример из мировой практики – тот же Сорос. Все эти люди работают по одному принципу: покупают, и перепродают.

Но перепродают тогда, когда могут получить за продаваемый объект больше, чем они в него вложили.

А это возможно только в том случае, если за время владения бизнесом они проведут элементарную финансовую ревизию, обеспечат хороший аудит, отладят финансовые потоки. Короче – тысячу первоначальных операций, которые делают из компании компанию. Разве это плохо?

Все разговоры типа: «Нет, подайте нам настоящего стратегического инвестора: если он купил, пусть он сам…» – все это несерьезно. Точнее, это очень серьезные разговоры с дальним прицелом. Обычно подобного рода музыка является увертюрой к излюбленной арии противников приватизации: настоящим инвестором, долгосрочным и эффективным, может быть только государство. В переводе на общедоступный язык это означает: «Долой приватизацию! Даешь государственное финансирование!»

На самом деле все вопли про недостойного спекулятивного инвестора очень часто преследуют одну простую цель: не отчитываться перед Фридманом и Потаниным об эффективности каждого потраченного рубля, а бесконтрольно и по собственному усмотрению тратить огромные государственные деньги.

На мой взгляд, Россия стоит сегодня вовсе не перед выбором между настоящим стратегическим инвестором, пришедшим на века, и спекулятивным инвестором, но перед дилеммой: или так называемый спекулятивный инвестор, который предшествует инвестору стратегическому, или абсолютно неэффективное, бездарное государственное финансирование. Опыт подобного финансирования хорошо известен: деньги тратятся либо на те проекты, на которые завязаны родственники директора, либо на проекты, по которым есть «откат» к пробившему их руководителю.

Может быть, наиболее оригинальный способ инвестирования за счет государства придумали наши естественные монополии – РАО «ЕЭС», «Газпром», МПС. Инвестиции, осуществляемые этими компаниями, – гигантские. Тот же «Газпром» вы найдете на всех рынках – от страхового и брокерского до рынка недвижимости. Газовая компания вкладывает в строительство гостиниц и приобретение земли, в создание собственных колхозов, газет, пароходов. Объемы вложений естественных монополистов в несколько раз превышают объемы государственных инвестиций через федеральный бюджет. Причем совершенно твердо могу сказать, что триллионы рублей расходуются абсолютно бессмысленно. Эти вложения не нужны никому, включая саму компанию. Они не дают никакого экономического эффекта. Разве что заинтересованным оказывается двоюродный дядя инвестирующего руководителя.

Но ведь источник всех этих инвестиций – тарифы. Цены за газ, перевозки, электроэнергию. В итоге получается, что многочисленные двоюродные дяди откачивают деньги на финансирование своих нужд через систему естественных монополий из наших с вами карманов, из общего государственного кармана – бюджета.

Может быть, это несколько оригинальный по схеме, но очень типичный по сути своей пример бестолкового, бесконтрольного государственного инвестирования. И именно эту систему пытаются навязать нам яростные борцы со спекулятивным инвестором. Конечно, еще не все двоюродные дяди пристроены, еще не все соки высосаны из государственной казны. Вот и исходят желчью: Потанин перепродал «Бритиш Петролеум» пакет СИДАНКО в пять раз дороже! А я бы не ругал такого спекулятивного инвестора, а хвалил: если пакет компании стал стоить в пять раз дороже, значит, дела компании пошли в пять раз лучше. Молодец Потанин, поднял СИДАНКО! А «Бритиш Петролеум», между прочим, – это уже полнокровный стратегический инвестор, не придерешься.

Возвращаясь к началу нашего разговора об этапах становления эффективного собственника (или стратегического инвестора, для меня это одно и то же), я бы еще раз хотел подчеркнуть главное. Из несправедливой «директорской» приватизации, из хаоса «колхозов по Чубайсу» эффективный собственник рано или поздно все равно начнет появляться. И он уже появляется. Верный показатель: акции первых -российских компаний начинают котироваться на мировом фондовом рынке. Совокупная стоимость акций (капитализация) нашего первопроходца – телефонной компании «Билайн» – составила на нью-йоркской фондовой бирже гигантскую сумму: миллиард долларов.

Конечно, на мировой фондовый рынок выходят пока единицы, зато в массовом порядке наблюдается такой интересный процесс, как рост рынка рейтинговых агентств. О чем это свидетельствует? Очень просто: жизнь заставляет людей отказываться от двойной-тройной бухгалтерии, от «черного нала» и прочих гнусностей эпохи первых лет приватизации. Предприятия хотят иметь прозрачные финансы и чистый баланс. И это вовсе не оттого, что правительство заставляет, а оттого, что каждый думает: «Завтра на Запад за консолидированным кредитом идти, дела надо в порядок приводить».

Или вот еще. Приходят ко мне старинные неплательщики бюджета:

– У нас долги. Вот, заплатить хотим.

– Вы не приболели, часом? – говорю.

– Да нет. Кредит брать хотим.

А вот пример ситуации нетипичной, когда необходимость бороться за мировые финансовые ресурсы заставляет добиваться стабильности не только в собственном бизнесе, но и в стране в целом. Во время весеннего правительственного кризиса, когда шло утверждение нового премьер-министра в Государственной Думе, встречаю Гусинского.

– Что же ты, – говорю, – делаешь! Завалили-таки Кириенко во втором чтении совместными усилиями! (Как СМИ Гусинского раскачивали тогда правительство, рассказывать не надо. Это можно было каждый день по НТВ наблюдать.)

– Да, – говорит, – надо было показать, что не один Чубайс тут всем заправляет, а мы тоже чего-то стоим.

– Ладно, показали. Но в третьем-то чтении?

– Что же я сумасшедший? – возбуждается собеседник. – У меня через два месяца акции должны проходить котировку на нью-йоркской фондовой бирже. Для меня это вопрос жизни и смерти, дело серьёзное, а тут вы со своим Кириенко. Ясно, что проголосуют «за».

Все эти истории очень разные, но мораль – одна: если бизнес проявляет стремление к стабильности, ясности и прозрачности, значит, у этого бизнеса уже появился собственник, заинтересованный в крупномасштабных инвестициях, в работе на перспективу. Так происходит формирование эффективного собственника. И происходит оно благодаря тому, что в систему приватизации изначально был вмонтирован очень важный механизм: право на перепродажу акций.

А то, что 51 процент трудовым коллективам слишком много было, ерунда все это. Все равно через три, пять, шесть лет ситуация изменится. Все равно этот 51 процент будет раскупаться, переформировываться, перекраиваться, пока не окажется в руках реального собственника. Сейчас процесс даже можно не подгонять. Все равно «Балтика» будет развиваться. Все равно «Электросила» потянется вслед за «Балтикой» и подобными ей по тому же пути: независимый аудит, независимый депозитарий и т. д. и т. п.

Единственное, чего не хватает пока этому процессу, – притока финансовых ресурсов. Чтобы таких «Балтик» было тысячи и чтобы вставали они на ноги как можно быстрее, России нужно миллиардов 300 долларов свободных финансовых ресурсов. К сожалению, внутри страны сейчас этих денег нет. Но они есть в мире. Тем не менее в Россию вкладываются крохи. Объем иностранных инвестиций – 3–4 миллиарда в год, а должно быть 80–100 миллиардов.

К осени 1997 года, к октябрю, ситуация почти сдвинулась с мертвой точки и в России стали складываться предпосылки для выгодного вложения иностранных инвестиций. Процентные ставки снизились до 22–23 процентов, замедлилась инфляция. В какой-то момент мы дошли до ситуации, когда вложения в короткие эффективные производственные проекты оказались более выгодны, чем в финансовые спекулятивные инструменты: валюту и государственные ценные бумаги. Десятки банков и промышленных предприятий пошли на европейский рынок за крупнейшими финансовыми кредитами и получили их… И тут «азиатский кризис».

Он, конечно, нам все остановил. Будущее как бы показалось немножко и спряталось тут же. Причем спряталось так, что многих очень сильно тряхануло. На грани банкротства оказался целый ряд банков и финансовых структур. И все-таки… Все-таки уже понятно, что дорожка к заветной двери – вот она, есть. И дверь эта открыта. И куда идти – известно. Значит, надо идти.

Беззащитный акционер – еще не собственник

Очень важный момент, на котором хочу остановиться особо, – защита собственника. Не будет у нас никакого эффективного хозяина до тех пор, пока самый мелкий акционер не прочувствует, что права на собственность священны и неприкосновенны.

Действительно, какой интерес инвестировать в развитие собственности, если ты не уверен в том, что ее, эту собственность, у тебя не отнимут завтра-послезавтра, а самого не вычеркнут из состава акционеров или не подстроят другую какую хитрую подлянку, перед которой ты окажешься беззащитен. Или же попросту не устроят тебе экспроприацию в лучших российских традициях?

Защита акционера – проблема сложнейшая, потому что, с одной стороны, это проблема законодательства, а с другой – проблема культуры, проблема того, что в головах у людей. У нас ведь как нередко воспитывают с самых пеленок? Взял чужое – «малыш пошутил». Стянул, что плохо лежит – «хозяйственный юноша». Грани между преступлением и нормальным поведением весьма размыты и очень условны. Это прослеживается даже в лексиконе. Попробуйте перевести на английский: «взял, что плохо лежит». Точный смысл этих слов придется растолковывать долго. Подобного рода фразеологические обороты в английской культуре просто немыслимы.

И вот что с этим делать? Я не знаю. Это – не вопросы экономической политики, это – сфера культуры. Пока умение взять, что плохо лежит, будет считаться своеобразной разновидностью гражданской доблести, всевозможные попытки ловкого «ненасильственного отъема» чужих акций не будут восприниматься широким общественным мнением как преступление, достойное осуждения. Возможно, потребуется не одно десятилетие, чтобы изменить базовые представления в головах у людей.

Не менее сложная задача – создание нормативной, юридической базы для защиты прав собственности. Но тут-то мы хорошо представляем, куда следует двигаться, и за минувшие шесть лет путь в этом направлении пройден гигантский.

Главное достижение, я полагаю, – создание и укрепление института арбитражного суда. За эти годы его роль значительно выросла. Подписывая всевозможные сложные документы по поводу собственности, я сам себя не раз ловил на мысли: «Слава Богу, что есть еще кто то, за кем будет окончательное решение…» Если я буду не прав, суд возьмет мои бумаги, скажет: «Неправильно. Отменить». Значит, так тому и быть. А если уж арбитраж сочтет мои действия правильными, значит, все, до свидания, отцепитесь от меня все.

Сколько нас «долбали» за залоговые аукционы! Действительно, непростая, противоречивая вещь. Но почему они устояли? А потому, что решение практически каждого аукциона прошло всю цепочку арбитража – от районного до высшего, и ни одно из них не было признано незаконным.

Но не только арбитраж укрепился за эти годы. Было разработано сложнейшее законодательство, включающее тома и тома документов по регулированию рынка, ценных бумаг. Были созданы такие важнейшие институты фондового рынка, как независимые депозитарии и реестродержатели, – очень важный шаг, ведь информация о собственности и есть сама собственность. Одним словом, с точки зрения создания нормативно-правовой базы для защиты частной собственности было сделано много.

Об эффективности этих мер можно судить даже по тому, как менялся характер нарушений прав акционеров в течение всех этих лет. Какими были типичные нарушения в первые годы? Акционеров попросту вычеркивали из реестров. Классический пример, потрясший всю мировую общественность, – Красноярский алюминиевый: директор выбросил из реестра крупнейшего акционера.

На самом деле в 1993–1994 годах подобных случаев было множество: директора продолжали вести себя как абсолютные хозяева предприятий, запросто выбрасывая из реестра неугодных акционеров, а правовых защитных механизмов выработано еще не было. И оставался наш акционер один на один с произволом. Сначала он жаловался в местный комитет имущества, потом главе администрации, потом министру, потом в правительство и в конце концов доходил до составления слезных воззваний: «Обращаюсь ко всем людям доброй воли! Прошу вернуть мне мои пять процентов акций кроватной фабрики, беззаконно у меня изъятых». Но все плачи про беззаконие оставались пустым звуком до тех пор, пока не была наконец выстроена нормативная база по регулированию рынка ценных бумаг.

Сегодня подобные нарушения уже немыслимы. Сегодня типовая ситуация покушения на права акционеров – размывание уставного капитала. Держатель контрольного пакета осуществляет дополнительную эмиссию акций, и ваши весомые 5 процентов превращаются в абсолютно бесправные 0,5. Вот типичный пример. Потанин в «Сиданко» попробовал увеличить уставный капитал, ущемив права малых акционеров. А за малыми акционерами, оказалось, стояла крупная западная фирма. И она постаралась, чтобы эта история стала широко известной на Западе. В итоге имидж Потанина в глазах зарубежного инвестора был сильно подпорчен.

Мы с Димой Васильевым тогда основательно повздорили с Потаниным. Дима ко мне пришел со всей этой историей: надо реагировать. И я ему сказал: аннулируй эмиссию. Это была очень жесткая мера – ликвидировать дополнительную эмиссию, но Потанин понял, что перегнул палку: «Да нет, ребята, я погорячился. Давайте найдем нейтральное решение». «Пожалуйста, найдем, уже нашли – эмиссия-то ликвидирована». Ситуация, конечно, неприятная. Потанин тогда специально ездил на Запад к этим акционерам, объяснялся.

Короче говоря, комбинация была очень сложная, но и по таким комбинациям государство уже начинает подыскивать адекватные меры для реагирования. И тут большое значение имеет высокая квалификация Димы Васильева. Он безжалостно отметает любые попытки покушений на права акционеров.

Конечно, конфликт «директор – собственник» (другими словами, «менеджер – акционер») всегда подспудно будет существовать. Как любит говаривать один мой знакомый, директор крупного банка, акционеры у нас жадные и глупые. «Почему жадные?» – «Потому что хотят дивиденды получить». – «Почему глупые?» – «Потому что думают, что я им их заплачу». Ничего не поделаешь, такой вот естественный порыв души. И не надо тешить себя иллюзиями на тот счет, что где-то в мире эта проблема решена идеально и окончательно.

В Америке года три назад произошел настоящий бунт акционеров, которые потребовали, чтобы в исходные нормативные документы было заложено перераспределение полномочий между исполнительной властью акционерных обществ и акционерами в пользу последних. Но при наличии полноценной законодательной базы всегда найдутся цивилизованные способы разрешения подобных конфликтов. Способы, принципиально отличающиеся от тактики бандитских «наездов» по праву сильного.

Подводя итоги всего вышеизложенного в этой главе, вывожу теорему: при наличии грамотного государственного регулирования рынка ценных бумаг (а таковое, на мой взгляд, в России активно выстраивается) более глубокое вовлечение в рыночные отношения создает на предприятиях типовую ситуацию, при которой нормальному директору, понимающему свои блага и реально пекущемуся об эффективности своего бизнеса, выгоднее не покушаться на права акционеров, чем покушаться на них.

Доказательство простое: любому директору нужны деньги, нужны инвестиции, нужны кредиты. А как только до этого доходит, требования всюду одни: кредитная история, прозрачность финансовых потоков, бухучет и, конечно же, правовая защищенность инвестора, акционера. Иными словами, в той среде, которая создана на сегодня нашими усилиями, расти и развиваться будут те, кто, с одной стороны, реально пекутся об эффективности своего бизнеса, а с другой – защищают интересы других акционеров, собственников. Если же ты все-таки что-то очень удачно украл сегодня, завтра перед тобой встанет стена. Ты потеряешь репутацию. Ты пойдешь за деньгами, а про тебя будут говорить:

– Да на кой-черт с ним связываться?! Он не уважает своих акционеров.

Вот это – фундаментальнейшая вещь, заложенная нами в основание приватизации. Так работает тот скрытый моторчик, который будет раскручивать и раскручивать живой, здоровый, эффективный бизнес.

В поисках собственного пути

Кто ответит: куда идем?

Общественное мнение настроено категорично: люди, которые делали приватизацию, отвечают за все, что происходит в постприватизационной России. Государство не сформулировало долговременную концепцию развития? Не расставило вехи на пути продвижения страны к рынку? И в этом виноваты реформаторы.

Хочу напомнить своим критикам: все эти годы мое положение в кабинете министров было таково, что меня никто не уполномочивал делать заявления политического характера от имени всего российского правительства. У правительства был премьер, он являлся его фактическим руководителем, и право говорить от имени кабинета министров всегда оставалось его прерогативой. Но вот таких разговоров: концептуальных, идеологических Виктор Степанович не любил – это правда. Черномырдин никогда не затевал в правительстве обсуждений на тему «какой капитализм строим», «куда идем»… Не знаю, считал ли он неправильным вести такие дискуссии или, может быть, несерьезным? Но за последний год работы, например, ни одной минуты не обсуждалась на заседаниях кабинета проблема становления олигархического капитализма. Возможно, премьер считал, что это что-то такое из области политических лозунгов и потому кабинет министров не должен заниматься подобными вещами.

И все-таки отсутствие подобного рода дискуссий вовсе не означало, что мы не имели представления о стратегии экономических преобразований в стране. Еще в гайдаровские времена, где-то в конце 1992 года, в правительстве был разработан документ под названием «Трехлетний план реформ». И надо отдать должное Черномырдину, при нем этот документ ежегодно обновлялся и прописывался еще на один следующий год. Документ был объемный, содержательный, включал перечень абсолютно проверяемых позиций и, как ни странно, реально контролировался, в отличие от многих других решений, рожденных в недрах правительства. Другое дело – далеко не всегда выполнялся он на все сто процентов. Особенно плохо обстояли дела с осуществлением «плана реформ» в 1993–1994 годах. И это понятно: в то время правительство было по сути коалиционным и любые попытки либерального крыла сделать шаг в сторону более глубокого реформирования экономики тут же «гасились» мощнейшей антиправительственной оппозицией. Однако уже с 1995–1996 года «Трехлетний план реформ» становится абсолютно рабочим документом, в нем не только формулируется концепция дальнейших преобразований, но и записывается план конкретных действий. Скажем, «принять закон о реструктуризации естественных монополий» – такой-то срок, такой-то ответственный; «подготовить налоговую реформу»-то же самое. Причем отчет о ходе выполнения этого документа регулярно вытаскивался на правительство, и Виктор Степанович довольно лихо «наезжал» на министров, которые проваливали порученное им дело. Конечно, степень внимания к плану реформ постоянно менялась в зависимости от внутреннего расклада сил в правительстве. Дело в том, что документ делала все время наша команда, в основном люди из Рабочего центра экономических реформ под руководством Евгения Ясина и Сергея Васильева. Когда я уходил из правительства или мои позиции ослабевали, внимание к плану изменялось соответствующим образом. Но в общем с годами тенденция намечалась совершенно отчетливо: программа реформирования вызывала все больший интерес в правительстве.

Если в 1994–1995 годах обсуждение плана на комитете по экономической реформе представляло собой некое подобие тусовки: собирался узкий круг либеральных реформаторов, все остальные пытались от этого дела демонстративно дистанцироваться, и нам стоило больших усилий реализовать что-то из того, что мы там нарешали,-то к концу моей работы вице-премьером у комиссии были уже совсем другие проблемы. Всем желающим принять участие в разработкеплана реформ стало не хватать мест в зале, где традиционно работала комиссия. Министры считали за счастье прорваться туда с докладом о том, как они собираются реформировать свои отрасли и министерства. Если в начале мы вынуждены были проталкивать, пропихивать, внедрять то, что считали нужным, то в последнее время руководители реальных секторов экономики сами с удовольствием рассказывали нам: вот, хотим сделать то-то и то-то…

Возможно, мои ссылки на «Трехлетний план экономических реформ» покажутся кому-то достаточно формальным ответом на вопрос о том, была ли у правительства стратегия рыночных преобразований. Но если ^ иметь в виду реальный расклад сил в правительстве, судьба этого документа и отношение к нему представляются весьма показательными. За всеми описанными переменами – живой исторический процесс: укрепление частной собственности, углубление рыночных преобразований очень медленно и постепенно, но приводят-таки к качественным трансформациям самой власти. Она, власть, начинает более адекватно воспринимать ситуацию, более осмысленно и целеустремленно заниматься преобразованием экономической жизни общества. И это, между прочим, тоже отчасти; ответ на вопрос: куда идем?

Капитализм по-российски: модель отечественная

Но вернемся к излюбленному вопросу наших оппонентов: ведает ли Чубайс сам, что творит? Знает ли, какой капитализм взялся он строить в России на излете XX века? Докладываю. В периоде 1991 по 1996 год, пробивая приватизацию и другие основы рыночной экономики в России, мы меньше всего задумывались над вопросом: «Какой капитализм следует строить по-шведски, по-китайски или по-американски?» Точнее даже так: мы вообще не отвечали на вопрос: какой? Мы отвечали на вопрос: есть или нет? Есть частная собственность в России или нет частной собственности? Есть финансовая стабилизация в России или нет финансовой стабилизации, а есть гиперинфляция? Это был период, абсолютно лишенный оттенков, абсолютно черно-белый, на протяжении которого решался совершенно лобовой и контрастный вопрос: вперед или назад? Вперед, к частной собственности, в капитализм. Либо назад, в коммунизм (или какое-то новое красное, которое, по моему глубокому убеждению, не могло не быть кровавым). При этом острота драки была такой, что судьба частной собственности в России не раз висела на волоске, о чем уже сказано в предыдущих главах книги. Несколько раз мы буквально прошли по лезвию ножа. Масштаб сопротивления и, соответственно, масштаб противостояния никак не предполагали режима пространных околонаучных дискуссий. В такой ситуации вдаваться в рассуждения о том, а какой именно капитализм нам нужен – «шведский» или «американский», было бы большой наивностью. И любимая многими нашими политиками так называемая проблема использования китайского опыта – все это дичь и чушь, если иметь в виду российскую действительность тех лет.

Кстати сказать, вскоре после ухода из правительства Виктор Степанович Черномырдин тоже заговорил о том, что вот, мол, мы выбрали американский путь, а он – «неправильный». Нужно было германский… Во-первых, очень сожалею, что он ни разу не поднимал эту тему, будучи премьером. Во-вторых, по существу: насчет германского пути не согласен. Нам вообще было не до выбора пути. У нас была одна проблема: все, что способствовало отрыву страны от коммунизма; все, что помогало уничтожить основы коммунистической идеологии и коммунистического режима в стране, – все должно быть сделано настолько, насколько это возможно.

Вообще, по моему глубокому убеждению, все разговоры про «правильность» германской, шведской, австрийской моделей (предполагается сильное вмешательство государства в экономическую жизнь) и яростное противопоставление этих схем модели американской (роль государства в регулировании экономики сведена к минимуму) чаще всего носили в России неконцептуальный характер, но использовались лоббирующими группировками в сугубо утилитарных целях. Была задача: утащить львиную долю государственной собственности через сомнительные холдинги и фиктивные финансово-промышленные группы – без правил, конкурсов и законов. Понудить же государство к созданию таких холдингов и групп пытались самыми разными путями, в том числе и с помощью псевдонаучных рассуждений про шведские и немецкие модели.

При этом идеологи таких схем не задавались элементарным вопросом, который на самом деле лежал на поверхности: как можно ратовать за сильное вмешательство государства в экономическую жизнь страны в ситуации, когда государство практически разрушено? Какая немецкая модель (имеется в виду послевоенный экономический подъем под жестким контролем оккупационных властей) может быть в стране, где фактически исчезли министерства; где все чиновничество снизу доверху фантастически коррумпировано; где контролирующие институты, которые должны присматривать за этим чиновничеством, точно так же коррумпированы, неэффективны и неработоспособны? В такой ситуации любые попытки усилить роль государства привели бы только к усилению масштабов коррупции и ускоренному разорению этого самого государства.

Повторюсь, проводя реформы, мы не терзались сомнениями по поводу необходимости той или иной модели. Не до того было. В яростной политической схватке, развернувшейся вокруг реформ, мы держали ориентир на базовые вещи: жесткая финансовая политика, финансовая стабилизация и безусловное преобладание доли частной собственности в экономике. Пожалуй, единственный полемический вопрос, который имело смысл обсуждать тогда, на заре построения капитализма, затрагивал именно эту материю: оптимальная доля частной собственности. До сих пор остается две точки зрения на эту проблему. Первая: государственная собственность должна присутствовать только там, где в принципе не может работать частная, и, следовательно, доля ее должна быть невелика. Вторая, прямо противоположная: частная собственность может появляться только там, где не может работать государство, и присутствие ее должно быть незначительным. Безусловно, мы отстаивали первую позицию. Исходя из того что государственная собственность всегда менее эффективна, гибка и поворотлива; всегда в большей степени подвергается коррупции и бюрократизации, нежели частная. Это мое убеждение подтверждается сравнительным анализом двух форм собственности, приведенных в заключение данной статьи.

Вот, собственно, таким и был наш ответ на сакраментальный вопрос: какой капитализм нужен России? Тогда, в 1992–1995 годах неимоверно тяжело было удержать хотя бы эти базовые позиции. Ситуация изменилась позже, когда взлелеянная и выпестованная нами частная собственность укрепилась и встала на ноги.

Кто кого породил, или к вопросу об олигархах

Чтобы понять причины возникновения отечественных олигархов, нужно четко разграничить два явления, имевших место в российской действительности на протяжении первых лет реформ. С одной стороны, по инициативе государства и при его поддержке в стране создавался институт частной собственности – с нуля, из ничего, из хаоса тотального огосударствления всего и вся. И в этом смысле наша команда (называйте как хотите: «молодые реформаторы», «либеральное крыло правительства», «бандитская клика Чубайса») делала все для ее нарождения, укрепления и нравственного здоровья.

Однако наивно было бы полагать, что на становление частной собственности в России оказали исключительное влияние лишь усилия кучки государственных чиновников. Была еще и объективная реальность, в рамках которой проходил процесс приватизации. И реальность эта была безрадостна: до крайности ослабленное государство в эпоху социальных и экономических трансформаций. Ломка, вызванная физическим умиранием коммунистической системы, и усугубленная хаосом и неопределенностью перестроенных лет, привела к такому явлению, как стихийная приватизация. (Не путать с приватизацией чековой!) Стихийная приватизация – синоним слова «хищение». Само явление стихийной приватизации обусловлено гигантским ростом объекта хищений: если раньше воровали с завода шифер, то в эпоху «стихийной приватизации» из-под носа у хиреющего и беспомощного государства можно было уворовать весь завод. Причем рост объекта хищений шел параллельно с полным разрушением системы контроля и наказания, что приводило к быстрому экономическому и политическому укреплению структур и социальных групп, набиравших свою мощь и силу в эпоху стихийной приватизации. О последствиях этого процесса для хода чековой приватизации и становления частной собственности в России я скажу чуть ниже, а пока хотелось бы немного задержаться на весьма любопытной и показательной теме: правоохранительные органы и приватизация. Наши отношения с «силовиками» – это песня! На ходе приватизации сказалось не только общее разрушение системы контроля и наказания, но и специфический подход российских правоохранительных органов к реформам вообще. С самого начала наши «органы» восприняли рыночные преобразования (и в первую очередь приватизацию) как что-то чуждое и враждебное. В общем, этих людей можно понять. Всю свою жизнь они противостояли расхитителям социалистической собственности жуликам, таскавшим из заводских цехов что плохо лежит; бухгалтерам, приписывавшим и списывавшим что не следует; завскладам, подчищавшим потихонечку эти самые склады… А тут выяснилось, что весь склад переходит целиком и полностью в собственность его вчерашнего заведующего непонятным способом! При этом сами представители «органов» прекрасно понимали, что им лично склады и заводские цеха вряд ли «светят». Естественно, возникала классовая ненависть. Еще весной 1992 года я понял, что все правоохранительные органы против меня. МВД, ФСК, прокуратура – все. Я всегда знал: в содержательных вопросах они меня подставят, ударят в спину, подбросят доклад президенту, который будет разрушать все мои действия. Опереться на них невозможно.

Забавные были ситуации. Прокуратура, например, долго молчавшая с самого старта приватизации, где-то осенью 1992 года разразилась вдруг большущим письмом Степанкова на имя президента. О том, естественно, что вся приватизация антинародная; что состоит она из сплошных нарушений; что все, что делается, – неправильно; что нужно ее приостановить, изменить, отменить, запретить и – разбираться! Все письмо – полная нелепость. Результат в итоге оказался прямо противоположным тому, на какой автор рассчитывал: президент нас поддержал.

Я тогда попытался встретиться со Степанковым. Хотел поговорить, объяснить ему: вы же базовых вещей не видите, ребята. Поймите логику процесса, давайте обсудим хотя бы элементарное: какие юридические документы заложены в основу всей приватизации. Но Степанкова сняли.

Пришел Казанник. Поработал он месяца три, узнаю: генпрокурор написал письмо на имя президента. По поводу приватизации. Читаю это послание. Почти слово в слово повторяет оно сочинение Степанкова. Я все надеялся, может быть, в конце концов будет высказана позиция: давайте в рамках приватизации отделим законное от незаконного, давайте попробуем усовершенствовать технологию, чтобы незаконного было меньше. Какое там! Полное неприятие процесса! «Антинародная приватизация! Расхищение! Воровство!» Хотел я автора в чем-то убедить, поговорить, доказать. Снимают Казанника! Назначают Ильюшенко. Проходит три-четыре месяца – письмо! Естественно – слово в слово. Но на этот раз – уже с шумной презентацией во всех средствах массовой информации, с обсуждением в Госдуме: «Серьезное письмо генерального прокурора Президенту России о преступлениях в ходе приватизации». Закончилось, правда, тем же – сняли Ильюшенко.

Следует ли рассказывать, что пришедший за ним Скуратов тоже писал письма по поводу приватизации. Да еще какие письма! То есть изначальный подход у всех был один: вместо того чтобы сделать приватизацию более законной и прозрачной, остановить ее совсем. Уже с годами в одном только правоохранительном ведомстве – ФСБ – стали на среднем уровне появляться люди, с которыми можно было вести какие-то вменяемые разговоры. Однажды они стали на меня «наезжать»: конкурсы ложные проводит Чубайс, сговор покупателей, заниженные цены… Я – тут же к ним: «Друзья мои, где ложный конкурс? Где сговор? Я вам спасибо скажу, если вы мне выдадите такую информацию! Давайте хоть один раз поймаем на сговоре, давайте посадим, давайте расскажем об этом стране!» И действительно – удалось. В одном из регионов мы такую операцию провели. С трудом, правда, но накрыли жуликов на сговоре, посадили.

К сожалению, такой пример был единственным. В остальных случаях наши правоохранительные органы имели дело не с жуликами от приватизации, а охаивали приватизацию как таковую. И при том что между руководителями «органов» отношения всегда были довольно сложными, по поводу приватизации у них разногласий не возникало: задушить! Особенно жестким было давление при Коржакове и Барсукове.

Но вернемся к нашей основной теме: в каких условиях формировалась частная собственность в России. Так вот, позиции директората, а также бывшей хозяйственной и советской номенклатуры были очень сильны. При таком состоянии общества и при слабых позициях государства мы не могли проводить приватизацию, не учитывая интересов этих самых влиятельных групп, о чем уже немало говорено в этой книге. Да, мы пытались вести приватизацию как можно более цивилизованно: изо всех сил сражались за конкурсы, которые не нравились абсолютно никому, за введение конкурентных процедур, за обеспечение массового участия населения в приватизации всеми реально возможными способами. Но над нами постоянно давлела объективная действительность: бешеный нажим со стороны влиятельных и сильных в сочетании с беспомощностью и вялостью государственной машины.

Если проанализировать, на чем сделали свои состояния наши олигархи, то в большинстве случаев окажется – на бессилии государства. На его бездеятельности, некомпетентности, на всякого рода внутриполитических раздраях. Банки, поднявшиеся на обслужива-нии госбюджета, – это следствие инфляционной политики, накачки экономики необеспеченными деньгами. Это результат отсутствия единой экономической стратегии в недрах российской власти.

В итоге так и складывалось все – один к одному. Государство: слабое, действует тупо, противоречит само себе, раздираемо внутренними интригами и распрями. Такое государство заведомо не способно сконцентрировать необходимое количество качественных интеллектуальных ресурсов для своих нужд. А теперь, смотрите, частный сектор: сильные, умные, образованные, энергичные, толковые – все они здесь.

Естественно, при таком раскладе частные структуры начинают бурно расти, последовательно усиливая свое влияние.

Очень скоро они сталкиваются с целым рядом ситуаций, в которых оказывается, что государство не может выполнять свои прямые функции. Ярчайшие примеры: неспособность государства бороться с криминалом, с экономической преступностью. А его беспомощность в отношении банкротов! Последние создают целые завалы в различных секторах экономики («мертвые тянут за собой живых» – это о них) и тем не менее упорно продолжают сосать деньги из здорового организма, используя в своих интересах арсенал испытанных лоббистских приемов: политический шантаж и умелую игру на бесчисленных противоречиях внутри самой власти. И вот в таких ситуациях сама жизнь подталкивает окрепшие и усилившиеся частные структуры к тому, чтобы брать на себя отдельные функции государства. К примеру, разбираться с бандитами и банкротами. А дальше выстраивается следующая цепочка: попробовали, получилось, почувствовали себя еще сильнее. Пришло понимание того, что государство, с его государственными интересами, вообще далеко не всегда вписывается в интересы такой крепкой и такой могучей компании. Возникло желание подменить государство не только на ниве борьбы с бандитами, но и в процессе формирования государственной политики – экономической, кадровой. Наши проклюнувшиеся олигархи начали последовательно усиливать свое влияние на власть всеми доступными им способами. Особенно преуспевали те, кто работал на рынке средств массовой информации.

Кроме организации кампаний по созданию общественного мнения через СМИ в арсенале у наших олигархов есть и еще один испытанный прием давления на власть: влезть в бесконечные распри и интриги, которые непрестанно раздирают наши властные структуры, усилить эти распри и направить их в нужное русло, дабы в конечном счете извлечь из всего этого выгоду.

Вот классический пример такой работы. Стратегическая цель: уничтожить Чубайса. Тактический ход: столкнуть Чубайса с наиболее влиятельными силами, которые потенциально могли бы стать его сторонниками. Объект давления: председатель правления РАО «Газпром» Рем Вяхирев. Использованный прием: создается документ, идея которого, что красная тряпка для Рема Ивановича – расчленение «Газпрома». Документ приписывается команде Чубайса. Выдерживаются наша стилистика, наш ход мыслей, все очень похоже. Кроме того, что расчленять «Газпром» мы не предлагали. Но это уже неважно. В нужный момент документ попадает на стол Вяхирева. Причем не просто так, а тоже очень хитрым способом: через спецслужбы: самого «Газпрома» – для большей убедительности. Конец этой истории – как и заказывали: разгорается просчитанный скандал. Уже не одна финансовая группировка в России имеет при себе спецслужбы, численность которых доходит до 800, а то и 1000 человек и которые профессионально занимаются стравливанием одних с другими, запуском дезинформации, психологическим давлением, построением контринтриг и так далее. В таких структурах часто работают профессионалы экстракласса – бывшие руководители советских спецслужб, всю жизнь практиковавшие на этом славном поприще: манипуляции общественным сознанием, идеологических диверсий и прочих убойных штучек – как массового так и узконаправленного поражения. Я думаю, потенциал всех государственных спецслужб, вместе взятых, не тянет и на половину того, чем располагают сегодня крупнейшие представители российского бизнеса. В итоге возникает совершенно реальная опасность: окрепшие и усилившиеся финансово-промышленные группировки в условиях ослабленного государства будут использовать весь свой могучий потенциал, для того чтобы развернуть ресурсы этого государства и его возможности в своих собственных интересах. В заинтересованных кругах уже готово и теоретическое обоснование такого положения вещей. Не раз мне приходилось слышать: «Россия – страна особая. Мы не Америка и не Германия. У нас азиатский вариант, и потому страной должны управлять мощнейшие финансово-промышленные группировки». «Бизнес должен назначать правительство» (Б. А. Березовский). Никогда не соглашался с такими утверждениями, даже на стадии совместной работы в ходе подготовки президентской кампании. Всегда считал и считаю, что в России государство должно быть выше, чем любые финансово-промышленные и прочие группировки. Полагаю, что тот тип капитализма, при котором крупный бизнес фактически управляет страной, для России смертельно опасен. Потому что в этом случае разрушается базовый принцип построения государства: разрушается обратная связь между властью и народом. Если вы не любите Ельцина, вы можете прийти на выборы и открыто выразить эту нелюбовь к нему. Голоса большинства и решат в итоге его политическую судьбу. А вот с Березовским ситуация другая. Он ведь ни на какие выборы не собирается. В условиях ослабленного государства он получает возможность диктовать свою волю бессрочно, по праву сильного. Это как бы на века и навсегда. А если мне не нравится то, что нравится Березовскому? Каким образом я могу выразить свою позицию в этой стране? Да никаким. Нет у меня таких механизмов. Я же не могу отнять у него собственность только потому, что мне не нравится его позиция.

Да, безусловно, государство должно прислушиваться к крупному бизнесу и принимать во внимание его интересы, точно так же оно должно слушать и средний бизнес, и мелкий, и пенсионеров, и шахтеров, и военных… Вполне возможно, что итоговое решение, которое будет принимать государство, выслушав всех, вместе взятых, не будет стопроцентно совпадать с интересами крупного бизнеса. Больше того, такое решение может быть направлено против интересов отдельных крупных компаний или даже их всех. И это нормально. Если же власть будет действовать исключительно по указке крупного бизнеса, мы можем в конце концов получить индонезийский или – в лучшем случае – южнокорейский вариант. Чем такое кончается, хорошо известно по опыту последних лет: финансовый кризис, общеэкономический крах, народные выступления. Кстати сказать, я просмотрел огромное количество всяких аналитических материалов по странам Юго-Восточной Азии в период кризиса. Поражает совпадение одних и тех же характеристик во всех без исключения странах: тесная связь ведущих финансово-промышленных групп с правительством, особое положение таких групп – спецкредиты, непрозрачные процедуры раздачи этих кредитов, таможенные льготы на ввоз оборудования для избранных… Это ровно то самое, на что толкают нас некоторые наши олигархи, проповедуя необходимость «особого российского пути».

Приведу пример того, чем на деле оборачиваются разговоры о нашей «особости» и «тесной связи бизнеса с государством». В 1995 году приходит ко мне Березовский (у нас с ним тогда были хорошие отношения) и рассказывает:

– Мы тут задумали большой проект – закупаем у «ДЭУ» машины для московских такси. Проект социально значимый: транспорт в городе, рабочие места… Подпишите поручение отменить импортные пошлины.

– Не подпишу.

– Как же так?! Стал объяснять.

– Во-первых, в Москве нет проблем с безработицей. Во-вторых, мы пойдем на прямое нарушение закона, отдавая льготу без конкурса. В страну ввозятся ежегодно сотни тысяч машин, почему именно ваши должны не облагаться пошлиной? Потому что вы ко мне попали, а другие нет?

– Хорошо, – говорит, – понял.

Ушел. Через некоторое время узнаю: сумел все-таки Борис Абрамович убедить одного руководителя подписать эти самые льготы. Аналогичных примеров претворения в жизнь «особого российского пути» предостаточно. Так вот, возвращаясь к теме «куда идем», «какой капитализм строим», с полной уверенностью могу заявить: такого сближения бизнеса с государством, такого капитализма нам не надо.

Когда некоторые из наших олигархов начинают думать, что они не бизнесмены, не хозяева имущественных комплексов, а хозяева страны, – это опасно. Хозяева страны – не те, у кого много денег и много собственности, а те, у кого поддержка избирателей. В этом смысле хозяева страны – президент, назначенные им правительственные чиновники, депутаты, губернаторы. Но вовсе не бизнесмены.

Сегодня, когда окрепший бизнес усиленно пытается навязать государству свою волю, когда сближение крупных финансово-промышленных групп с государством начинает принимать временами весьма опасный характер, необходимо последовательно добиваться, чтобы между частным капиталом и бюрократией везде и всюду устанавливалась почтительная дистанция. Чтобы у государства не было любимчиков и пасынков среди коммерческих структур, а со всеми были ровные отношения, подчиненные четким правилам.

В чем сложность нашего пути? В том, что еще совсем недавно государство само с нуля, из ничего создавало этот самый бизнес, создавало частную собственность. И потому разорвать пуповину, которая связывает власть и бизнес, нам тяжело вдвойне, втройне. Тяжело, да. Но не невозможно. Ведь предшествующая цель – создание собственности – была еще более тяжелой. Итак, что же нужно делать, чтобы справиться с задачей разделения бизнеса и власти?

Мировой опыт показывает, что просто так выбраться из ситуации, когда сращивание государства и бизнеса уже произошло, не получится. Процесс разрыва этой пуповины – дело достаточно болезненное. Вопрос в том, насколько неприятным он будет в большей или в меньшей степени. Варианты возможны следующие.

Первый, самый болезненный. Смена правил игры «государство – бизнес» происходит только в результате глубокого экономического кризиса. Наиболее вероятно, что такая смена происходит вовсе не демократическими методами со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вариант второй, менее опасный. В ходе демократических выборов к власти приходит абсолютно новая фигура с мощным мандатом доверия. Она не связана с бизнесом и ломает тесные отношения, сложившиеся у последнего с государством. Чисто российская опасность такого варианта: революционная ломка может затронуть не только порочную связь «бизнес – власть», но и институт частной собственности вообще. И наконец, третий путь, самый спокойный. Отношения «бизнес – власть» реформируются в результате принятия последовательных законодательных решений. Я убежден, что сегодня у России еще есть шанс для успешного продвижения именно по этому пути. И дальнейший ход приватизации также должен корректироваться в этом направлении: власть и бизнес следует разводить как можно дальше друг от друга.

Вместе с тем мне бы не хотелось, чтобы после всего сказанного у читателя сложилось впечатление, будто я выступаю против крупных финансово-промышленных групп как таковых. Вовсе нет. Меня, например, коробит термин «бандитский капитализм», который с легкой руки товарища Сороса стал порой употребляться для характеристики российского бизнеса.

Я считаю, что особенность наших олигархов состоит в том, что они все гораздо сильнее бандитов. Государство далеко не всегда сильнее, а они сильнее. Они все пережили стадию, когда бандиты приходили к ним и требовали дань. И вот те, кто платили, оказались затоптаны где-то по дороге. Наша же олигархическая бизнес-верхушка сформировалась из тех, кто рэкетирам не считал нужным платить. Они не боялись бандитов. Они не уступали им. Они брезговали пользоваться бандитскими методами и делали исключения разве только в столкновениях с самими бандитами. Осваивая новый регион, они считали своим долгом наладить отношения с начальниками ФСБ, УВД, губернатором. С бандитами если и встречались, то лишь в уведомительном режиме, а никак не в режиме запроса.

А по поводу «бандитского капитализма»… В той же Америке в 20-30-е годы этого века роль крупнейших бандформирований в экономике и политике была несравнимо сильнее, чем в нынешней России. Аналогия, на мой взгляд, вполне уместная, так как благодаря коммунистическим экспериментам мы сейчас находимся примерно на той же ступени формирования капиталистических отношений, что и Америка 30-х годов. Впрочем, я уверен: те стадии, которые Запад проходил за 50–100 лет, мы будем проскакивать с дикой скоростью. Собственно, это происходит уже и сейчас. Вспомните, не так давно (только в начале 92-го!) свободу торговли в России олицетворяли бабушки с носочками-варежками на улицах. А как далеко мы ушли от тех бабушек сегодня! Нет, то, что складывается сегодня в России, никак не укладывается в примитивное понятие «бандитский капитализм». Если пользоваться западной терминологией, это скорее так называемый дружеский капитализм.

Конечно, наши олигархи не всегда формировали свои капиталы абсолютно чистым и законным путем. Я уже говорил о том, что большие деньги в России очень часто делались на слабости, неразворотливое, несостоятельности государства. Бывала и приватизация – полузаконная или на грани закона. Многие набирали, хапали по принципу «хватай, пока дают». Но уже довольно быстро новые хозяева понимали: для того чтобы заставить собственность приносить деньги, нужны усилия, нужны квалифицированные люди, нужно заниматься всеми этими заводами и фабриками с утра до вечера. И тогда тактика стала иной.

Типичный пример такой тактики – поведение одного из ведущих российских олигархов. В течение двух лет он скупал самые различные предприятия в самых различных отраслях и регионах страны. Стал профессионалом экстракласса в приобретении собственности на грани закона. Но постепенно понял: нужно концентрироваться. Лишнее – продавать. А чтобы продать дороже, чем купил, сначала стал объекты улучшать. В итоге, пережив в состоянии эйфории эпоху передела собственности, этот самый олигарх сконцентрировался на одной-единственной, очень перспективной отрасли и стал заниматься ею всерьез и по-настоящему.

Да, я был не в восторге от его тактики захвата собственности. Но я знаю, что сегодня в своей отрасли он работает гораздо лучше, чем многие прославленные; генеральные директора, типа упоминавшегося уже мною советского руководителя крупного масштаба господина Палия, усиленно набивавшего свои карманы и свои зарубежные счета. У нашего олигарха интересы совершенно другого уровня. Он действительно поднимает свою отрасль. Это его работа, его страсть, предмет его гордости и способ самоутверждения.

Так большие деньги работают на стабилизацию, на экономический подъем. Они фактически становятся локомотивом экономики, локомотивом реформ. И в этом смысле нельзя не признать их вклад в возрождение и укрепление российского государства. Возвращаясь к полемике вокруг финансово-промышленных групп, еще раз подчеркиваю: плохо не то, что они появляются в России, а то, что некоторые из них пытаются управлять государством. Пытаются диктовать: Кириенко – премьер «неправильный», а поставьте-ка нам «правильного» – того-то и того-то. На мой взгляд, опасность может представлять не то, что в стране есть семь крупнейших финансово-промышленных групп, а то, что их всего только семь. Важно, чтобы их становилось не меньше, а больше. Чтобы ни у кого из них не появлялось соблазна, пользуясь своим влиянием и положением в экономике, брать на себя функции государственной власти.

Мне кажется, что увеличение числа наших олигархов совершенно реальная перспектива. Несмотря даже на ту тенденцию объединения и укрупнения, которую продемонстрировали за последний год «ЮКОС» и «Сибнефть» – Ходорковский и Березовский. Я думаю, не стоит делать из этого союза далеко идущие выводы. Даже слившись, союзники сами еще десять раз разольются и перессорятся.

Возможны самые разные процессы: кто-то из менее мощных вдруг завтра-послезавтра окажется крупным. А из нынешних семи кто то, наоборот, расколется. Есть компании, в которых первые лица являются абсолютно системообразующими, и с уходом этих лиц их империи будут переживать серьезные изменения, расколы и перегруппировки.

Таким образом, то, что мы имеем сегодня – это 1 далеко не завершающая стадия процесса. И потому важно дальнейшее направление движения: будет ли это укрупнение крупнейших за счет поглощения друг друга и других субъектов рынка; или рост числа сильнейших в результате всеобщего подъема экономики. Будет ли это усиление монопольного положения на контролируемых рынках за счет «эксклюзивной дружбы» с властью или честная и равноправная конкуренция капиталов. Сейчас Россия находится на перепутье. • В результате проведения массовой приватизации она; уже ушла от одиозных индонезийских и малайзийских! вариантов, где правящие кланы являлись фактическими собственниками всей страны (это закономерный результат отсутствия государственной программы приватизации). Но она еще не пришла к цивилизованному варианту сосуществования власти и собственности, – будь то капитализм по-германски или капитализм по-американски. Куда двинется Россия с этого развилка – вот в чем вопрос.

Власть и реформа

Непростой разговор на тему «куда идем», «какой капитализм строим» будет неполным, если не сказать несколько слов об отношении самой власти к проблеме реформирования российской экономики. Работая в правительстве и администрации президента на протяжении всех лет реформ, я имел возможность наблюдать, какие изменения происходили во всех эшелонах российской власти по мере все более глубокого укоренения рыночных начал в жизни общества.

Возьмем правительство, 1993–1994 годы – реформаторы в сильном загоне. Они представлены всего двумя фигурами на уровне далеко не первых и даже не вторых лиц в кабинете министров: Федоров – министр финансов, Чубайс – Госкомимущество. Все отраслевые министерства в то время наши яростные оппоненты. То же самое «силовики». Практические шаги по направлению к рынку заметны только в области макроэкономики да массовой приватизации. В микроэкономике (на уровне отдельных предприятий) не происходит никаких серьезных рыночных преобразований. Собственно, потому и не происходит, что все отраслевики реформ не принимают и не понимают и, следовательно, ими не занимаются. Этот этап оканчивается октябрьским кризисом 1994 года. Его результат: необходимость финансовой стабилизации худо-бедно, но осознается-таки исполнительной властью. Октябрьский кризис приводит к перегруппировке сил в правительстве, к некоторому усилению его реформаторского крыла. Кто-то сказал, что правительство 1994–1995 годов было: на 50 процентов – Черномырдин, на 30 процентов – Сосковец и на 20 процентов – Чубайс. Я с этой оценкой согласен. Но даже если считать, что Черномырдин постепенно становился даже «наполовину Чубайсом», соотношение противников реформ и их сторонников все равно удерживалось не в пользу последних. За реформаторами по-прежнему оставалась только макроэкономика: приватизация и финансовая стабилизация. Сторонники реформ по-прежнему отчаянно отбивались на своих участках, не пытаясь выйти за их пределы. Отраслевики, в свою очередь, отчаянно боролись с реформаторами, и «силовики» их в этом всемерно поддерживали.

Тем не менее теперь нереформаторы уже побаивались говорить вслух, что они противники рыночных преобразований. Они уже настаивали на том, что они тоже за реформы, но только за другие – более правильные. Таким образом, в правительстве сложилось состояние некоего неустойчивого равновесия. В этой ситуации важнейшим продвижением на макроуровне была финансовая стабилизация. На микроуровне продвижение было минимальным: реструктуризация предприятий, адаптация их к работе в условиях рынка и как результат реальное привлечение иностранных инвестиций – наблюдались только в отдельно взятых отраслях, например в телекоммуникациях.

Но с весны 1997 года, когда Чубайс и Немцов получили реальную власть в правительстве, у реформаторов наконец-таки появилась неиллюзорная возможность осуществлять преобразования в реальном секторе экономики. С мертвой точки были сдвинуты естественные монополисты: в тарифной политике начался отход от такого пагубного явления, как перекрестное субсидирование (финансирование убыточных секторов отрасли за счет прибыльных). Это же фантастика! В 1992 году начались реформы, и только в 1997 появилась возможность осуществлять преобразования в реальном секторе.

Исполнительная власть шла на реформы тяжело и не скоро, с трудом преодолевая серьезные внутренние противоречия; решаясь на каждый новый этап реформирования только от нужды, подстегиваемая очередным витком экономического кризиса. Не менее сложные трансформации переживал и губернаторский корпус.

1992 год. Главы администраций. «Демократов» среди руководителей регионов – тех, кто поддерживал Ельцина и курс на реформы, – у власти человек 5–7. Ну 10 от силы… Однако постепенно таких становится еще меньше: часть «демократов», пришедших на волне митинговых страстей, оказалась абсолютно неработоспособна. Они просто вылетели со своих постов. В итоге выборы глав администраций 1993 года мы проиграли с треском. К концу года создалась ситуация, при которой абсолютное большинство руководителей регионов, за двумя-тремя исключениями, были в полном противостоянии тому, что мы делали. И в первую очередь – в противостоянии приватизации.

Характерная ситуация тех дней: областной комитет имущества находится либо в конфликте с главой администрации, либо в каких-то очень сложных маневрах между ним и мной. Главы администраций частенько приезжают ко мне с требованием сменить руководителей местных приватизационных ведомств. Я защищаю последних: отстаиваю, как могу.

В цифрах ситуацию тех дней упрощенно можно описать так: 5 процентов – губернаторы «наши»; 95 – «не наши». Как ни парадоксально, но к моменту моего ухода с поста вице-премьера в 1998 году картина выглядела прямо противоположным образом: 5 процентов – губернаторы «не наши», 95 – «наши». Что же произошло за последние пять лет в отношениях «губернаторы – реформы», «губернаторы – приватизация»?

Первое. Губернаторы усилились – и как хозяйственные руководители, и как политики. Этому очень способствовали выборы глав администрации. Вообще я долгое время был противником таких выборов, и сейчас еще у меня на этот счет сомнения есть. Но объективным остается тот факт, что выборы приводят к столкновению не просто личностей, а к столкновению властных элит, существующих в регионе. Такие элиты объединяют не только политические силы, но и мощнейшие финансово-промышленные группировки, местные СМИ. В результате столкновения побеждает сильнейший. Причем, победив, он еще больше укрепляет свои позиции.

Исключение составляют, пожалуй, только те случаи, когда губернаторы побеждают лишь по идеологическим соображениям и, придя к власти, оказываются полностью несостоятельны. Например, в Рязани Любимов пришел на коммунистических лозунгах, но зарекомендовал себя так, что теперь и коммунисты от него отказываются. Пензенский губернатор Ковлягин победил в свое время при поддержке «красных», а на недавних выборах коммунисты от него отвернулись.

Однако приведенные примеры именно исключения из общего правила. В подавляющем большинстве случаев идет процесс профессионального усиления губернаторов. И вторая тенденция – это их деполитизация. Деполитизация эта не полная и не абсолютная. Значительная часть нынешних губернаторов отдает дань политической риторике. Но властное начало в их деятельности оказывается уже гораздо сильнее политического. Как это выглядит по жизни? Поясняю. Есть масса случаев, когда люди с реальным властным потенциалом, с реальной поддержкой, с мощными ресурсами за спиной просто пользовались некой политической терминологией в зависимости от ситуации. В большинстве случаев они брали на вооружение ан-тиельцинскую риторику, потому что голосование – это протест в значительной степени. Но на самом деле эта риторика не значила ровным счетом ничего. Есть масса примеров, когда губернаторы, избиравшиеся на антиелыцинских, капээрэфовских лозунгах, придя; к власти, бурно привлекали инвестиции: в регионы, подтягивали иностранных инвесторов и вообще действовали как хорошие рыночники.

Вот, пожалуйста, Вадим Густов, губернатор Ленинградской области, – типичный пример. Сам я против него боролся, защищал Бирюкова. Потому что Бирюков был за Ельцина, а Густов больше за Зюганова. В итоге спроси меня сейчас, кто для дела лучше. Однозначно отвечу: Густов. Он на две головы выше Бирюкова. Бирюков – абсолютно вялый, невнятный. А Густов всех заставил шевелиться, строит порт в Усть-Луге, бухту. И все без бюджетных денег, все на привлеченных инвестициях. В области заметно усилилась инвестиционная активность, – с Питером и сравнивать нечего.

И если где-то в глухих районах товарищ Густов все еще поносит Гайдара с Чубайсом (чего я совсем не исключаю), то и Бог с ним. Главное – дело он делает. По крайней мере, у меня он был раз десять в правительстве и за эти десять раз ни разу не поставил ни одного глупого вопроса. Ни разу не сказал: «У меня плохо с деньгами, помогите из бюджета». Он приходит и сообщает: «У меня инвестор, у меня бизнес-план. Мне от вас нужна общая поддержка: правительство, мол, не возражает». Конечно, я отвечаю: «Получи поддержку и – вперед!»

Так вот, к чему я это все рассказываю? В результате этих двух процессов – общего усиления губернаторов и их фактической деполитизации – руководители регионов все чаще стали выступать в роли более или менее активных проводников рыночных реформ на местах. Показательная деталь: мои личные отношения с ними изменились за последние пять лет на 180 градусов. Сегодня 95 процентов губернаторов в рабочих отношениях со мной. Естественно, я не буду утверждать, что они меня любят всей душой. Но думаю, что процентов 50 ко мне относятся искренне положительно. Они же видят, что Чубайс бьется над бюджетом, они это чувствуют. Они видят, что мы пытаемся восстановить контроль над естественными монополиями, и в этом они тоже нам симпатизируют. Поэтому, мне кажется, что и в дальнейшем отношения региональных лидеров к реформам и к правительству, нацеленному на конструктивную заботу по реформированию экономики, будут налаживаться. Если, конечно, губернаторы будут видеть реальные результаты такой работы.

Что касается законодательной власти, то тут картина без полутонов: наши народные избранники боролись с реформами последовательно и злобно. Причем до сих пор картина остается примерно одинаковой – и на федеральном уровне, и на региональном: если федеральное правительство и большая часть губернаторов сегодня работают все-таки на реформы, Государственная Дума и местные законодательные собрания остаются гораздо более левыми. В чем причины столь откровенной левизны нашей законодательной власти? Конечно, очевидная базовая причина – низкий уровень жизни значительной части российских избирателей. Отсюда – преимущественно протестный характер голосования большой части населения на выборах законодательных органов власти. На выборах же губернаторов срабатывает, по-моему, несколько другая логика. Мне кажется, люди понимают, что губернаторам предстоит не языком чесать с трибуны, а делать нечто реальное, конкретное, от чего будут зависеть зарплата, работа, уровень жизни избирателей. Поэтому в данном случае симпатии населения уже сложно покупать одними ритуальными проклятиями в адрес гайдаровско-чубайсовских реформ. Требуются совершенно определенные деловые качества. В итоге у руля исполнительной власти в регионах оказывается гораздо более прагматичная и гораздо менее популистская генерация политиков. Впрочем, это только моя гипотеза. Возможно, я в ряде случаев выдаю желаемое за действительное. И еще одно объяснение откровенного антиреформаторского настроя нашей законодательной власти, объяснение довольно специфическое. У российского электората есть одна совершенно уникальная особенность: чем ниже уровень образования, культуры, социальной встроенности в жизнь общества, тем выше уровень так называемой электоральной активности. Пенсионеры, голосующие, как правило, за «красных», с пяти утра занимают очередь на избирательные пункты. Наиболее же образованная часть общества, интеллигенция, – электорат, потенциально более «правый», – нередко рассуждает малодушно: «Да что мой голос изменит…» и от участия в выборах уклоняется. Кстати сказать, в остальном мире все происходит с точностью до наоборот: самые бедные, неграмотные, необразованные, нежелающие или не умеющие работать, на выборы как раз не ходят: им это и непонятно, и не нужно. Таким образом, механизм, который там срабатывает в пользу реформ, у нас срабатывает в прямо противоположном направлении.

Конечно, одной из базовых причин «левизны» наших избирателей является и отсутствие в России сколько-нибудь значимого среднего класса. В этом также зачастую упрекают нас, «молодых реформаторов»: не так, мол, проводили реформы, не поддержали средний класс. Да, мы делали ошибки. Но нельзя же вот так запросто сбрасывать со счетов тот мощнейший внутренний механизм торможения, который нам постоянно приходилось преодолевать. Проблема формирования среднего класса в России выходит далеко за рамки отдельных ошибок «молодых реформаторов». Это проблема ментальности целого народа. Это проблема вековых традиций. Это проблема наследия многолетнего коммунистического тоталитаризма, наконец.

Постскриптум. Когда эта книга готовилась к печати, ушло в отставку правительство Примакова. Итоги его деятельности показались мне настолько знаменательными, что я решил еще раз вернуться к теме «Власть и реформа». Действительно, это же очень любопытно: проанализировать, чем закончилось пребывание у власти первого откровенно левого правительства в постреформенной России.

Помните, как все начиналось? Прогнозы – один страшнее другого: национализация, Госснаб, печатный станок, отъем частной собственности. И ничего этого не произошло.

Больше того, правительством Примакова – Маслюкова были достигнуты договоренности с Международным валютным фондом – совершенно в духе «проклятого Чубайса», который всю жизнь «родину продавал международному капиталу»! Я тут просто рыдал, когда перед самой отставкой Примакова нашел в компьютере сообщение «Интерфакса» о заявлениях Зюганова накануне итогового визита Маслкжова в МВФ. Не берусь передать дословно, но смысл сказанного коммунистическим лидером сводился к тому, что он, Зюганов, одобряет решения МВФ по развитию реформ в России.

Еще один пример. Я положил на стол рядом два документа: Совместное заявление правительства и Центробанка, которое мы подготовили с Кириенко и Дубининым для МВФ летом 1998 года, и аналогичный документ правительства Примакова, Маслюкова и Ге-ращенко весной 1999 года. Заявляю со всей ответственностью: полное совпадение по сути, почти стопроцентное совпадение по тексту. Кабинету Примакова потребовалось девять месяцев упорного труда, чтобы дойти до того, что было наработано предыдущим правительством годом раньше.

О чем это говорит? Что тип экономической политики в стране уже предопределен. Что всей предшествующей семилетней работой заданы определенные рамки для принятия глобальных экономических решений. Что вырваться за эти рамки оказались не в состоянии даже наши «красные». Потому что они хотя и «красные» еще, но уже не идиоты и при принятии важнейших решений о судьбах страны отталкиваются все-таки от реальности, а не от своей идеологии, своих догм.

В итоге после девяти месяцев пребывания коммунистов у власти мы имеем профицит бюджета, договоренность с МВФ и Мировым банком и в конечном счете тот же генотип экономической политики, который был заложен правительством «молодых реформаторов».

С другой стороны, мы имеем безусловное торможение реформ. Коммунисты делали все бесконечно медленно, потому что делали вынужденно, нехотя. У них уходили месяцы на то, что правительство Кириенко собиралось сделать за несколько недель. Восемь месяцев – только на переговоры по предоставлению очередного транша от МВФ!

Таким образом, эксперимент по пребыванию коммунистов у власти доказал, на мой взгляд, две фундаментальные вещи. Первое/Сегодня «красные», оказавшись у руля правительства, уже не могут развернуть страну назад, в «светлое прошлое». Правда, при наличии президента страхующего ситуацию от подобного рода разворотов.

Второе. «Красные» не могут быть и мотором дальнейшего продвижения по пути реформ. Они необходимы на стадии, когда после жестокого кризиса требуется некоторое замедление, притормаживание. В этом, может быть, как ни парадоксально, заключается их конструктивная историческая функция. И это – второй важный урок, преподнесенный России правительством Примакова.

А, в общем, итог деятельности этого правительства – один из крупнейших успехов реформаторского движения в России. «Красные» оказались не в состоянии угробить первые результаты рыночных преобразований, хотя кое-кто из них, безусловно, очень этого хотел. Интересно рассмотреть деятельность кабинета Примакова и в контексте общемирового исторического процесса. На мой взгляд, это была первая попытка найти компромисс между разнополярными политическими силами в новейшей истории России. То, что в истории восточноевропейских, посткоммунистических стран случалось уже не однажды – последовательные колебания слева направо и обратно при постепенном, но неуклонном сближении позиций левых и правых и расширении поля их совместной конструктивной деятельности, – в России на седьмом году реформ произошло впервые.

Посмотрите, как сравнительно легко колебалось общественное мнение от левых к правым и обратно в Польше, Словакии, Балтии на протяжении последнего десятилетия. Причем политический маятник не просто раскачивался в разные стороны: амплитуда его колебаний становилась все более узкой; левые и правые находили все больше общих точек соприкосновения, а их электорат никогда не разделяла мертвая полоса отчуждения. В польском правительстве, например, в последнее время сложился очень прочный и работоспособный тандем: президент-посткоммунист Александр Квасневский и первый вице-премьер, «отец» польских либеральных реформ, Лешек Бальцерович. Тот самый Бальцерович, который после проведения шоковой терапии в 1992 году ушел из правительства.

всеми проклинаемый и ненавидимый. Вот главные наши отличия: Польше хватило семи лет, чтобы ненависть к либералам уступила доводам здравого рассудка; чтобы коммунисты отошли от своих мертвецких догм настолько, что оказались в состоянии конструктивно сотрудничать с этими самыми либералами; чтобы «красные» превратились из партии безответственных трибунных ниспровергателей в ответственную и прагматичную политическую силу.

В России же все гораздо сложнее. Ни такого откровенного сближения бывших политических антагонистов, ни таких решающих перемен в предпочтениях электората… У нас в стране и политические силы, и общество в целом по-прежнему очень сильно поляризованы: наши – не наши; за «красных» – против таковых. И все же…

И все же я считаю, что процесс в целом движется в том же направлении, что и в странах Восточной Европы. Конечно, движется он гораздо более медленно: не тот масштаб проблем, да и масштаб государства не тот. Отсюда – многократно увеличенные сила инерции, напор сопротивления. Однако я думаю, что выборы президента в 2000 году уже не будут определяться фундаментальной исторической дилеммой XX столетия: за коммунистов или против них.

Полагаю, что и следующая Государственная Дума будет менее «красная», чем нынешняя. Хотя прогнозировать сейчас еще рановато, но я думаю что в немалой степени голоса у коммунистов будут отняты Лужковым – это объективный фактор. Надеюсь, что в следующей Думе митинговые страсти уступят место нормальной законотворческой работе. А думская трибуна превратится наконец из престижных театральных подмостков в место, где станут приниматься неотложные государственные решения.

Какие предприятия работают лучше – государственные или частные?

В 1993–1994 годах Международный центр социально-экономических исследований («Леонтьевскийцентр») и Российская ассоциация маркетинга (РАМ) доводили сравнительный анализ государственных и приватизированных предприятий. Материал был собран к лету 1995 года и обнародован 29 ноября.

Обследование проводилось по заказу ГКИ. Анализу были подвергнуты 266 предприятий, среди которых 56 государственных, 70 среднеприватизированных (доля государства более 25 процентов), 140 глубокоприватизированных (доля государства менее 25 процентов).

Мониторинг проводился в крупнейших промышленных регионах России: Архангельской, Волгоградской, Кемеровской, Кировской, Магаданской, Псковской, Тюменской, Челябинской, Ярославской областях, Краснодарском крае, а также во Владивостоке, в Москве и Санкт-Петербурге.

Обследованные предприятия принадлежали к таким отраслям, как химическая и нефтехимическая, пищевая промышленность, торговля, строительство, производство стройматериалов, цветная и черная металлургия.

Несколько слов об особенностях методики оценки результатов приватизации. Чтобы не появилось соблазна упрекнуть авторов в специальном подборе объектов исследования и в использовании только тех показателей, которые говорят в пользу приватизации, были предприняты следующие шаги. Предприятия подбирались Вычислительным центром Госкомстата случайным образом, без участия авторов методики, Были соблюдены лишь требования пропорционального, представительства от различных отраслей и регионов. Главным критерием оценки выступал некий совокупный (интегральный) показатель, рассчитанный на основе 12 критериев. Из них 4 – показатели экономической эффективности производства, 4 – показатели финансовой устойчивости, 4 – показатели платежеспособности.

Общий вывод прост: анализ статистических данных показал, что экономические и финансовые результаты приватизированных предприятий лучше, чем в государственном секторе. Причем чем больше степень приватизации (то есть чем меньше доля государства в собственности предприятия), тем выше финансово-экономические показатели.

Если принял, за единицу самый высокий интегральный показатель, то соотношение получится следующее. Наиболее высокая оценка – у глубокоприватизированных предприятий. На государственных предприятиях состояние дел хуже примерно вполовину. Среднеприватизированные предприятия находятся как раз посередине между первыми и вторыми.

А вот какая вырисовывается картина по отдельно взятым показателям. Финансовая устойчивость. Глубокоприватизированные предприятия лучше всех остальных. При этом отрыв их от государственных предприятий гигантский: первые выглядят лучше последних в 5,4 раза. Где-то посередине между ними находятся среднеприватизированные предприятия. Их финансовая устойчивость хуже, чем у глубокоприватизированных в 2,5 раза.

Если говорить о платежеспособности, то и здесь картина аналогичная: лучше других обстоят дела у тех предприятий, где доля государственной собственности меньше всего. Хуже всего – там, где больше присутствие государства.

В свете популярных разговоров о том, что приватизация приводит к спаду, интересно взглянуть на показатели экономической эффективности и динамики объемов производства. Так вот, за период 1993–1994 годов наибольший спад объемов производства наблюдался как раз на государственных предприятиях. Коэффициент – 0,913. Там, где степень приватизации была выше, спад был меньше: коэффициент – 0,889. А вот на предприятиях глубокоприватизированных в 1993–1994 годах наблюдался даже рост производства! На 2,3 процента.

Та же самая тенденция – по показателям производительности труда. В течение двух указанных лет хуже всего выглядели государственные предприятия. За это время производительность труда здесь снизилась на 11,1 процента. На среднеприватизированных предприятиях спад в 1994 году по сравнению с 1993 годом со ставил только 5,2 процента. А на глубокоприватизированных предприятиях и того меньше: 1,9 процента.

Чтобы не утруждать читателя обилием цифр, заметим: по показателям эффективности, обеспеченности собственными средствами и по соотношению дебиторской и кредиторской задолженности картина в целом та же: чем больше доля собственности у государства, тем хуже обстоят дела предприятия.

В рамках обследования был проведен также анализ изменений в управлении предприятиями. Этот анализ выявил довольно любопытные тенденции. На старте приватизации был установлен факт довольно продолжительного паралича власти на предприятиях. Факт этот объяснялся просто: в условиях, когда государство перестало контролировать предприятия прежними методами, а новые собственники еще не получили решающие права, процветала бесхозяйственность и безответственность, падала дисциплина труда. Однако как только капитал приватизированных предприятий начал сосредоточиваться в руках негосударственных собственников, ситуация стала меняться. Собственник стал более требовательным, и как следствие повысилась заинтересованность в результатах своего труда у наемного персонала.

Характерная деталь: директорский корпус пытался преодолеть паралич власти преимущественно авторитарными методами управления, стремился к усилению централизации управления. Активность же акционеров, которые могли бы противостоять этой тенденции, на первом этапе приватизации была еще очень низка. Общая тенденция, выявленная в ходе обследования качества управления, выглядит следующим образом. Качество менеджмента более высоко оценивается в глубокоприватизированном секторе, ниже – на среднеприватизированных предприятиях, еще ниже – в государственном секторе. Оценки, выставлявшиеся исследователями по десятибалльной шкале, распределились между этими тремя секторами следующим образом: в первом случае – 6,8 балла, во втором – 6,5, в третьем – 6,2.

При этом глубокоприватизированные предприятия были лидерами по каждой из пяти характеристик, на основе которых рассчитывался общий показатель качества управления. Именно на таких предприятиях стратегические задачи чаще преобладали над тактическими, именно здесь сильнее ощущались стремление к радикальным изменениям производственной структуры, сплоченность руководства, обеспечение реальной власти в руках самого предприятия, а также нацеленность всей системы поощрения на стимулирование развития. При этом была выявлена интересная закономерность: если среднеприватизированные предприятия тратят основные силы на сиюминутное выживание, глубокоприватизированные и государственные больше внимания уделяют решению тактических и долговоременных задач. Очевидно, что нестабильность в вопросах собственности не способствует тому, чтобы менеджер всерьез задумывался о перспективах своего бизнеса.

Глубокоприватизированные предприятия вышли также лидерами и по таким характеристикам, как активность, предприимчивость и работоспособность руководства.

По результатам проведенного обследования ученые подготовили ряд рекомендаций. Вот только некоторые из них.

Причины кризиса неплатежей следует искать в государственном секторе экономики. Поэтому в случае обнаружения очагов неплатежеспособности рекомендуется в качестве сильнодействующего лекарства приватизация: в результате исчезнет необходимость предоставления льготных государственных кредитов, львиная доля которых, как правило, выводится из оборота в личных интересах руководителей предприятий.

Приватизацию следует использовать в целях снижения инфляции, так как в этом случае уменьшается нагрузка государства по поддержке государственных предприятий. Кроме того, на приватизированных предприятиях оборотные средства оборачиваются быстрее, что в результате приводит к более интенсивному обеспечению деньгами всех отраслей экономики.

Государственные предприятия менее кредитоспособны, чем приватизированные. Они менее мобильно рассчитываются по своим долгам. Поэтому при разработке государственных программ поддержки промышленности, при выделении государственных займов следует ориентироваться главным образом на приватизированные предприятия, у которых шансов рассчитаться за полученные займы гораздо больше. При этом ни в коем случае не следует предоставлять бесплатные дотации. Как показывает практика использования подобных дотаций государственными предприятиями, такая форма финансирования только развращает производителей.

Приватизированные предприятия рекомендуются как более предпочтительные объекты инвестирования, чем государственные, так как они более устойчивы в финансовом отношении.

В целях усиления притока инвестиций в национальное хозяйство страны правительству рекомендуется устраняться от участия в управлении и владении перспективными предприятиями. Для инвесторов более привлекательны конкурентоспособные предприятия, в большей степени связанные обязательствами перед ними, а не перед государством и трудовым коллективом.

Приватизация в значительной степени способствует росту национальной экономики, если она накладывает на предприятия жесткие бюджетные ограничения. В частности, правительство не должно нести издержки и дополнительные бюджетные расходы, связанные с недобросовестностью или неэффективностью производителей, выпускающих продукцию по госзаказу. Потому вместо долевого участия и бюджетного кредитования оно должно ограничиваться оплатой готовой продукции.

Экономические результаты приватизации были бы существенно лучше, если бы она носила более «насильственный» характер и осуществлялась бы на действительно коммерческих условиях, в том числе и в менее конкурентоспособных отраслях.

Анализ эффективности государственных и приватизированных предприятий показал целесообразность высоких темпов приватизации для малых предприятий и необходимость проявления большой осторожности при приватизации крупных. Если приватизация малых предприятий дает достаточно быстрый эффект, то на крупных предприятиях процессы реформирования более инерционны. В частности, структура персонала изменяется незначительно. Такая ситуация сдерживает рост безработицы, хотя при этом уровень оплаты снижается. Выбор руководством данной группы предприятий такой социальной стратегии помогает выиграть время и смягчить негативные последствия приватизации. Именно поэтому приватизацию крупных предприятий рекомендуется проводить «поштучно», более тщательно оценивая все стороны программы приватизации и инвестиционной программы. Желательно введение более жесткой правовой основы приватизации крупных предприятий в целях обеспечения контроля за возможными негативными последствиями.

Органам управления государственным имуществом следует иметь в виду, что преобладающий тип управления на государственных предприятиях – авторитарный и в то же время пассивный, безынициативный, консервативный. Данный тип сохраняется и на среднеприватизированных предприятиях (если еще и не утрируется). На стадии глубокой приватизации происходит демократизация управления, рост активности, предприимчивости, организационных нововведений. В конечном счете при постановке задачи повышения эффективности производства можно опираться на приватизацию, которая закономерно ведет к повышению качества управления, а это, как правило, определяет и рост эффективности. Повышение качества менеджмента на государственных предприятиях будет зависеть как от кадровой политики государственных органов управления, так и от условий рыночной конкуренции, которые опять же зависят от темпов приватизации. Резюмируя, можно рекомендовать продолжать процесс приватизации в целях повышения качества управления народным хозяйством.

А. Чубайс. После кризиса

17 августа – плата за безответственность

Пока книга готовилась к печати, жизнь не стояла на месте. Серьезный кризис резко изменил ситуацию в экономике и, естественно, сам ход приватизации. В результате некоторые соображения, высказанные нами несколькими месяцами раньше, потребовали уточнения. Однако мы не стали переписывать книгу заново – пусть все остается для истории, – но решили дополнить ее новой статьей – о самом кризисе и его последствиях для российской приватизации.

Первое, что хочу заметить: не надо на приватизацию вешать еще и эту «собаку» – августовский кризис 1998 года. Некоторые наши стойкие оппоненты настолько сжились с мыслью о том, что все беды в стране – от проведенного нами разгосударствления, что умудряются и этот кризис объяснить исключительна последствиями «антинародной приватизации по Чубайсу».

Но чем было 17 августа на самом деле? Это бы» бюджетно-долговой кризис. Неспособность государства затыкать бюджетные дыры, отвечать по своим долгам. При чем же здесь приватизация? Каким боком приватизация виновата в том, что из года в год на протяжении шести лет нашими думскими оппонентами принимался дефицитный бюджет?

Именно несбалансированный бюджет, а не «преступные действия правительства Гайдара – Чубайса – Кириенко» – первопричина 17 августа. Когда разразился кризис, все стали дружно ругать «плохую пирамиду ГКО». Ну так сокращали бы дефицит, если не нравилась «пирамида»! Нам тоже она не очень нравилась. Но деньги откуда-то надо было брать на выполнение утвержденных депутатами бюджетных обязательств.

Представлять 17 августа как грубую ошибку правительства «молодых реформаторов» – дело, конечно, политически прибыльное. При таком раскладе виноваты, как всегда, оказываются Чубайс с Гайдаром, Немцов с Кириенко и вместе с ними – приватизация. А все остальные – в белом… Но давайте разберемся, а можно ли было в сложившейся бюджетной ситуации не принимать обруганные всеми меры: отказ государства от своевременных выплат своих обязательств по ГКО, мораторий на выплату долгов коммерческих банков зарубежным кредиторам?

По поводу невыплат по ГКО. Есть простое и банальное объяснение: не стало денег. Аукционы по ГКО проходили у нас каждую среду. Хорошо помню период, когда, будучи министром финансов, ждал этой среды всякий раз с большим нетерпением: наконец-то получу очередную кучу денег, чтобы закрыть бюджетные дыры. Но однажды наступил момент, когда среда не принесла свободных средств: все доходы, полученные от продажи ГКО, пошли на выплату процентов предыдущим вкладчикам государственных ценных бумаг. А начиная где-то с марта – апреля (я уже не работал в правительстве) среды стали приносить только убытки. На погашение государственных обязательств мы тратили денег больше, чем получали от их продажи. К понедельнику 17-го стало понятно, что в ближайшую среду, 19 августа, гасить государственные обязательства будет нечем. Вот, собственно, и все…

Необходимость принятых нами мер следует из этой.ситуации автоматически. Если платить нечем, вы: а) не платите; б) начинаете переговоры о том, в какие сроки и каким образом заплатите. И наконец, – вы, конечно, делаете все необходимое для спасения банковской системы. Не отдельных банков, а системы в целом. Ведь неполучение запланированных доходов от ГКО для нашей банковской системы – удар, близкий к смертельному. Именно поэтому объявляется мораторий на выплату долгов коммерческих банков иностранным инвесторам.

Итак, в преддверии 19 августа 17-е было неизбежно. Но так ли неизбежно? Ведь уже летом было совершенно понятно, куда дело движется. Почему, спрашивается, не приняли всех мер для предотвращения краха?

С полной ответственностью утверждаю, что правительством Кириенко, в котором я не состоял, с марта по август было сделано максимум возможного для того, чтобы кризис предотвратить. Была принята программа сокращения госрасходов – ударная и работоспособная. До этого подобную программу мы пытались провести в течение полугода – ничего не получалось. А Сергей сделал это буквально за полтора месяца. Эта программа стала выполняться. В апреле 1998 года доходы бюджета впервые превысили расходы. Разница была направлена на погашение государственных долгов.

Однако жесткая финансовая политика стала осуществляться поздно, очень поздно. Слишком велик был груз накопившихся к тому времени проблем. В критической экономической ситуации весны 1998 года слишком долго формировалось правительство, слишком сильно была раскачана лодка за эти полтора месяца безвластья.

В итоге, несмотря на первые появившиеся успехи, рынок не удалось убедить в том, что это начало долговременной экономической стабилизации. При ожидаемой годовой инфляции в шесть процентов ставки по ГКО выросли до 70, 80, 90 процентов! Инвестор не верил в то, что правительство вернет ему деньги, и свои риски пытался компенсировать высокой стоимостью отдаваемых в долг средств.

Но и в этой ситуации правительство Кириенко продолжало бороться с надвигающимся кризисом/Была принята уникальная программа экономии госрасходов – 14,8 миллиарда долларов до конца года. Все равно не убедили! Только на два дня рынок успокоился, но потом процентные ставки снова пошли вверх… И тут нельзя не сказать о причинах внешних. Рискну предположить, что именно они повлияли на ситуацию в России в не меньшей, а может, даже и в большей степени, чем ее собственные внутриполитические и внутриэкономические неурядицы.

Причина номер один – мировой кризис развивающихся рынков. Стоит ли представлять 17 августа как некую удивительную неожиданность, в то время как экономический кризис встряхнул около 50 стран мира к при этом в 10 из них окончился полной политической катастрофой – сменой президентов и правительств, а в ряде случаев – стрельбой, жертвами, кровью?.: Россия – неотъемлемая часть мира, и в ситуации всеобщего коллапса смотреть на события в собственной стране исключительно через призму отношений между Чубайсом и Лужковым, Кириенко и Березовским просто наивно.

Как и многие другие страны, Россия оказалась ввергнута в водоворот гигантского крупномасштабного процесса. Но неприятная особенность состояла в том, что она по целому ряду причин оказалась чрезвычайно уязвимым и ослабленным звеном этого общего процесса. Совершенно очевидные вещи: слабая экономика; молодой, еще не окрепший, только формирующийся рынок. Но сказалось не только это. Была еще одна особенность у нашей экономики, сыгравшая роковую роль в ситуации кризиса. И особенность эта – переразвитость финансовых рынков.

Именно за это явление нас много и упорно ругали: вот, мол, финансовые рынки стали самоцелью; вот, мол, пирамида ГКО – колосс на глиняных ногах… Тем не менее я полагаю, что явление это было далеко не столь однозначно. В бурном развитии финансовых рынков в России были и свои плюсы. Именно эти рынки стали привлекать в страну значительные финансовые ресурсы. Только объем операций по корпоративным ценным бумагам (торговля акциями компаний) в докризисные времена составлял 100 миллионов долларов в сутки. Сравните: на Украине аналогичный показатель в то время был два миллиона долларов, в Казахстане примерно столько же. Даже в Чехии, продвинувшейся по пути реформ гораздо дальше России, даже в Словакии и других восточноевропейских странах этот рынок был значительно более слабым.

Однако финансовые рынки России, переразвитые по масштабам, оказались недоразвиты по глубине, по инфраструктуре, по защищенности механизма. Роль их в экономике была большая, а надежность – слабая. И вот как раз по этим рынкам пришелся главный удар. Когда в разгар азиатского кризиса полтора-два миллиарда «азиатских» денег ушло из России – это был удар ниже пояса. Скажем, в Китае не могло возникнуть подобной проблемы, потому что там корпоративных ценных бумаг вообще не было. Там – другой путь развития. Не лучше и не хуже. Просто другой. К сожалению, ураган 1997 года обрушился как раз на ту дорогу, по которой шли мы. Что называется – не повезло…

И еще один общемировой процесс задел Россию очень больно: падение цен на нефть, газ, черные и цветные металлы. Все – основные статьи российского экспорта. Переход от положительного баланса экспорта-импорта к отрицательному всего за несколько месяцев – удар фантастически тяжелый и для более здоровой экономики. Ведь поступления от экспорта – важнейший источник валютных резервов, гарантия устойчивости национальной валюты. Лишиться же такого источника в ситуации мощнейшего финансового кризиса – это уже из области кошмаров. Но именно такой кошмар и обрушился на российскую финансовую систему. Что нас и добило.

Таким образом, в одно время и в одном месте сошлось все: два крупных общемировых процесса, наш собственные трудности и слабости, наш традиционный политический раздрай, наши просчеты и ошибки. При этом решающим фактором стали, конечно, накопившиеся бюджетные проблемы. Семнадцатым августа мы поплатились за шесть лет безответственной бюджетной политики: за годы полуреформ, за жизнь не по средствам, за необоснованные расходы, за избыточные льготы, за отраслевой лоббизм.

Национализация: назад в будущее?

Одна из «революционных» идей нашего кризисного времени – идея национализации. Логика железная: если первопричина долгового кризиса – приватизация, выход из него, соответственно, – национализация.

Конечно, сейчас уже ни один более-менее вменяемый политик или экономист не решается говорить о всеобщей и полной конфискации частной собственно- сти. За последние годы страна продвинулась настолько, что подобные суждения представляются пещерной дикостью. ,

И все-таки о национализации говорят. Шепотом, по секрету от журналистов – в Белом доме. Во всеуслышанье, перед телевизионными камерами – Юрий Михайлович Лужков. И в том и в другом случае речь идет о том, что национализировать надо то, что приватизировано «неэффективно» или «незаконно».

Но национализировать то, что неэффективно, крайне дорого и для государства, очевидно, обременительно. По убыткам неэффективного бизнеса придется ведь платить. А по этой дорожке мы уже ходили не раз, и что там будет в конце, хорошо известно: финансирование неэффективного производства – рост бюджетных расходов – бюджетный дефицит – печатный станок – инфляция – дальнейшее обнищание беднейших. Вновь становиться на этот путь в угоду идее национализации, на мой взгляд, полное безумие. Не проще ли обойтись существующей процедурой банкротства, которая позволит заменить недееспособный менеджмент?

Другое дело – национализация того, что приватизировано незаконно. Тут вопросов нет, если соблюдается единственное и необходимое условие: незаконность приватизации доказывается в суде.

Однако, насколько я знаю, в Белом доме вынашивается несколько другая идея национализации. Там часто говорят о том, что приватизированную собственность хорошо бы отобрать у предприятий в счет их долгов бюджету. То есть конвертировать долги в собственность.

Моя позиция по поводу такой национализации: да, есть случаи, когда это имеет смысл делать. Но при этом надо четко понимать, что физические возможности государства по управлению своей собственностью крайне ограничены. Я считаю, что уже сегодня государство не в состоянии эффективно управлять тем количеством объектов, которые находятся в его собственности. И проблем здесь множество.

Арендная плата с государственных объектов в лучшем случае только на 50 процентов уходит в бюджет,

собственнику, все остальное остается в карманах у директората. А что делается с госпредставителями в акционерных обществах! Как правило, они отстаивают не интересы государства в акционерных обществах, а, наоборот, интересы АО в коридорах власти.

У государства сегодня просто физически не хватает ресурсов отследить, что происходит на неприватизированных предприятиях. Ведь что такое государственный контроль за предприятием? Это задача для профессиональной команды высочайшей квалификации. Если вы хотите по-настоящему отслеживать интересы государства, например, в РАО «ЕЭС», вам нужно иметь высочайшего класса профессиональную команду, которая будет постоянно анализировать все финансовые, технологические, производственные процессы; которая будет изо дня в день отслеживать огромный объем информации. Это дорогостоящая, тяжелая задача, требующая, между прочим, и больших денег для привлечения квалифицированных специалистов.

В этом контексте идея преобразования долгов в собственность приведет к еще более неэффективному распылению государственных ресурсов. Попытка проконтролировать все обернется еще большей потерей управляемости экономикой и ростом коррупции. Конечно, могут быть редкие ситуации, когда подобные шаги окажутся целесообразны. Я бы, например, совсем не возражал против внесения в уставный капитал РАО «ЕЭС» отдельных объектов, например приватизированных без участия федеральных органов власти «Якутскэнерго» или «Татарэнерго». Одним словом, подобного рода национализация может быть только «точечной», только выборочной. Вопрос о доле госсобственности сегодня должен рассматриваться как вопрос исключительно прагматический, но отнюдь не политический.

То же самое относится и к идее национализации банков, получившей активное хождение в эпоху финансового кризиса. Что интересно: с этой идеей стали выступать многие собственники банков. Почему? Потому что в эпоху кризиса рыночная цена банковского бизнеса приблизилась к нулю или даже стала отрицательной. При этом вся политическая ответственность осталась. Конечно, многие банки оказалась заинтерё1 сованы переложить и свою ответственность, и свои финансовые проблемы на плечи государства. Но стоит ли государству взваливать их на себя? Я бы отнесся* идее национализации банков очень осторожно.

Конечно, если банк серьезный и если общенациональные потери от его краха будут слишком большие, государство не должно дать такому банку обрушиться. И в данном случае большие финансовые вливания вполне разумно сочетать с национализацией. Но опять же надо очень внимательно смотреть: а в каком состоянии находится банк? Что, собственно, за ним осталось? Если здание уже переведено в собственность другой компании, принадлежащей лично президенту банка, а денежные активы – в управление или под залог в другие коммерческие структуры, государству надо очень подумать и профессионально все взвесить, прежде чем ввязываться в национализацию такого банка и взваливать на себя его финансовые проблемы.

Задание на завтра: прагматизм и еще раз прагматизм

Приватизационный процесс сегодня принципиально отличается от разгосударствления образца 1994–1995 годов. Если приватизация тогда на 95 процентов была вопросом политики и только на 5 – экономики, нынче ситуация прямо противоположная: приватизация перешла в разряд проблем сугубо экономических и разве что процентов на пять еще продолжает оставаться вопросом политики. Все очень просто: на старте реформ мы решали задачу становления частной собственности. Теперь же, когда эта задача решена, можно думать о вещах сугубо экономических и прагматических: о подтягивании стратегического инвестора, о формировании эффективного собственника.

У государства остается целый ряд заманчивых и соблазнительных объектов, которые можно и нужно продавать. Я имею в виду «Роснефть», «Сеязьинеест», РАО «ЕЭС»… Речь идет о сделках штучных, но масштабных, требующих сложнейшей предпродажной подготовки. Безусловно, это должны быть сделки конкурсные, конкурентные. И уровень контроля со стороны государства должен быть высочайшим. Уже на стадии заключения самой сделки нужно закладывать жесткие условия, которые позволят расторгнуть ее в том случае, если инвестиционные обязательства не будут выполняться.

Такая, штучная, приватизация будет нацелена не на латание бюджетных дыр, но на поиск стратегического инвестора. Возьмем, например, «Связьинвест». Когда мы первый раз продавали пакет акций этой компании, решали прежде всего бюджетные проблемы. Жизнь понуждала нас к этому. В результате базовая задача – формирование стратегического инвестора, который станет заниматься предприятием не ради будущей перепродажи, а ради самого бизнеса, – так и осталась нерешенной. Именно эта задача станет в повестку дня очередного этапа приватизации.

Привлечение инвестиций, преобразование самого предприятия, формирование эффективного собственника – на эти сугубо экономические проблемы и будет нацелена приватизация в ближайшие годы. Сегодня, когда основы частной собственности в стране уже заложены, процесс разгосударствления в России может стать наконец делом абсолютно прагматическим.