Советская тоталитарная система

Советский правозащитник Андрей Амальрик летом 1969 года случайно выбрал для названия своего критического эссе о советской системе 1984 год[1]. В реальной истории этот год действительно оказался рубежным, кануном перестройки, последовавшими за ней обвальным крахом социалистических институтов и распадом СССР. В отличие от 1913 года, ставшего символом наивысшего развития романовской империи, 1984 год — символ застоя и деградации империи советской, квинтэссенция несостоятельности идей и принципов, положенных в ее основу.

Правда, и сегодня вопросы о реальных возможностях и пороках советской системы соответственно о предпосылках системной трансформации конца ХХ века и причинах краха СССР являются предметом острых научных и политических дискуссий. Отечественные и зарубежные историки, политологи и экономисты, представляющие разные научные школы, по-разному отвечают на эти вопросы. Явные и скрытые сторонники «социалистического выбора» склонны связывать кризис и крах социализма с роковым стечением обстоятельств, ошибками и «предательством» политических лидеров и не готовы идти дальше констатации очевидной потери динамизма советской системой к началу 1980-х годов. Для противников «коммунистической перспективы» крах социалистических институтов представляется вполне закономерным явлением. Тем не менее уже сегодня, несмотря на крайнюю политизацию вопроса исторической динамики советской системы и недостаточность исторической дистанции, можно объективно говорить как о природе советской системы, так и о механизмах ее развития и разрушения.

Советская система была создана большевиками в ответ на индустриальный вызов, с которым столкнулась Российская империя в ХIХ веке, на резко возросшее за годы Первой мировой войны и революции отставание России от развитых стран Запада. Как справедливо отметил Е. Т. Гайдар, «бабочка» советского социализма выпорхнула из государственного капитализма[2], из практики милитаризированной, прежде всего германской, экономики, из реальных тенденций развития индустриальных стран конца XIXвека. Именно милитаризация и монополизация экономики накануне и в годы Первой мировой войны стали основой для большевистских экспериментов, дали строительный материал для будущего здания советской тоталитарной системы.

Идеологией создания этой системы стал марксизм как учение о революционном преобразовании мира. Социалистическая идея в интерпретации большевистских вождей должна была мобилизовать народы России на небывалый рывок. Собственно, и сама марксистская теория основывалась на таких тенденциях в развитии экономики и общественной жизни ведущих индустриальных стран накануне империалистической войны, как концентрация производства и капитала, укрепление крупных монополий, позволявших им влиять на рыночные механизмы. Не случайно К. Маркс считал, что социалистический строй возникнет в наиболее развитых капиталистических странах, где капиталистическая система стала препятствовать развитию производительных сил, где созданы материальные условия для социализма. Россия в их число не входила, следовательно, социалистические преобразования в ней были изначально обречены.

Ленинская теория отошла от идей Маркса[3]. Регулирование производства, ограничение рынка, порожденные военной экономикой, экстраполировались лидерами большевиков без учета нараставшего влияния противодействовавших факторов, приводили их к мысли, что в итоге развития капитализма монополии сольются в одну государственную монополию, внутри нее жизнь будет организована без участия рынка, наподобие управления крупной фабрикой. Особенности индустриальной экономики тех лет, связанные с преобладанием в промышленности массового производства, «гигантов индустрии», диктовали и особую роль государства как единого координирующего центра. Советская социалистическая система по существу представляла собой реализацию идеи единой государственной монополии. Чтобы обратить ее на пользу всего народа, большевики в соответствии с ленинскими планами захватили власть и установили «диктатуру пролетариата».

Октябрьская революция «кровью смыла, штыком соскоблила с карты России тонкий культурно-западный слой. Вместо него на поверхность вышли мощные архаические пласты культуры, представленные маргиналами города и деревни»[4] с их утопической идеей социального реванша. В результате произошло небывалое в истории возрастание роли низов общества, которые парализовали силы, способные уберечь страну от революционного передела, сохранить основы цивилизации, частную собственность и рынок.

Не менее важна и другая грань этого вопроса. Как показывает исторический опыт СССР, тоталитарная система возникает прежде всего из общественной потребности в сильной власти. Именно в годы Первой мировой войны всеобъемлющий кризис власти в России получил мощное ускорение: центральная власть была бессильна, ее полномочия растаскивались по кусочкам. Октябрьский переворот 1917 года означал крах прежнего государства. Советы, взявшие власть в свои руки, были политически многоцветными, малоэффективными и поначалу представляли региональные (в том числе национальные) интересы. Резко возросла роль регионального управления, были сформированы правительства независимого Крыма, Криворожско-Донецкой республики и др. В итоге — полный паралич центральной власти, потеря управляемости на общегосударственном уровне.

Во время Гражданской войны (1918–1920 годы) вновь возникла потребность в сверхсильном государстве, были созданы чрезвычайные органы (ЧК, ревкомы, Совет труда и обороны и др.). Возродилась идея монархии, самодержавия, но в иной, советско-партийной форме. Власть опять стала вожделенной, обладание ею сразу меняло социальный статус человека в обществе. Сначала пистолет и кожаная куртка, дальше — больше. Тысячи безродных Шариковых устремились в органы власти, становились важными фигурами.

Вскоре после прихода к власти большевикистали создавать номенклатурную систему как специфическую профессионально-управленческую иерархию[5]. Сама по себе номенклатура — это всего лишь перечень наиболее важных должностей. Но в СССР в условиях крайней централизации партийно-государственного управления все назначения на руководящие должности производились сверху вниз, в номенклатуру включались работники, находившиеся на ключевых постах. Кандидатуры предварительно рассматривались, рекомендовались и утверждались партийным комитетом (райкомом, горкомом, обкомом партии и т. д.). И от работы они освобождались лишь с согласия тех, кто их назначил.

Осенью 1923 года этот термин появился в партийных документах, а вместе с ним и два списка номенклатурных должностей. Первый (номенклатура № 1) включал 4000 должностей, на которые назначения проводились только ЦК РКП(б). По второму списку (номенклатура № 2) ведомства сами назначали на должности, предварительно получив одобрение Учетно-распределительного отдела ЦК РКБ(б)[6]. Постоянный партийный контроль за выдвижением и назначением практически на все влиятельные посты и должности во всех сферах деятельности позволял обеспечить бесперебойное функционирование механизмов власти. Номенклатурный способ руководства окончательно сложился к концу 1930-х годов, а в дальнейшем лишь модернизировался[7]. Рожденная революцией новая властная элита, которую М. Джилас назвал новым правящим классом[8], постепенно превратилась в фактических собственников общественной собственности[9]. Построив господство на прежних принципах, хотя и в новом обличье, большевистская правящая верхушка заложила основы своего перерождения.

В общих чертах советская система была создана в 1918–1920 годах. Ее важнейшие институты сохранялись и в годы НЭПа, когда были включены некоторые рычаги самосохранения нации. Суть новой власти заключалась в соединении восточной деспотии (диктатуры) в политике, государственного монополизма в экономике и коммунистической идеологии, отрицавшей частную собственность[10]. В законченном и целостном виде советская система сложилась в 1929–1933 годах. К этому времени многомиллионные российские массы осознали сокровенный смысл революции как великого передела собственности, возможность обездоленным низам общества встать вровень с имущими слоями, безнаказанно завладеть их домами, имуществом, фабриками и заводами[11].

Идея тотального уничтожения частной собственности обрела многомиллионную поддержку, которой не было у большевиков в годы «военного коммунизма». С делегитимизации в сознании общества частной собственности влияние бюрократического государства распространилось и на такие сферы традиционно частной жизни, как культура, религия, семья, количество детей в ней, проведение свободного времени. Авторитарный политический режим приобрел черты тоталитарного[12].

В политической сфере окончательно закрепилась монополия марксистской идеологии, однопартийность. В системе государственной власти при сохранении формальных атрибутов народовластия фактически были ликвидированы демократия, реальные политические механизмы демократического избрания и переизбрания руководящих органов государства, создана система тотального государственного террора, для устранения реальных и потенциальных противников системы фабриковались фальсифицированные политические процессы.

В социальной сфере, вопреки официальным декларациям, нарастали социальные различия. При наличии привилегированных групп, имевших значительные статусные и материальные преимущества, не легализованные в законах, уровень жизни основной массы населения оставался крайне низким. В сфере национальных отношений возрождался великодержавный шовинизм, ограничивались права национальных меньшинств и национальных республик, депортировались целые народы. В духовной сфере были ликвидированы культурный плюрализм, свобода научного и художественного творчества.

Социалистическая модель развития экономики формировалась на базе модели импортозамещающей индустриализации, путем перераспределения ресурсов из аграрной в промышленную сферу, при доминирующей роли государства в мобилизации национальных сбережений, их распределении и использовании[13]. Тоталитарный политический контроль позволял власти в 1930–1940-е годы решать многие принципиальные вопросы экономического развития, прежде всего снять ограничения на объем финансовых ресурсов, мобилизуемых государством для накопления. Предельно высокая, долгосрочно устойчивая норма национальных сбережений позволила обеспечить индустриальный рывок, резко повысить темпы экономического роста[14].

Под флагом форсированной индустриализации происходили широкомасштабная перестройка промышленности, создание «гигантов индустрии», милитаризация экономики и абсолютизация развития тяжелой промышленности. В сельском хозяйстве было ликвидированы крестьянские хозяйства, крестьянство как класс, созданы коллективные и государственные хозяйства (колхозы и совхозы). В итоге была создана структура народного хозяйства с чрезмерным упором на производство средств производства при недостаточном и слабом развитии легкой и пищевой промышленности, сельского хозяйства, сферы услуг и производства предметов потребления.

В 1950–1970-е годы произошла эволюция политического режима — от личной диктатуры Сталина, основанной на массовом терроре, к олигархическому правлению. Но серьезных изменений, усложнения устройства общественной жизни не произошло, потому что появился новый источник ресурсов — колоссальные месторождения нефти и газа в Западной Сибири. Менялисьполитические лидеры, составы правительств, корректировались отдельные институты власти, но ведущие ценности, способы принятия решений, механизм смены лидеров и другие отправления власти советской системы сохранялись в прежнем качестве.

К началу 1980-х годов в советской системепод воздействием накопившихся проблем, прежде всего в связи с исчерпанием возможностей традиционной модели социалистического роста, произошли более или менее значительные перемены в политической структуре, идеологии, распределении прав собственности[15].

КПСС как партия-государство

Сложившаяся к началу 1980-х годов система власти в СССР существенно отличалась от системы власти дореволюционной России и от западных парламентских систем. Созданные в 1905–1917 годах революционным творчеством народа Советы мыслились лидерами большевиков как альтернатива «буржуазной» системе разделения властей — «продажной и прогнившей» парламентской системе, демократические процедуры которой, по их мнению, противоречили установке на партийное руководство массами и идее государства как орудия насильственного утверждения нового общественного строя.

Идеологи большевизма не могли поставить судьбу социалистических преобразований в зависимость от исхода выборов, голосования в парламенте. Ленин, обосновывая в 1917 году объединение всех ветвей власти в Советах, считал, что им по силам устранить разрыв между законодательной деятельностью и практикой исполнения законов, превратить представительные учреждения из говорилен в работающие учреждения[16]. В системе Советов должна была воплотиться давняя мечта многих российских демократов о прямом народовластии, о том, что Советы станут властью для трудящихся и осуществляемой самими трудящимися.

Но на практике органичного сочетания достоинств представительной и непосредственной демократии не получилось, реальная система власти в России свластью Советов за исключением названия имела чрезвычайно мало общего[17]. С первых лет революции советская система существовала и действовала лишь постольку, поскольку за кулисами Советов существовала и действовала иная политическая структура — партия большевиков. Именно в рамках партийной иерархии разрешались те конфликты, которые не в состоянии была разрешить иерархически аморфная система Советов. Партийные органы осуществляли то реальное согласование местных интересов с общегосударственными, точнее, обеспечивали подчинение местных властей общегосударственной власти, без которого страна не могла существовать как единое целое[18].

Мифом оказалось ленинское пророчество времен начала революции о том, что править государством будет «всякая кухарка». Вследствие полной несостоятельности принципов, положенных в основу построения советских выборных представительных органов, они не выполняли предназначенные им в теории роли. Поскольку каждый Совет создавался как орган прямой демократии и теоретически обладал всей полнотой власти на своей территории, он неминуемо вступал в конфликт с другим Советом, чья юрисдикция распространялась на ту же территорию, то есть с Советом более высокого (или менее высокого) уровня. Слияние управления с законодательством возводило в ранг закона любое постановление любого Совета по любому вопросу и девальвацию самого понятия закона[19].

Неизбежным следствием этого стал паралич системы иерархической подчиненности. Советы как «готовый аппарат власти» оказались малопригодными и для практического решения конкретных проблем. По мере обострения социально-экономического положения страны усиливались местечковые тенденции, были случаи, когда Советы претендовали даже на куски проходившей по их землям железной дороги, «никого кроме себя они не признавали, в советское государство их объединяла лишьненависть к эксплуататорам»[20]. Они решительно противились попыткам центральных властей вмешиваться в их дела. Такая децентрализация власти делала невозможным управление государством, «подобная система не могла работать нигде и ни при каких условиях, если имеется в виду, что она должна работать всерьез, а не в качестве декорации»[21].

Революционную власть Ленин с самого начала понимал как диктатуру большевистской партии или даже партийных лидеров. Необходимость диктатурыосознавали Маркс и наиболее твер¬дые его последователи: социализм невозможно ввести без насилия, направленного против владельцев частной собственности, не разделяющих идеи социализма. Ленин думал, что с помощью Советов будет проще установить и удержать власть.

Первые месяцы после октября 1917 года опьяненный достижением своей заветной цели он редко вспоминал о руководящей роли партии в системе диктатуры пролетариата и даже питал определенные иллюзии относительно возможности широкого привлечения пролетариата к управлению государством. Первая советская Конституция, принятая 10 июля 1918 года, была крайне противоречивой и не раскрывала реальной структуры власти. Несмотря на то что партия реально контролировала высшие органы законодательной и исполнительной власти — Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК), Совет Народных Комиссаров (СНК), данная установка не была закреплена в Конституции. В ней ничего не говорилось о большевистской партии. Отвергнув во имя «самодержавия» народа принцип разделения властей, авторы Конституции не определили полномочия основных органов центральной власти. Правда, Ленин решительно отверг предложение оппозиции «поиграть в парламентаризм», допустив десяток-другой, а может быть, и три десятка бородатых мужиков во ВЦИК[22].

Но уже в 1919 году Ленин провозгласил диктатуру партии в качестве действующей рабочей формы диктатуры пролетариата[23]. Иначе говоря, субъектом государственной власти объявлялся не весь пролетариат, а представляющий его интересы «тонкий слой»[24]. Формальное господство класса оборачивается реальным господством партийной бюрократии. С июля 1918 года (после мятежа левых эсеров) в Советской республике окончательно утвердилась однопартийная система, появились первые концентрационные лагеря для оппозиционеров. В связи с прекращением существования оппозиции в Советах лидер левых эсеровМ. А. Спиридонова предупреждала руководство РКП(б) об опасностях уничтожения легитимного партийного соперничества: «Вы скоро окажетесь в руках вашей чрезвычайки, вы, пожалуй, уже в ее руках. Туда вам и дорога».

Важно, что во взглядах вождя революции на природу советской власти произошел перелом от апологетики Советов к их решительной публичной критике. Уже в 1920 году в своей работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» Ленин обосновывал правомерность диктатуры партии как политической силы, которая руководит классом и действует от его имени или вместо него. Более того, партия не управляет как единое целое, это делается «более или менее устойчивыми группами наиболее авторитетных, влиятельных, опытных лиц, «называемых вождями»[25]. На Х съезде РКП(б) он категорически утверждал, что диктатура пролетариата невозможна иначе как через Коммунистическую партию[26]. После запрета на этом съезде фракций внутри партии власть начала концентрироваться внутри партаппарата.

После ХIIсъезда РКП(б) (1923 год) ленинская концепция диктатуры партии не вызывала возражений в среде партийного руководства. «Мы диктаторская партия в мелкобуржуазной стране», — откровенно утверждал в 1924 году К. Б. Радек[27]. Коммунистическая партия из политической структуры быстро превратилась в чисто административную, стала стержнем политической системы, реальным инструментом управления страной. В таких условиях логичным было выхолащивание немногочисленных элементов внутрипартийной демократии, еще сохранившихся с дореволюционных времен: внутри административного аппарата нет места для институционализированной оппозиции. Сделать это было несложно, ведь приверженность демократическим процедурам была не в традициях конспиративной подпольной организации большевиков.

По мере усиления роли партии большевиков в управлении государствомСоветы окончательно превратились в «декорацию». Одержав победу в борьбе за власть, И. В. Сталин фактически единолично определял курс развития общества и государства. Онинтуитивно уловил определяющую роль институциональных механизмов в создании и функционировании властных структур и, в отличие от Ленина, вполне сознательно создавал контролируемые механизмы власти[28]. Этой задаче отвечало сохранение Советов как символа социалистического выбора.

Конституция СССР 1936 года, ориентированная прежде всего на западное общественное мнение, упразднила областные и республиканские съезды Советов и реорганизовала ЦИК СССР в новый орган власти — двухпалатный Верховный Совет со всеми атрибутами представительного института, хотя его истинное место в политической системе советского общества не претерпело существенных изменений. Отразив общие тенденции концентрации власти, сталинская Конституция вновь прикрыла реальный механизм власти. Большевикам нужен был не парламент, а собор. Парламент призван осуществлять государственную власть, собор — символизировать ее.

Все последующие годы до краха СССР высший конституционный орган власти — Верховный Совет — существовал лишь номинально. Порядок его работы, все законодательные акты, указы и постановления предварительно прорабатывались и санкционировались в высших партийных инстанциях. Секретариат ЦК КПСС полностью контролировал деятельность государственного аппарата. Весьма показательно, что за 1937–1966 годы законодательная инициатива только в трех случаях из 140 исходила от депутатов Верховного Совета. Они лишь делали вид, что управляют страной. Полновластие Советов, провозглашенное Основным законом, оставалось фикцией. Ни один Совет, от сельского и поселкового до Верховного, и шага не мог сделать без соответствующего указания партийных органов. Система партийного господства обрела легитимность уже к середине 1920-х годов. Со временем партийная власть была признана законной и за рубежом[29].

В предвоенные годы в рамках общего курса Сталина на укрепление государственности, обеспечения безусловной власти центра над периферией происходила милитаризация управления страной, в гражданских отраслях вводились военные порядки. Представление о скором отмирании государства при переходе к социализму было заменено идеологией сильного государства. В 1939 году на XVIIIсъезде ВКП(б) был сформулирован тезис о возрастании руководящей роли партии. Во время Второй мировой войны продолжалась максимальная централизация политического, хозяйственного и военного руководства. Произошла милитаризация конституционных органов госуправления. Кроме них были созданы чрезвычайные, внеконституционные органы с особыми полномочиями, действовавшие на чрезвычайной нормативно-правовой основе.

Глубоко ошибочно мнение, будтов эти годы Сталин хотел отстранить партию от власти. Хотя именно к 1943–1944 годам относился радикальный проект превратить «на деле (!) Советы в полноправные органы государственного управления, целиком отвечающие за состояние хозяйства и культуры страны на своей территории»[30], фактически речь в нем шла о серьезной реформе всей системы власти в стране. Авторы проекта признавали, что практика исполнения партийными органами «несвойственных им функций непосредственного распоряжения хозяйственными делами» порочна и ставит эти органы «в ложное положение», поэтому предлагали сосредоточить оперативное руководство хозяйственным и культурным строительством только в Советах. Для этого нужно, «чтобы первый секретарь ЦК Коммунистической партии союзной республики, крайкома, обкома, окружкома, горкома, райкома партии был одновременно и председателем Совнаркома союзной (автономной) республики, исполкома краевого, областного, окружного, городского, районного Совета депутатов трудящихся» (выделено мной. — В.Ш.).

Этот проект поддержал Сталин, но потом по неясной причине он был отклонен. Видимо, вождь не мог не считаться со сложившимися реалиями. Игнорирование партийной демократии (пленумы и партийные съезды не созывались с 1939 по 1952 год) не мешало Сталину активно использовать партийные структуры для реализации проводимой политики. Поэтому этот проект интересен не столько обращением к конституционным нормам (что было нехарактерно для практики советских лет, тем более, военного времени), сколько констатацией ситуации, сложившейся в структурах власти. «Аппарат партийных органов по своей структуре более приспособлен к оперативному руководству делами хозяйства и культуры, чем аппарат совнаркомов… так, в областных комитетах партии… имеются вполне сложившиеся отделы по отдельным отраслям промышленности и сельского хозяйства, которые позволяют местным руководителям повседневно вникать в работу промышленности, в том числе и в работу предприятий союзных наркоматов. В совнаркомах же таких отделов нет, что ставит в затруднительное положение Советы в осуществлении повседневного оперативного руководства хозяйством и совершенно исключает для них всякую возможность заниматься делами предприятий союзной промышленности»[31], — отмечалось в одной из редакций проекта.

К концу правления Сталина в стране отсутствовала политическая конкуренция, конкуренция внутри правящей элиты, обратная связь между государством и обществом. Успех и процветание страны зависели от воли одного человека — вождя партии. Обстановка в стране и мире, сложившаяся к 1952 году, требовала изменения сталинской политики. Ноновое руководство страной — Н. С. Хрущев и его ближайшее окружение — не ставиловопрос о глубокой политической и экономической реформе, которая выходила быза рамки сложившейся административно-командной системы. Оносчитало, что власть нуждалась лишь в оздоровлении, возрождении внутрипартийной демократии и законности. Все дискуссии в высшем руководстве сводились к десталинизации, понимаемой очень узко — как ликвидация крайностей сталинского правления.

Главной проблемой для преемников Сталина была политическая стабилизация. Ее проще было достичь через укрепление существовавшей политической системы, чем через ее слом. Свои главные усилия до начала 1960-х годов Хрущев направлял на борьбу с традиционным врагом — бюрократией. При этом властвующей элите нужен был политический механизм самосохранения, защиты от неограниченной власти. Отсюда создание так называемого коллективного руководства. И это вовсе не было данью демократии.

Тем не менеереформы политических институтов хрущевского периода при всей их ограниченности стали первым шагом к либерализации режима. Именно тогда курс на огосударствление общества, то есть тотальное подчинение всех сторон жизни людей государственному аппарату, начавшийся еще в 1920-х годах, был на время приостановлен. 14 декабря 1959 года при обсуждении проекта Программы КПСС Хрущев впервые поднял вопрос об изменении самых одиозных черт советской политической системы: «Видимо, в программе надо бы подумать и насчет демократизации нашего общественного строя. Без этого нельзя… Взять, к примеру, наше руководство — Президиум. Мы не ограничены ни властью, ни временем»[32].

Попытки Хрущева превратить советские органы из технических и декоративных в органы народовластия, преобразовать Верховный Совет в подлинный парламент свидетельствовали об отсутствии у первого секретаря ЦК КПСС намерений абсолютизировать партийную власть. Поэтому в годы «оттепели» не возвращались и к намеченной Сталиным идее роспуска Советов.

Кошмаром для партноменклатуры стал новый Устав КПСС, принятый в октябре 1961 года на ХХIIсъезде КПСС. Он предусматривал необходимость систематического обновления партийных органов — от Президиума ЦК КПСС до первичной организации. Низшее звено выборных органов партии на каждых выборах должно было обновляться наполовину, на республиканском и областном уровнях — на треть, состав ЦК КПСС и Президиума ЦК — на четверть. Ограничивались и возможности для конкретного человека несколько раз быть избранным в один и тот же партийный орган.

Среди нововведений было и самое известное новшество хрущевской «оттепели» — создание совнархозов и разделение партийных комитетов по производственному принципу — на промышленные и сельские. Совнархозы, то есть коллегиальные органы, руководившие хозяйственным развитием территории области или автономной республики, стали ключевым звеном управления. В них были отраслевые управления и функциональные отделы — финансовый, транспорта и т. п. Централизованное управление сохранилось только для наиболее наукоемких и важных отраслей военной промышленности.

Столичная бюрократия неприязненно отнеслась к новшеству, оно и понятно — рушилась сложившаяся за десятилетия управленческая вертикаль наркоматов-министерств, а вместе с ней — и рабочие места министерской номенклатуры. Перспектива покинуть Москву, чтобы работать в совнархозах, была и нежелательной, и не слишком реальной — там были свои кандидаты на руководящие посты.

Местные партийные и хозяйственные элиты, напротив, видели в ликвидации министерств расширение своих возможностей. В выигрыше оказывались производственники. С апреля 1960 года директоров крупнейших предприятий и строек ввели в состав руководящих органов совнархозов, а секретарям обкомов партии там места не нашлось. То есть хозяйственники могли стать относительно самостоятельными по отношению к обкомам партии. И все же влияние хозяйственников было несопоставимо с влиянием партийного аппарата. Номенклатурная система ставила их в полную зависимость от партийных чиновников. Поэтому политика Хрущева не создала ему новых союзников, но добавила много противников среди влиятельных секретарей обкомов — самой многочисленной части пленумов ЦК.

Принятые решения внесли сумятицу в деятельность местного аппарата власти. Следом за партийными и советскими органами стали делиться на сельские и промышленные профсоюзные и комсомольские организации. Резко увеличился управленческий аппарат. Но эти решения стали логичным продолжением политики сращивания партийного и государственного аппаратов, создавали привычную иллюзию возможности решить проблемы сельского хозяйства усилением партийного руководства.

С приходом Л. И. Брежнева партийная монополия на власть была формально закреплена в статье 6 Конституции 1977 года: «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является КПСС»[33]. Апелляция к партии «как вдохновителю и организатору всех побед» стала для Брежнева единственным институциональным источником легитимации власти в условиях подспудно начавшейся после Сталина дестабилизации системы. Вновь был провозглашен принцип «коллективного руководства», партийная и государственная власти были разделены между триумвиратом Л. И. Брежнев — А. Н. Косыгин — Н. В. Подгорный, не состоялась официальная реабилитация Сталина.

Верховный Совет по-прежнему не имел реального влияния, лишь демонстрировал народовластие в стране. К тому же Конституция 1977 года легализовала антиконституционную практику, когда Президиум Верховного Совета принимал указы, вносившие изменения в действовавшие законы. Присвоив полномочия, отнесенные к ведению Верховного Совета, Президиум не был заинтересован в изменении порядка его работы, удлинении срока сессий, активном участии депутатов в подготовке и обсуждении проектов законов[34]. Характерно, что при обсуждении проекта Конституции в СМИ многие авторы писем в редакции критиковали не работавший Верховный Совет, политическую систему, лишившую граждан политических свобод и реальных избирательных прав. У них вызывала неприятие шестая статья Конституции, умалявшая роль Советов. Но такая критика в условиях партийной цензуры не могла попасть на газетные полосы.

Брежневский режим представлял собой реакцию на хрущевское правление. Он не сразу обрел свои характерные особенности и прошел несколько стадий. После вторжения в Чехословакию в 1968 году нарастали его охранительные черты. Номенклатурная элита во главе с престарелым лидером оказалась не в состоянии обеспечить стабильное развитие страны. Протекционизм и кумовство проникали в самые высокие инстанции. Брежнев назначал на высокие посты своих земляков и друзей. Эта порочная практика дублировалась на местах. К началу 1980-х годов реальное устройство властных структур серьезно отличалось от предусмотренного законом. В стране действовала не столько командная система, сколько «экономика согласований — сложный бюрократический рынок, построенный на обмене — торговле, осуществляемой как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не и даже… не столько материальными ценностями, но и властью, и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет какую-либо ценность»[35].

По закону в советском обществе периода застоя вроде бы были три ветви власти — административная, представительная и судебная. Но выборы в СССР были формальными, безальтернативными, депутаты подбирались, а фактически назначались обкомами заранее. Демократические институты по-прежнему носили «демонстрационный», «пропагандистский» характер. Закрепление в Конституции прав и демократических свобод граждан оставалось декларацией: попытки высказывать свою точку зрения, отличную от официальной, неизбежно заканчивались гонениями и репрессиями. Согласно официальным нормам советские, партийные, комсомольские, профсоюзные и иные организации в СССР строились «снизу», а фактически создавались «сверху». Даже секретаря факультетского бюро ВЛКСМ нельзя было избрать, не получив «добро» райкома. Стержнем властной вертикали по-прежнему были партийные комитеты, точнее, их аппарат, возглавляемый первыми лицами, фарисейски именуемыми «секретарями».

Внешне партийная бюрократия, «руководящая и направляющая», выступала в качестве противовеса чиновникам министерств и ведомств. Однако такое параллельное существование двух структур было глубоко порочным. Государственные органы, обязанные по закону принимать важнейшие решения в пределах своей компетенции и нести за них ответственность, их не принимали, а ждали указаний от партийных органов. Партийные же органы, фактически принимавшие решения, юридически за них не отвечали, так как формально не обладали таким правом. Кроме того, уровень квалификации партийных функционеров — инструкторов райкомов и обкомов партии, как правило, был намного ниже уровня специалистов министерств. В итоге чиновники всеми правдами и неправдами старались уйти от решения назревших проблем. Страна погружалась в застой.

Официальная идеология и реальное мировоззрение партийной номенклатуры

Партийная номенклатура стала тем «троянским конем», который разрушил изнутри советскую систему. К началу 1980-х годов ее интересы, бывшие реальным двигателем эволюции системы, источником ее планов и программ развития, окончательно разошлись с официально провозглашаемым курсом социально-экономического развития и официальными коммунистическими ценностями[36]. Номенклатурный принцип подбора кадров основывался не на профессионализме, а в первую очередь на политической лояльности. На должности назначались «свои люди», включая родственников и знакомых.

Важнейшей особенностью номенклатуры являлась ее закрытость, не позволявшая обществу контролировать характер и объем полномочий чиновников, их привилегии. Лица, вошедшие однажды в номенклатуру, переводились с должности на должность почти автоматически. Что явно расходилось с провозглашенными нормами внутрипартийной демократии, выборности и сменяемости высших руководителей и потому скрывалось от глаз рядовых коммунистов и остального общества. Даже сам факт существования номенклатурных списков был обществу неизвестен. С 1932 года номенклатурные перечни должностей и списки людей, входивших в номенклатуру, были государственной тайной[37].

Номенклатура формировалась за редким исключением из малообразованных слоев населения, по большей части из рабочих и крестьян, которые получали поверхностное, жестко идеологизированное образование. Интеллигенция с ее (помимо специальных) широкими гуманитарными знаниями, нравственными принципами и традициями во власть практически не допускалась. Созданный таким образом слой советских управленцев, названный А. И. Солженицыным «образованцами», на многие десятилетия определил консервативный, реакционный характер властвующей элиты. От этого наследия наша страна не вполне избавилась и по сей день.

Другой принципиальной особенностью номенклатуры, непосредственно вытекавшей из социально-экономической природы советской системы, ее доктринальных основ, была натуральная оплата ее службы. В первые годы советской власти реальное материальное положение всех категорий работников определялось прежде всего натуральным снабжением. Руководители имели возможность получать дополнительные, не фиксируемые общими нормами специальные продовольственные пайки («броньпаек», «усиленный паек», «красноармейский» и др.)[38]. Сначала разовые и другие выдачи считались отступлениями от принципа, затем стали нормой.

Путь от простой сытости до потребности в «настоящей» собственности как базы для новой самоидентификации номенклатура прошла в несколько этапов. Независимый интерес, прежде всего интерес самосохранения и воспроизведения, мог возникнуть и укрепиться у номенклатуры лишь в определенных условиях. До середины 1950-х — начала 1960-х годов таких условий не было. Коммунистическая идеология крепко цементировала советскую систему. До революции и сразу после нее своеобразным фильтром против «обрастания» было само положение партийцев, сопряженное с риском полицейских преследований, тюремных застенков, каторги. В годы Гражданской войны и НЭПа неодолимый рефлекс приватизации власти сдерживался верой вчерашних революционеров в коммунистическую идеологию и страхом перед возможными репрессиями за идейное предательство, «разложение».

Справедливо считая коррупцию величайшим злом, Ленин предлагал поддавшихся коррупции коммунистов наказывать вдвое строже, чем беспартийных. Большие, но неоправданные надежды возлагались на «партмаксимум», когда членам партии запрещалось получать зарплату выше установленного максимума[39]. Уже в 1920-е годы деформация партийных нравов достигла таких размеров, что они стали опасны для дееспособности партии. После революции число членов партии выросло более чем в 30 раз: с 24 тыс. в марте 1917 года до 732,5 тыс. в марте 1921 года.

Одновременно происходило расслоение ее рядов, связанное с концентрацией власти в руках партийной верхушки. Для борьбы с нравственными деформациями в партии были созданы «суд коммунистической чести» — Контрольная комиссия (впоследствии стала называться центральной — ЦКК) и соответствующие комиссии на местах, чтобы «чистить, выгонять, надзирать»[40]. Наряду с ними применялись и более сильные средства — одноразовые всеобщие чистки партийных рядов. В ходе проведенной во второй половине 1921 года чистки из партии было исключено 24,1% ее членов.

В годы НЭПа вопрос о материальном неравенстве и излишествах номенклатуры оказался, по выражению видного большевика и члена Верховного суда РСФСР А. А. Сольца, задачей более сложной, чем совершение 20 революций[41]. Новая партийно-государственная бюрократия чувствовала себя полноправной восприемницей старой верхушки общества и стремилась усвоить общие для высших слоев стандарты культуры и поведения. По свидетельству современников, в Москве 1926 года на спектаклях по «белогвардейской» пьесе М. Булгакова «Дни Турбиных» зал, заполненный новой революционной аристократией, «комиссарской» публикой, совбурами (советской бюрократией), откровенно сочувствовал белому офицерству. Бюрократии, как видно, уже надоело постоянно и упорно навязываемое родство с рабоче-крестьянской массой, она вожделела изящества и высших образцов в своей жизни[42].

Однако инерция революционных ожиданий, марксистская идеология с ее антисобственнической направленностью, нерастраченная вера в «социалистические идеалы», наконец, просто инстинкт самосохранения не позволили номенклатуре вернуться к «номенклатурно-государственному капитализму»[43]. К тому же незначительные материальные преимущества, полученные ответственными работниками в ходе революции и Гражданской войны, не создавали еще материально-бытовой основы для отказа от коммунистической риторики. Большинство из них пока ощущало себя революционерами, поборниками идеи, готовыми идти на любые испытания, на борьбу и лишения. В предвоенные и особенно в послевоенные годы открытые и завуалированные привилегии продолжали нарастать. Городское население увеличивалось, жилья строилось недостаточно, квартиры получала прежде всего номенклатура. Возникли «отраслевые привилегии», при которых партийно-государственный аппарат, руководящие чиновники отраслевых наркоматов пользовались услугами спецполиклиник, «собственных» санаториев, домов отдыха. Количество и качество привилегий зависело от занимаемого поста, а сам пост зависел от вышестоящего начальства.

Так год за годом менялась ментальность руководящих кадров. Система все больше теряла идеологическую привлекательность. «Революционный дух из идеологии беспощадно вытравляла… сама система, панически боявшаяся любых революционных выступлений, которые теперь могли быть направлены только против нее, против коммунистического государства»[44]. В 1930–1940-е годы лишь страх мешал окончательному перерождению номенклатуры, лишенной искренней веры в непогрешимость марксизма-ленинизма. Ведь любой самый высокопоставленный чиновник испытывал постоянный страх за свою судьбу. Сталин репрессиями и подачками держал номенклатуру «в узде».

ХХ съезд КПСС стал важнейшей вехой в либерализации советской системы и одновременно открыл шлюзы для «перерождения» номенклатуры. Разоблачение сталинских преступлений нанесло серьезный удар по коммунистической идеологии. С точки зрения ортодокса В. М. Молотова, даже искренне преданный коммунистической идеологии Н. С. Хрущев мыслил по-буржуазному. В образе мыслей партийных чиновников была пробита брешь. «Мы, конечно, оставались на марксистской почве, — вспоминал бывший советник М. С. Горбачева, — но у части верящих в возможности создания в СССР «социализма с человеческим лицом уже была своя внутренняя идеологическая позиция, которая проецировалась на профессиональные дела. Короче, мы пришли к двоемыслию. Скорее к двойственности в поведении, когда дело касалось политических вопросов, что говорилось и делалось для себя и для официального потребления»[45]. Аппаратчики стали более критично относиться к существовавшим в ЦК антидемократическим порядкам, чинопочитанию, обязательному славословию высшего руководства.

С приходом к власти Л. И. Брежнева время репрессий в партийной номенклатуре окончательно ушло в прошлое. Онаосвободилась от многих моральных запретов. В 1970-е годы основным критерием продвижения по службе стала уже «личная преданность Хозяину»[46]. Передвигаясь от одной номенклатурной должности к другой, первые лица вели за собой проверенных людей с предыдущих мест своей руководящей работы. Наиболее сильной «группой влияния» в высших эшелонах власти стала «днепропетровская группировка», названная по месту начала трудовой деятельности будущего генсека. Меньшим, но все же ощутимым влиянием пользовались и соратники Брежнева по его работе в Молдавии и Казахстане.

В 1960–1970-е годы высший слой партийных функционеров разросся за счет верхушки профсоюзов, ВПК, привилегированной научной и творческой интеллигенции. Они принесли с собой новые взгляды, настроения и ценности, марксистская идеология была для них лишь привычной риторикой. Более того, персональными носителями национально-государственнической составляющей этой идеологии стали, как правило, «бронтозавры» сталинизма. Для номенклатуры это традиционно ассоциировалось с «завинчиванием гаек» и с ограничением свободы обогащаться[47]. В этих условиях номенклатурная элита сделала ставку на идеологию «социализма с человеческим лицом»[48], изменились и ее представления о характере развития советского общества.

Новые элементы, привнесенные в социалистическую систему в годы хрущевской «оттепели» и хозяйственной реформы 1965 года (социалистическая законность, материальное стимулирование, хозрасчет, прибыль), расширили диапазон возможных путей развития советского общества в рамках официальной доктрины. Если в середине 1960-х годов номенклатура предпочитала стабильное, даже стагнирующее развитие, то в 1970-е годы ее целью стала постепенная трансформация общества, не требовавшая слома режима и других серьезных потрясений. Централизованная экономика и политический тоталитаризм больше не отвечали ее интересам.

«Диссидентские» лозунги гласности, демократизации общественной жизни, создания правового государства, открытого общества, радикальной реформы в экономике нашли отклик в среде не только писателей, философов, художников, но и частичиновничества. В отличие от старой номенклатуры, зависевшей от поведения ее верхних эшелонов, новая была более независима, поскольку обладала собственным неотчуждаемым багажом — профессиональными знаниями, ощущением укорененности в изменившейся социальной почве. Новое поколение элиты было на голову выше старого, почти все имели высшее образование, а многие — и ученые степени, неоднократно бывали на Западе.

Чем больше материальных возможностей появлялось у правящего слоя, тем более деградировала официальная идеология. К тому же привилегии — госдачи, персональные автомашины, спецпайки — имели относительный статус: их нельзя было передать детям по наследству. Через систему привилегированного образования, а затем назначений и выдвижений по службе «новый класс» пытался создать систему передачи власти или хотя бы привилегий по наследству.

Не менее важная трансформация происходила и в распределении реальной власти внутри правящего класса. Хозяйственная элита в условиях всеобщего дефицита, распоряжаясь материальными, финансовыми и трудовыми ресурсами, реально участвовала в выработке политического курса страны. В борьбе за свои интересы верхний эшелон хозяйственников — министры, руководители ведомств опирались на отраслевой «патриотизм» своих подчиненных — складывались отраслевые кланы.

Мощным ускорителем отчуждения номенклатуры от «ее» строя стал бюрократический рынок. Родовые черты советской системы — бюрократизм, дефицит товаров и услуг — побуждали людей искать решения в частных соглашениях, бартере товаров или сырья, фальсификации результатов работы. Даже если личная выгода не была главной целью, она становилась мощной движущей силой. При внешнем тотальном господстве государственной собственности укреплялись «цеховики». Росла «теневая экономика», позволявшая распределять продукцию и доходы в соответствии с доходами и предпочтениями потребителей.

Главным источником обогащения, «предпервоначального» накопления капитала номенклатуры в 1960-е — начале 1980-х годов стали различные должностные злоупотребления, систематические взятки, приписки, протекционизм, «зоны вне критики». Хозяйственная реформа 1965 года, оживившая товарно-денежные отношения в стране, дала мощный импульс собственнической ориентации правящего слоя. Крупные расхитители, взяточники перестали скрывать нажитое нечестным путем богатство, охотно выставляли его напоказ. Возрастали значимость и цена «полезных» людей, способных что-либо достать и чем-либо помочь.

К началу 1980-х годов от социалистического «базиса» осталась лишь внешняя оболочка. Высшие государственные чиновники, министры, их заместители, директора концернов искали возможность закрепить навечно свое право владеть и управлять, мечтали о праве собственности на предприятия. Желание советской номенклатуры изменить общественное устройство в своих интересах, оформить-де-юре те права, которыми они пользовались-де-факто, стало осознанной потребностью, а значит, исторической необходимостью.

Суд как пародия на правосудие

К началу 1980-х годов в СССР сложилась разветвленная судебная система, включавшая общегражданские и ведомственные суды. Формально по закону они были независимы в принятии решений. Однако реально не было независимого суда, который мог бы контролировать соответствие законодательству распоряжений и действий государственной администрации. Суда, в который граждане могли бы обратиться с иском к государству, а тем более с иском о признании того или иного закона или ведомственного акта противоречащим Конституции.

Весьма показательно, что 70% правовых норм, на основе которых суды выносили приговоры, было засекречено[49]. В первый год перестройки А. Н. Яковлев в записке М. С. Горбачеву констатировал, что «желающих вмешиваться в отправления правосудия хоть отбавляй, в связи с чем в стране формируется опасное мнение, что правосудия у нас нет»[50].

В советской действительности в уголовном суде отсутствовал принцип равноправия и состязательности сторон обвинения и защиты на процессе. Если в Европе судья был третьей стороной в споре обвинителя и защитника, то в советском суде, как в судах инквизиции, судья фактически представлял сторону обвинения. Как правило, обвинение (прокурор) и суд выступали единым фронтом против защиты.

В сталинские времена роль адвоката была ничтожной. Во многих случаях, в том числе во времена так называемых «чисток», обвиняемые были лишены права на адвоката с момента задержания и до расстрела. В политических процессах (или уголовных, которые в силу своего широкого общественного резонанса можно отнести к политическим) роль адвоката сводилась практически к нулю. Адвокаты считались пережитком капитализма.

Позже появились «крамольные» призывы о необходимости и допустимости оказания юридической помощи гражданам и организациям. В ноябре 1979 года с принятием Закона «Об адвокатуре в СССР"дискуссии закончились. Однако и после принятия закона роль адвоката в уголовном суде была по-прежнему низка, если ее сравнивать с ролью адвоката в судебном процессе в западных системах юриспруденции. В те годы восстановление независимой адвокатуры было невозможно — руководство адвокатурой было возложено на Министерство юстиции. Адвокат оказался слугой двух господ — нанимавшего его гражданина и министерства. Какой господин был главнее — очевидно. Институт частной адвокатуры в СССР отсутствовал. Это положение сохранялось до самого краха СССР.

В годы хрущевской «оттепели» были сделаны определенные шаги по укреплению принципов законности и обеспечению гарантий прав советских граждан. Были упразднены Особое совещание при МВД СССР, «тройки» и «двойки», ликвидированы лагерные суды и спецтрибуналы войск госбезопасности. Отменены законодательные акты, где было явным отступление от обычных норм судопроизводства, повышена роль прокурорского надзора. Это положило начало идеологическому и организационному распаду политической юстиции в СССР с ее грубейшими нарушениями законности и массовым террором[51]. В середине 1950-х годов тысячи заключенных были освобождены от дальнейшего отбывания наказания. Принимались меры к смягчению или отмене уголовного наказания за аборты, самовольный уход с рабочего места. Линейные суды железнодорожного и водного транспорта были объединены в транспортные суды.

Однако и во времена «оттепели» продолжал проявляться специфический менталитет высшего партийного руководства, воспитанного в обстановке принуждения, насилия, тотального уничтожения «врага». Послесталинские лидеры пытались соединить несоединимое — законность и гарантированные ею права и свободы граждан с надзаконной экономической, политической и идеологической монополией на власть. Это означало, что права и свободы советских граждан должны были исключать не только любое противодействие власти, но и любое открытое проявление инакомыслия по отношению к ней.

Летом 1961 года Н. С. Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС, раздосадованный тем, что суд приговорил Файбушенко и Рокотова, которые занимались незаконной скупкой и продажей иностранной валюты, «всего лишь» к 15 годам заключения, упрекал Генерального прокурора Р. А. Руденко с позиций революционного правосознания: «Вы что, будете свою политику проводить или будете слушать ЦК?.. Да пошли вы к чертовой матери, простите за грубость. Народу стыдно в глаза смотреть, народ возмущается, грабители грабят, а вы законы им пишете. Ишь какие либералы стали, чтобы их буржуазия хвалила, что они никогда не расстреливают, а эти грабят рабочих и крестьян. Хотите, я общественным обвинителем выступлю с требованием расстрела… Надо подумать сейчас, товарищи, подумать, может быть, увеличить штат и усилить органы Шелепина[52] (…надо увеличить агентов, уголовный розыск…). Сталин в этих вопросах правильную занимал политику. Он перегибал палку, но преступников мы никогда не щадили. Бить по врагам надо беспощадно и метко»[53]. Вскоре по настоянию Хрущева в законодательство была введена статья, которая предусматривала смертную казнь за валютные операции и за расхитительство. Вопреки основополагающим принципам права, эта статья закона была применена к Рокотову, который совершил преступление до издания нового закона.

Рост оппозиционного движения в стране привел к ужесточению уголовного законодательства, принятию новых статей, позволявших арестовывать и судить граждан за инакомыслие. В 1962 году Уголовный кодекс был дополнен статьей 70 о так называемой антисоветской агитации, а в 1966 году — статьями 190–1 и 190–3, которые ограничили права граждан[54].

С середины 1960-х до конца 1980-х годов в развитии советского правосудия, как и всего государства, наблюдался очевидный застой. Некоторые усовершенствования в правосудии в 1960–1970-е годы не устранили серьезных препятствий для эффективной деятельности судов. Окончательно сложилось неписаное правило, по которому замещать должности судей могли только члены КПСС (в народных судах — и члены ВЛКСМ). Конституция 1977 года фактически повторила основные нормы сталинской Конституции, в том числе в сфере конституционного надзора. Новизна конституционного регулирования правосудия состояла лишь в закреплении в Основном законе принципов, уже установленных действовавшим законодательством.

Например, впервые на конституционном уровне была сформулирована норма уголовно-процессуального законодательства, согласно которой никто не мог быть признан виновным в совершении преступления, а также подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда и в соответствии с законом. Некоторую возможность для борьбы граждан с произволом должностных лиц давала статья 58, впервые в истории советского государства закрепившая право граждан на обжалование в суде действий должностных лиц, совершенных с нарушением закона либо превышением полномочий. Однако для реализации этого права требовалось принять специальный закон, устанавливающий порядок рассмотрения судами подобных жалоб. Но он так и не был принят.

Некоторые нормы Конституции 1977 года были весьма противоречивы. Так, статья 151 закрепляла один из основных принципов организации и деятельности суда — «правосудие в СССР осуществляется только судом», а статья 163 отдавала разрешение хозяйственных споров между предприятиями, учреждениями и организациями в исключительное ведение органов государственного арбитража в пределах их компетенции. Посчитав незначительной новизну положений Конституции 1977 года, Верховный Совет оставил в силе старые Основы законодательства о судоустройстве.

Отказ от репрессий привел к росту массовых хищений, скрыть который не могли даже ухищрения в отчетности. Причины роста преступности власти объясняли бесхозяйственностью, «отсутствием должного контроля», серьезными недостатками в бухгалтерском учете[55]. А истинная причина, заключавшаяся в том, что для миллионов граждан, как управленцев, так и простых работников, государственная собственность оставалась «ничейной», не называлась. Законодатели интенсивно меняли нормы уголовного законодательства, но эти новации не давали эффекта, лишь лихорадили правоохранительную систему и суды.

Задачам правосудия не отвечал и предусмотренный Конституцией порядок избрания судей. Формально он выглядел демократично: народного судью избирали в результате прямых, равных и тайных выборов. Фактически же в каждый избирательный бюллетень включалась только одна кандидатура. Причем окончательно кандидатура судьи утверждалась в отделе административных органов соответствующего партийного комитета. В судах, как и в любых других государственных и негосударственных структурах, существовали партийные и комсомольские организации, которые проводили воспитательную работу, применяли меры общественного воздействия на судей. Только после этого или в случае грубого нарушения норм социалистической морали и законности возможна была собственно дисциплинарная ответственность судей. В зависимости от уровня суда судьи избирались на 2–4 года. Причем «чем ближе срок выборов, тем меньше принципиальности»[56]. В качестве рычагов влияния использовались жилищно-бытовые и семейные условия жизни судей[57].

Зарождение правозащитного движения

Советская власть опиралась на эффективную систему государственной безопасности, исправно служившую политическому руководству страны. Все большевистские руководители, начиная с Ленина, считали политические репрессии правомерным и эффективным элементом политики. Наибольшего могущества органы госбезопасности достигли при Сталине. «Вождь народов» и его ближайшее окружение широко использовали аппарат госбезопасности в политических целях. Сталин сам инициировал массовые репрессии 1930-х годов, вникал во все их детали.

Перестройка органов государственной безопасности началась сразу после смерти Сталина и активно велась все годы хрущевского правления. 13 марта 1954 года Указом Президиума Верховного Совета СССР был образован Комитет государственной безопасности (КГБ) при Совете Министров. Госбезопасность не только вывели из состава Министерства внутренних дел, но и понизили в статусе, превратив из министерства в комитет.

Выполняя указания партийно-государственного руководства по очищению «чекистских кадров от лиц, не внушающих политического доверия, нарушителей советской законности, от карьеристов, выполнявших вражеские установки, морально неустойчивых и малограмотных работников», заменили почти всех руководящих работников главных управлений, управлений и отделов центрального аппарата, призванных на службу в органы безопасности при Сталине. На их места были назначены руководящие партийные и советские функционеры. В процессе многочисленных реорганизаций были сужены полномочия органов госбезопасности, ограничено их влияние на многие сферы жизни советского общества, ликвидированы негативные последствия сталинской карательной политики.

Общество начало освобождаться от страха, цепко державшего страну в годы сталинского правления. Сталивозникать различные идейные течения, неформальные общественные объединения. Выступление Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС с разоблачением «культа личности Сталина» дало мощный толчок раскрепощению общественного сознания, возникновению правозащитного движения. Не в последнюю очередь оно возникло потому, что для многих независимо мыслящих людей отход правящей элиты от сталинских методов руководства был недостаточно решительным. Сам факт, что диссидентское движение вообще смогло появиться, свидетельствовал о масштабах изменений, произошедших после смерти Сталина.

Но не прошло и года, как КГБ в 1957 году арестовал членов группы Л. Н. Краснопевцева в Московском университете[58], которые якобы занимались антисоветской деятельностью и проводили подрывную работу. На деле в своих программах и листовках активисты группы выдвигали требования свободы слова, печати, освобождения политзаключенных, повышения заработной платы рабочим и стипендий студентам, улучшения жилищных условий. Тем не менее выдвижение этих демократических требований напугало власть, в демократизации общества она не была готова идти так далеко.

В принятом 9 января 1959 года новом Положении о Комитете государственной безопасности говорилось, что Комитет и его органы на местах являются политическими органами, осуществляющими мероприятия ЦК партии и правительства по защите социалистического государства от посягательств со стороны внешних и внутренних врагов, а также по охране государственных границ СССР. Среди приоритетных задач наряду с разведывательной работой в капиталистических странах значилась борьба с вражеской деятельностью антисоветских и националистических элементов внутри СССР[59].

Всплеск оппозиционных настроений и очевидный рост «антисоветских проявлений», трагические события в Новочеркасске (жестокое подавление выступления рабочих против повышения цен на продовольствие и фактического снижения зарплаты) заставили власти принять меры к «наведению порядка». В 1962 году Уголовный кодекс был дополнен статьей 70 «Антисоветская агитация и пропаганда, направленная на подрыв или ослабление советской власти», которая позволяла привлекать людей к уголовной ответственности за высказывания недовольства и критику властей. Статья носила репрессивный характер (по аналогии со статьей 58), однако решение о наказании виновных отдавалось на откуп суду, что внешне соответствовало демократическим нормам.

Несмотря на усиление репрессивных мер, рост самосознания и свободомыслия общества остановить не удалось. В Москве 5 декабря 1965 года (в день сталинской Конституции) состоялась правозащитная демонстрация с призывом к соблюдению Конституции на практике. Правозащитное движение стало объектом разработки для органов государственной безопасности. Первый удар по движению был нанесен в феврале 1966 года делом писателей А. Д. Синявского и Ю. М. Даниэля, обвиненных за публикацию на Западе (под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак) критических литературных произведений. Писателям было предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР, Синявского приговорили к семи годам лагерей строгого режима, Даниэля — к пяти.

Однако вопреки намерениям властей процесс над Синявским и Даниэлем стал мощным катализатором диссидентского движения. Возмущенные решениями суда члены Союза писателей, простые граждане писали письма в защиту осужденных. В ответ осенью 1966 года в Уголовный кодекс были внесены статьи 190–1 и 190–2, предусматривавшие лишение свободы до трех лет «за распространение клеветнических измышлений, порочащих советское государство и общественный строй». Статья 190–1 противоречила Конституции, правозащитники сразу же начали требовать ее отмены. Отменена она была только в 1989 году.

Несмотря на новые карательные статьи Уголовного кодекса, сотни человек участвовали в сборе правозащитной информации, помогали репрессированным, большое распространение получил «самиздат». В 1960–1970-е годы в «самиздате» выпускались многочисленные машинописные литературные и общественно-политические журналы: в Москве — «Вече», «Поиски» и «Память», в Ленинграде — «Сигма», «37», «Часы» и др. В 1968 году стал выходить машинописный информационный бюллетень «Хроника текущих событий».

С помощью «самиздата» опальный физик А. Д. Сахаров смог первым поднять перед обществом и властью вопрос о цивилизационном отставании России от Запада. 17 июля 1967 года по инициативе Ю. В. Андропова, назначенного председателем КГБ, Политбюро ЦК КПСС приняло решение о создании в структуре КГБ само¬стоятельного 5-го управления по борьбе с идеологическими диверсиями противника. Фактически к сфере деятельности 5-го управления от¬носилась борьба с преступлениями против государства, и прежде всего с антисоветской агитацией и пропагандой (ста¬тья 70 Уголовного кодекса) и организационной анти¬советской деятельностью (статья 72).

Более «гибкими» становились и методы борьбы с инакомыслием. Судебные преследования заменялись увольнением с работы, исключением из вузов, лишением прописки и другими административными мерами. Тем не менее в течение первого года деятельности Андропова число лиц, привлеченных к уголовной ответственности за распространение антисоветских материалов, увеличилось с 41 до 114[60].

В рамках «осовременивания» репрессивной политики в начальный период своего руководства КГБ Ю. В. Андропов особое внимание уделял формированию нового имиджа органа, скомпрометированного в годы массового террора. На юбилейных мероприятиях, в выступлениях деятелей КПСС и статьях все чаще чекистов называли «вооруженным отрядом партии»[61].

В 1967 году КГБ резко активизировал агентурную работу. Подавление Пражской весны в 1968 году в Чехословакии возвратило КГБ к репрессиям против идеологических противников, прежде всего правозащитников внутри страны. 29 апреля 1969 года Андропов представил в ЦК план развертывания сети специальных психиатрических лечебниц как нового направления в борьбе с оппозицией[62].

Связанные с репрессиями пессимистические настроения относительно дальнейшей демократизации советского общества создали почву для «неославянофильского» направления общественной мысли. Его знаменем к середине 1970-х годах стал А. И. Солженицын. Идеи возвращения к дооктябрьским понятиям и ценностям — православию, сословной беспартийной монархии, величию России, семье — находили поддержку в обществе.

Рост критического потенциала в обществе был следствием как хрущевской либерализации, так и общей деградации общественно-политической системы. Заявили о себе различные идейные течения, неформальные общественные объединения. Так, в 1970 году был создан Комитет прав человека в СССР, в состав которого вошли А. Д. Сахаров, А. Д. Твердохлебов, И. Р. Шафаревич, В. Н. Чалидзе, А. И. Солженицын, А. А. Галич и др. Для создания Комитета его учредители воспользовались возможностью официально создавать ассоциацию авторов, что по закону не требовало ни разрешения властей, ни регистрации. Мировая известность Сахарова, казалось бы, давала некую гарантию от ареста членов Комитета. Однако в 1972 году 8 членов инициативной группы были арестованы. В 1974 году за границу был выслан Солженицын, а в 1980 году в ссылку в Горький отправлен Сахаров.

После того как в 1975 году Советский Союз подписал Хельсинкское соглашение по безопасности и сотрудничеству в Европе, правозащитное движение вновь активизировалось. В мае 1976 года физик Ю. Ф. Орлов создал общественную группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, которая собирала и направляла в соответствующие государственные органы информацию о фактах нарушения прав человека в стране. Однако власть не пошла на сотрудничество с членами групп, созданных позднее и в союзных республиках. Ответ властей был стандартным: 23 члена различных хельсинкских групп были арестованы, 7 человек высланы за рубеж. Активисты правозащитного движения составляли незначительный процент в обществе.

К началу 1980-х годов репрессии против инакомыслящих носили умеренный характер. Если при Хрущеве за «антисоветскую» агитацию и пропаганду были осуждены тысячи, то во времена Брежнева — лишь сотни[63]. Брежневское руководство вынуждено было считаться с общественным мнением внутри страны и за рубежом. Страх перед репрессиями постепенно уходил из общественного сознания.

Многообразие общественных интересов в советском обществе после Сталина свидетельствовало о начале дрейфа в сторону авторитарного режима и требовало кардинального обновления политической системы, признания принципа разделения властей, парламентского характера демократии, ликвидации монополии одной партии на власть, обеспечения уважения и расширения гарантий прав человека. Однако партийные идеологи, склонные рассматривать любые попытки ее обновления как покушение на социализм, после некоторого оцепенения вновь усилили репрессии. Система не могла допустить деятельности правозащитных организаций, так как их существование развенчивало миф о единстве партии (власти) и народа и разрушало краеугольный камень коммунистической диктатуры.

Власти, поставленные перед сложным выбором, смогли частичной реабилитацией Сталина умиротворить «простонародную оппозицию», которая жаждала «сильной руки». Эта политика была подкреплена повышением зарплат, не обеспеченных товарным покрытием, перераспределением бюджетных средств в пользу национальных окраин[64].

Опасаясь соединения стихийных массовых волнений с деятельностью антисоветских групп, способных придать им политическую направленность, власти удаляли из больших городов потенциально взрывоопасный контингент — люмпенов, маргиналов[65]. Как следствие в 1969–1977 годах не было зафиксировано ни одного случая крупных массовых беспорядков[66].

Сделав ставку на гласность и легальные формы борьбы, диссиденты облегчили работу политического сыска. Не случайно главным в деятельности КГБ стали мониторинг всех форм протестной деятельности и их предупреждение. Часть граждан, получив внушение в органах госбезопасности или отбыв небольшой срок, отказалась от борьбы, вернулась в прежнюю жизненную колею. Важным рубежом для правозащитного движения стал 1968 год. Очередное усиление репрессий, последовавших за событиями в Чехословакии, заставило большинство участников движения уйти в глубокое подполье, отказаться от активных форм противостояния режиму.

Вторую волну активизации правозащитного движения, связанную с подписанием Хельсинкского соглашения в 1976 году, власти сбили арестами, помещением правозащитников в психбольницы, высылкой за границу. Новая вспышка «простонародного» недовольства вводом войск в Афганистан привела к ужесточению репрессий со стороны КГБ. Однако теперь они были направлены против новых оппозиционных сил, представленных подпольными националистическими организациями.

Наряду с политическим сыском, надзором за неблагонадежными и репрессиями к противникам режима КГБ в «период развитого социализма"участвовал в подготовке наиболее проверенных и квалифицированных кадров для правящей элиты. Большинство ответственных комсомольских функционеров — основной резерв партийных функционеров — состояло на воинском учете не в районных военкоматах, как другие лица призывного возраста, а в соответствующих управлениях госбезопасности. Они проходили обучение и глубокую проверку[67]. Главными критериями при подборе и подготовке кадров через систему госбезопасности были безусловная лояльность правящему режиму и готовность принять правила игры, установленные властью.

К началу 1980-х годов КГБ располагал огромным аппаратом в центре и на местах, имел вместе с погранвойсками 400 тыс. сотрудников, из которых около 90 тыс. были непосредственно заняты оперативной работой. Это делало Комитет уникальным политическим институтом, способным влиять на развитие всей государственной жизни. Он обладал огромным политическим влиянием в высшем руководстве СССР и стремился его укрепить. Из-за закрытости архивных документов подлинная роль КГБ в 1980-х годах, в частности в подготовке и проведении перестройки, остается малоизвестной. Можно полагать, что влиятельные группировки в этом сугубо закрытом ведомстве поддерживали по крайней мере начало горбачевских преобразований, понимая неизбежность и необходимость реформ, особенно в экономической сфере.

Преимущества социализма — лозунги и реальность

Тезис о преимуществах социализма активно эксплуатировался советской пропагандой с первых лет советской власти. В работах и выступлениях Ленина социализм представал как строй, в отличие от капитализма, способный на стадии зрелости «обеспечить полное благосостояние и свободное всестороннее развитие всех членов общества»[68]. Официальной целью социалистического производства провозглашалось благо каждого человека. Однако на практике экономический рост с первой пятилетки обеспечивался за счет наступления на благосостояние основной массы населения[69], а ленинская трактовка целей экономического развития страны оставалась теоретическим идеалом, а не практической задачей.

Страх перед «реставрацией капитализма» заставил большевистское руководство уже в 1919 году формировать военную промышленность как обособленную отрасль народного хозяйства, которая должна была «производить внутри Республики все без исключения предметы вооружения и снабжения армии. При этом все военное производство должно было базироваться исключительно на отечественном сырье»[70]. Уже в годы ускоренной индустриализации промышленное производство было сориентировано в основном на самовоспроизводство и обслуживание ВПК. Перекос в сторону военного производства негативно сказался на уровне жизни населения, повлек за собой хроническую несбалансированность спроса и предложения товаров и услуг, неудовлетворенный спрос, дефицит потребительских благ.

Чтобы стимулировать развитие тяжелой индустрии и производство вооружений, власть произвольно устанавливала соотношение между заработками работников разных отраслей. Из-за перекачки рабочей силы в тяжелую индустрию и строительство стремительно рос фонд заработной платы в отраслях, не создававших потребительские товары. В первой пятилетке зарплата была резко повышена в тяжелой, а затем в оборонной промышленности. В неприоритетных отраслях (легкая промышленность, торговля, сфера обслуживания) низкие заработки были надолго заморожены, рост оплаты труда наиболее квалифицированных работников (инженерно-технический персонал, научные работники) отставал от оплаты труда менее квалифицированных. Так было положено начало отрыву оплаты труда от его количества и качества[71].

Синдром «осажденной крепости» и непосредственно связанная с ним дальнейшая милитаризация экономики привели к тому, что социальная сфера финансировалась по остаточному принципу. Все довоенные годы жилья строилось крайне мало. Города не справлялись с притоком новых жителей, все более обострялась жилищная проблема, которая так и не была решена за годы советской власти, не хватало элементарной социальной инфраструктуры, например в школах учились в три смены, недоставало садиков. Городские власти были неспособны обеспечить горожан продуктами питания (сельские жители снабжали себя сами). Поэтому, чтобы затормозить урбанизацию, особенно рост крупных городов, в 1932 году был введен строгий паспортный режим, прописка.

Сложившиеся в 1930–1940-е годы основные принципы социальной политики действовали до хрущевской «оттепели». В условиях ограничения фонда потребления и дефицита потребительских благ вполне естественной была ориентация оплаты труда на поддержание прожиточного минимума. Хотя с 1928 по 1965 год номинальная зарплата выросла более чем в 15 раз, она не превышала уровня минимальной обеспеченности[72], соответственно и уровень потребления продуктов питания оставался крайне низким. В 1952 году молока и молочных продуктов в СССР потреблялось почти в 2 раза меньше, чем в США, мяса, рыбы, сахара — почти в 3 раза, фруктов — в 5 раз, зато потребление хлеба и картофеля было выше почти в 4 раза[73].

После смерти Сталина в письмах граждан новому руководству сначала робко, потом все решительнее повторялось требование: «Мы все пока живем только для будущего, но не для себя… Улучшение материальной жизни народа совершенно необходимо». Чтобы поддержать сакральный статус компартии в условиях десталинизации, укрепить собственную власть, доказать преимущества социализма в мирном соревновании с капитализмом наиболее наглядным путем — через уровень жизни, Н. С. Хрущев был поставлен перед необходимостью социальной ориентации экономики. Ограниченность финансовых и иных ресурсов СССР для повышения уровня жизни вынудило его на время прервать политику милитаризации экономики, искать иные пути для обеспечения национальной безопасности.

Справедливо считая, что «гонка вооружений… тяжелым бременем ложится на плечи народов»[74], Хрущев выступал за сокращение финансирования ВПК, за постоянный контроль над военными. «Разумный подход к обороне» выразился в признании на ХХ съезде КПСС (1956 год) принципиальной возможности предотвращения войн, а также сохранения высокой боеготовности Вооруженных сил не за счет численности, а за счет повышения их качества. В сентябре 1958 года на полигоне Капустин Яр Хрущев предельно лаконично изложил свою позицию: «Если подойти разумно, то можно в короткий срок перевести армию на ракеты и, закрывшись ими, как щитом, заняться мирными делами»[75].

Чтобы направить дополнительные средства на повышение жизненного уровня населения и заодно пополнить промышленные предприятия, стройки и колхозы рабочей силой, численность Вооруженных сил была сокращена с 5,4 млн человек в 1953 году до 3 млн в 1961 году. В рамках сокращения ВС в 1955–1958 годах были ликвидированы военные базы в Финляндии и Китае, уменьшены группы войск в Венгрии, ГДР и Польше, правда, сокращение так и не было проведено в полном объеме[76]. В связи с берлинским кризисом 1961 года с августа того же года вновь начался рост численности армии.

То же произошло и с переброской средств из военной в гражданскую сферу. Сокращение численности Вооруженных сил в 1955–1958 годах позволило уменьшить удельный вес расходов Министерства обороны в государственном бюджете с 31,2% в 1953 году до 11% в 1960 году[77]. Однако в августе 1961 года расходы на оборону вновь были повышены. Тем не менее за этот период правительству удалось снизить налоги с низкодоходных групп населения, более чем на треть повысить минимальную зарплату в государственном секторе. Рабочая неделя была сокращена на 2–10 часов — в зависимости от отрасли и максимально для подростков. Была увеличена продолжительность оплачиваемого отпуска, отпуск по беременности, сокращенный при Сталине до 70 дней, снова стал 112-дневным[78].

С середины 1950-х годов началось реформирование пенсионной системы, почти вдвое были увеличены пенсии, а пенсионный возраст сократился до 60 лет для мужчин и 55 лет для женщин. Закон «О пенсионном обеспечении колхозников» от 15 июля 1964 года уменьшил серьезные различия в социальном обеспечении колхозников и рабочих.

В результате частичной демилитаризации экономики удалось совершить рывок в жилищном строительстве: темпы строительства жилья в 1961–1962 годах оказались наивысшими в Европе. Решение жилищной проблемы стало главным в социально-экономической политике Хрущева. В 1960-е годы жилье стали строить не только на бюджетные деньги, но и за счет средств населения, государственных кредитов, а в колхозах — на деньги колхозников и сельской интеллигенции. За шестую пятилетку частным способом было построено 113,8 млн кв. м, колхозами и колхозниками — 136,3 млн, а всего с учетом государственного жилья — 474,1 млн кв. м[79].

При обсуждении проекта Основных направлений развития народного хозяйства СССР на 1966–1970 годы, реагируя на новое нарастание социальной нестабильности, Хрущев впервые предложил кардинально изменить социально-экономическую политику. «Надо смелее идти на развитие производства средств потребления. Главная наша задача — это удовлетворение потребностей народа, а средства производства нужны для обеспечения развития производства средств потребления. Раньше мы ставили задачу наоборот, а сейчас мы находимся на таком уровне развития нашей экономики и оборонной промышленности, когда имеем возможность поставить на первый план человека, его обслуживание, его нужды и удовлетворение этих нужд»[80].

Но новый этап социально-экономической политики закончился, по существу, не начавшись. Не нашло продолжения и реформирование армии. Хрущев, считая, что в новых условиях основу Вооруженных сил должны составлять средства доставки ядерных зарядов, крылатые и баллистические ракеты, хотел приостановить производство новых военных самолетов, переключить авиационные заводы на строительство пассажирских самолетов, передать военные аэродромы гражданской авиации, надводные корабли частично уничтожить, частично перепрофилировать под пассажирские, рыболовные и т. п. Следующим шагом, по мысли Хрущева, должно было стать кардинальное сокращение армии, он считал, что следует оставить до 300–500 тыс. высококлассных военных специалистов, остальных перевести на территориально-милиционную основу[81].

После вынужденной отставки Н. С. Хрущева оборона вновь стала важнейшим официальным приоритетом страны, повысилась и доля военных расходов в национальном доходе. Поскольку СССР значительно отставал от США в области стратегических вооружений (и для США это не было секретом), брежневское руководство форсировало ядерную и ракетную программы. В рамках достижения военно-стратегического паритета также была принята 20-летняя программа развернутого строительства океанского флота, создавались группировки морских сил для противодействия США и НАТО[82]. Все больше финансовых и материально-технических ресурсов закачивалось в ВПК.

В 1970-е годы наиболее современные производства высокой технологии работали главным образом по военным заказам, определяя общую направленность экономических усилий СССР. Треть всех занятых в добывающих и обрабатывающих отраслях работала непосредственно на военные нужды. По оценкам экспертов, на долю оборонного комплекса СССР к началу 1980-х годов приходилось 20–25% валового национального продукта[83] (в США — 6,5%), а производство военной техники превышало 60% общего объема продукции машиностроения. Военная экономика разоряла страну.

Долгие годы существования ВПК как сверхведомства, интересам которого была подчинена вся советская экономика, создали у военных определенный потребительский менталитет. По данным зарубежных источников, в начале 1980-х годов советские заводы выпускали танков в 4,5 раза больше, чем США, БТР — в 5, артиллерийских орудий — в 9, атомных подводных лодок — в 3 раза. В советской оборонной промышленности работало в 2–3 раза больше работников, чем в США.

Чрезмерная военная нагрузка на народное хозяйство порождала колоссальные диспропорции, сдерживала развитие гражданского сектора экономики. Из-за огромной разницы издержек в разных отраслях экономики в СССР практически не было единой денежной системы. В оборонке покупательная способность рубля равнялась 4–6 долларам, в других отраслях — гораздо ниже, поэтому бюджетные методы регулирования экономики не срабатывали.

Милитаризация экономики стала одной из важнейших причин искаженной и неэффективной структуры народного хозяйства. Чтобы покупать новейшие технологии и продовольствие, СССР вынужден был все больше сырья поставлять на экспорт. В 1985 году в обмен на оборудование и хлеб ушло 20% добытой в стране нефти, 11% газа, 31% калийных удобрений, 24% хлопка. Чрезмерная централизация, крайняя секретность и полная несогласованность между военными и гражданскими секторами экономики не позволяли извлекать большие дивиденды из достижений военных технологий, как это было в странах Запада. Расплатой за «прорыв» на узком фронте военных технологий 1970–1980-х годов стало резкое снижение эффективности других сфер экономики.

К этому времени в индустриальных странах основным производителем и потребителем наукоемких технологий стали не военные, а гражданские отрасли. В Японии до половины промышленного производства приходилось на электронику, что обеспечивало самые высокие в мире качество техники и производительность труда. А информационные технологии гражданских отраслей успешно применялись и в решении оборонных задач. Неспособность СССР конкурировать на мировых рынках по большинству параметров новейших технологий и капитальных вложений негативно отражалась и на ВПК.

Накопившиеся в обществе негативные явления отрицательно сказывались на состоянии Вооруженных сил и всей системе военной безопасности страны. Особенно запущенным оказалось положение военнослужащих. Неуставные отношения, злоупотребление властью, откровенное беззаконие, стяжательство начальствующего состава — далеко не полный перечень болевых точек в армии.

Социальная политика

В 1970–1980-е годы нараставшее отставание СССР от стран с рыночной экономикой переросло в системный кризис, обостривший социальные проблемы. В начале брежневского правления жизненный уровень хотя и медленно, но повышался. Сутью своеобразного молчаливого «соглашения» между брежневским режимом и населением стала ориентация общества на потребительские стандарты. «Нефтяные» деньги, заменив ресурсы, поступавшие из традиционного сектора, позволили несколько приблизить уровень жизни в СССР к уровню жизни в развитых капиталистических странах. Но многое из того, что пропагандой преподносилось как величайшее завоевание социализма, на деле было лишь благими пожеланиями.

Во-первых, все годы существования советской системы экономика была направлена не на удовлетворение потребностей людей, а на поддержание существующей политической системы — за счет прошлых поколений (лагерный труд на «стройках социализма») или за счет будущих (распродажа сырьевых ресурсов). К началу 1980-х годов в оплате труда накопились столь серьезные перекосы, что стимулы к труду оказались в значительной мере подорванными[84]. Неэффективность советской экономической системы позволяла ей при самых благоприятных условиях обеспечивать лишь весьма невысокий, по западным стандартам, уровень потребления подавляющей части населения.

Во-вторых, с конца 1970-х годов рост благосостояния практически остановился. При общем росте расходов на развитие социально-культурной сферы их удельный вес в национальном доходе и государственном бюджете непрерывно сокращался. Доля расходов на жилищное строительство в общем объеме капитальных вложений за 1970–1984 годы снизилась с 17,1 до 15,4%, а на строительство учреждений науки, культуры, искусства и народного образования — с 5,5 до 4,6%. Доля ассигнований на социально-культурные мероприятия и науку в общих расходах госбюджета сократилась за 1970–1985 годы с 36,1 до 31,5%[85].Провозглашенная с высоких трибун установка партии «к 2000 году каждой семье — отдельную квартиру» так и не была выполнена, хотя в десятой (1976–1980 годы) и одиннадцатой (1981–1985 годы) пятилетках ежегодно вводилось не менее 100 млн кв. м жилья. К началу 1980-х годов разрыв между потребностью в жилье и ее удовлетворением по-прежнему был значительным[86].

В-третьих, пожалуй, самое существенное заключалось в том, что декларируемые принципы социальной политики (распределение в зависимости от трудового вклада, равенство доступа к образованию, жилью, услугам здравоохранения и т. п.), которые долгие годы способствовали легитимации политического режима внутри страны и за ее пределами, не были реализованы. Социальное неравенство углублялось с 1960-х годов. В условиях всеобщего дефицита товаров (это — родовая черта советского социализма) дифференциация уровней жизни населения проходила не столько по линии официальных ведомостей выдачи зарплаты или пенсий, сколько по возможности доступа к материальным благам. Этот доступ определялся положением в партийно-государственной структуре и принадлежностью к привилегированным слоям и группам населения. Поэтому, несмотря на «равенство в бедности», было немало тех, кто «кормился на дефиците». По некоторым подсчетам, такими возможностями обладала каждая четвертая-пятая семья. Это работники торговли и спекулянты, перепродававшие товары, купленные из-под прилавка, а также тесно связанная с ними партийная и советская номенклатура[87]. Сюда же надо отнести генералитет армии и КГБ, руководителей колхозов и совхозов, население закрытых городов ВПК.

Высокой была дифференциация обеспеченности жильем. В конце 1970-х годов, как и в 1968 году, менее 5 кв. м на человека имело 10% семей, более 15 кв. м -17%. Доля стоявших в очереди на жилье за 10 лет не уменьшилась и составляла прежние 20%, по-прежнему они ждали получения квартиры 10–15 лет. Наиболее ценные для государства партийные и государственные чиновники, генералы армии и КГБ, руководящие работники ВПК наделялись квартирами вне очереди. Государство было основным заказчиком строительства жилья, оно и распределяло жилье. Проблема состояла в том, что проконтролировать движение в жилищных очередях было практически невозможно, так как существовало множество исключений для внеочередного предоставления жилья (военнослужащим, Героям Соцтруда, многодетным семьям и т. д.), а также множество злоупотреблений при распределении жилья. В результате бесплатные квартиры в престижных районах доставались в первую очередь привилегированным социальным слоям.

Сильно различалось и качество жилья. Почти 50% семей не имело либо водопровода, либо канализации, либо того и другого вместе, 25% семей пользовалось этими благами[88]. В Москве и областных центрах существовали кварталы так называемых «цековских» домов улучшенной планировки.

Общественные фонды потребления, в теории призванные сглаживать неравенство, на практике справлялись с этим плохо, о чем красноречиво свидетельствуют материалы бюджетных обследований. Так, в проведенном в 1966 году статистическим управлением Горьковской области обследовании отмечалось, что пенсии, оплата отпусков, дотации на путевки в санатории, дома отдыха, пионерские лагеря и содержание детей в детских учреждениях и другие выплаты из общественных фондов в семьях рабочих и служащих были в 3,5 раза выше, чем в семьях колхозников[89].

На рубеже 1980-х годов вопиющее социальное неравенство проявлялось и в здравоохранении, которое формально обладало рядом достоинств. Была создана широкая общегосударственная сеть районных и городских больниц для стационарного лечения, поликлиник, амбулаторных и фельдшерских пунктов на селе. Кроме того, имелись и ведомственные медицинские учреждения при заводах, фабриках, институтах, организациях. С 1960-х годов были введены обязательные профмедосмотры различных категорий работников, которые позволяли выявлять заболевания на ранних стадиях. В 1986–1988 годах по числу врачей на 1000 человек населения СССР (43,8) опережал Францию (24,8), Японию (20,7), ФРГ (32,6) и США (27,2)[90].

Теоретически медицинская помощь была доступна всем, но огромным было различие между жителями крупных городов и жителями сел, особенно в отдаленных районах. Из-за остаточного финансирования уровень предоставляемых медицинских услуг оставлял желать лучшего, постоянно не хватало медперсонала, современного оборудования и медикаментов — не только на периферии, но и в крупных городах. С каждым годом система медицинского обслуживания становилась все более избирательной и коррупционной.

Аналогичные процессы происходили и в сфере образования, которое в силу эволюции политической и других сфер советского общества утрачивало свои лучшие качества.

Видимость благополучия в народном хозяйстве, некоторый рост благосостояния в 1970-е годы обеспечивались благодаря «нефтяному допингу». Экспорт нефти, цены на которую на мировом рынке выросли почти в 20 раз, позволял стране относительно безбедно существовать, «решать» продовольственную, космическую и другие «комплексные» программы. Внутренние потребности общества в свободе, расширении гражданских прав, плюрализме мнений и деятельности проявились в создании новых параллельных структур и в экономике, и в социальной организации советского общества, и в идеологии.

Упущенное время

В конце 1950-х — начале 1960-х годов отчетливо обозначился спад темпов экономического развития СССР. Замедлился рост национального дохода, за 1961–1965 годы он вырос лишь на 5,7% — намного меньше, чем в предыдущую пятилетку. Этого было явно недостаточно для решения обостряющихся социально-экономических проблем. По официальной статистике за счет роста производительности труда было получено 62% прироста промышленной продукции, а 38% — за счет быстро возраставшей численности работников. Так как статистика производительности труда рассчитывалась в денежном выражении на основе валовых показателей выпуска, а цены на выпускаемую продукцию Госкомцен пересматривал в сторону увеличения при любых косметических нововведениях, то понятно, что реальный рост производительности труда был намного меньше. Предприятия не были заинтересованы в эффективном использовании основных и оборотных фондов, во внедрении достижений научно-технического прогресса.

Экономисты вели поиски новой хозяйственной модели с начала 1960-х годов, когда обнаружились первые признаки снижения темпов экономического роста. Необходимость перемен ощущало и советское руководство. Венгерское восстание и польские события 1956 года недвусмысленно предостерегали против бездействия.

Н. С. Хрущев искал схему, способную обеспечить функционирование советской экономики без окриков сверху. Не имея общего плана реформирования экономики за исключением некоторых идей по сельскому хозяйству, Хрущев хотел остановить нарастание негативных тенденций административными методами. Его действия определялись в основном реакцией на возникающие кризисы и ходы оппонентов. Начатая им в 1957 году реформа управления народным хозяйством принципиально не улучшила положения, а только породила конфликты в партийно-хозяйственной элите. Ресурсоемкость экономики нарастала, а ее эффективность падала. Серьезных структурных изменений также не произошло. Главными экспортными товарами СССР по-прежнему оставались нефть и другое сырье.

Столкнувшись с нарастающими трудностями в экономике, проявлениями социального протеста, Хрущев был близок к тому, чтобы признать ситуацию тупиковой[91].Он пытался спасти положение коммунистической риторикой, обещая, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В сентябре 1962 года Хрущев обратил внимание на харьковского экономиста Е. Г. Либермана, который опубликовал в «Правде» статью «План, прибыль, премия»[92] (с дополнением «Правда» опубликовала ее 20 октября 1964 года под названием «Еще раз о плане, прибыли и премии»). Либерман первым открыто заявил в прессе о негативных последствиях плана-закона и нарушил табу на обсуждение роли прибыли. Впрочем, как и другие советские экономисты, он не сумел всерьез обосновать ее значение, потому что политическая цензура не позволяла затрагивать тему частной собственности. Видимо, по той же причине он обошел и проблему рыночного ценообразования, то есть «недооценил цены, цена должна определяться не абстрактной схемой, а на рынке»[93]. Тем не менее статьи Либермана сыграли исключительную роль в формировании общественного мнения. Для подавляющего большинства советских экономистов его идеи были революционными.

Развернулась активная дискуссия по экономическим проблемам, бросившая вызов многим «священным коровам» советской системы[94]. Авторы публикаций избегали прямых выпадов против системы, но они легко просматривались за безобидными формулировками. Академик В. С. Немчинов в журнале «Коммунист» доказывал, что система материально-технического снабжения в СССР препятствует экономическому развитию страны. И одним из первых в 1965 году сказал, что «система, которая настолько скована сверху донизу, опутывает узами технологическое и социальное развитие… рано или поздно сломается под давлением реальных процессов экономической жизни»[95].Некоторые ученые доказывали необходимость перехода к экономическим методам управления, активизации товарно-денежных отношений.

Многим экономистам и руководителям производства стало ясно, что действовавший хозяйственный механизм неэффективен в принципе. Практика постоянно ставила под сомнение «фундаментальные» положения официальной политической экономии коммунизма. Жизнь требовала иных методов управления экономикой, иных стимулов к росту. Развитие математических методов оптимизации, появление ЭВМ породили новое направление экономической теории — экономико-математическое моделирование. Математическая школа (Л. В. Канторович, В. С. Немчинов, В. В. Новожилов) сосредоточилась на поиске алгоритмов оптимального планирования народного хозяйства, в научный оборот вернулись ранее отвергнутые понятия «полезность», «предельные издержки».

Но оказалось, что даже теоретически из центра невозможно рассчитать оптимальный план для всего народного хозяйства, так как число возможных вариантов было бы близко к числу атомов во Вселенной. Но главное — директивное оптимальное планирование не учитывало вероятностный характер любых производственных процессов, отвергало инициативу и предприимчивость исполнителей плана не местах. Для ученых становилось понятным, что, управляя с помощью приказов из центра десятками тысяч предприятий и организаций, добиться желаемой экономической эффективности не удастся.

Непоследовательные, хаотичные реформы Н. С. Хрущева не заложили политических и правовых основ для модернизации страны. Но, получив отрицательный результат, «отработав» тупиковые модели совершенствования советской модели, он сделал актуальным поиск иных путей модернизации, включая и выход из социализма. Благодаря хрущевской «оттепели» отечественная экономическая наука получила шанс вырваться из пут коммунистических догматов.

Уорганизаторов смещения Хрущева с поста первого секретаря ЦК КПСС не оказалось своей внятной идейно-политической платформы. К ее формулировке приступили только после его отставки. Экономическая дискуссия вызвала творческий взрыв в общественных науках, о необходимости реформ заговорили правоведы и социологи. «Шестидесятники» настаивали на демократизации системы по всем азимутам. По свидетельству А. Е. Бовина, Л. И. Брежнев первое время относился к этой теме серьезно[96]. Судя по недавно рассекреченным документам, он до 1968 года был настроен на перемены, думал о реформах[97]. Брежнев понимал, что советская хозяйственная система работала плохо, на ручном управлении. Но понимал это плохо, на уровне отдельных примеров — «кусками»[98], по его выражению. На Старой площади даже велись разговоры о необходимости подготовки Пленума ЦК КПСС по проблеме «дальнейшей демократизации внутрипартийной жизни, а также демократических норм государства». Однако события в Чехословакии перечеркнули все надежды на демократизацию[99].

Что касается экономических реформ, то сентябрьский (1965 года) Пленум ЦК КПСС поставил задачу существенно изменить соотношение административных и экономических методов управления в пользу последних. 4 октября 1965 года было принято Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О совершенствовании планирования и усилениии экономического стимулирования промышленного производства»[100], которое дало старт косыгинской реформе. Председатель Совета Министров А. Н. Косыгин[101] был человеком осторожным и идейно преданным социалистической системе. Он хорошо осознавал необходимость реформ, но его планы не были радикальными[102].

Основная идея концепции реформы совпадала с исходной позицией югославской модели социализма: расширить экономическую самостоятельность промышленных предприятий и одновременно повысить их ответственность за эффективное использование выделенных в их распоряжение финансовых, трудовых и материальных ресурсов[103]. Но если в Югославии главным регулятором экономических связей, пропорций и производства были рынок и конкуренция, то в СССР предполагалось в фундаменте системы оставить пятилетний государственный план. Постановление от 4 октября 1965 года предполагало расширение прав предприятий; увеличение размера средств, оставляемых в их распоряжении для развития производства и поощрения работников; развитие прямых связей между производителями и потребителями; усиление роли прибыли в стимулировании работников.

Однако реформа не затронула основу административно-командной системы, адресное директивное планирование не устранялось. Вместо 30 показателей оставили 9, в том числе объем реализованной продукции, фонд заработной платы, прибыль, рентабельность и др. Выполнение плана теперь выражалось не в валовых показателях, а в объеме реализованной продукции, то есть учитывалось только то, что действительно было продано. Предприятия получали небывалую свободу: они могли самостоятельно планировать темпы роста производительности труда, снижение себестоимости, устанавливать среднюю заработную плату, более свободно распоряжаться прибылью, в частности использовать ее и на повышение зарплаты. Все это должно было, по замыслу разработчиков реформы, усилить заинтересованность предприятий в рентабельной работе и улучшении экономических показателей.

Освоение нового хозяйственного механизма затянулось на долгие годы. Осенью 1965 года в порядке эксперимента на новые условия хозяйствования было переведено 43 предприятия легкой и пищевой промышленности. Только к 1972 году удалось перевести на хозрасчет около 90% промышленных предприятий. Но даже медленное и частичное реформирование промышленности дало определенные результаты. Восьмая пятилетка (1965–1970 годы), совпавшая с началом реформы, оказалась лучшей за все послевоенные годы. По официальным (завышенным) данным, валовой общественный продукт увеличился на 43%, национальный доход — на 45, продукция промышленности — на 50%. Правда, наибольший импульс ускорения промышленность получила в первый год массового внедрения новых форм хозяйствования, а затем их воздействие стало ослабевать. Происходившее в течение трех предыдущих пятилеток снижение темпов роста производства было на время приостановлено. С конца 1960-х годов группа ученых и специалистов из Госплана под руководством А. Н. Косыгина занималась проработкой второго этапа реформы, который так и не наступил.

Сначала, стремясь укрепить собственную власть, планы Косыгина поддерживал Брежнев. В одной из записок он даже предложил «не ставить мелкие заплатки, а создать новую систему управления, которая бы полностью соответствовала современному этапу развития экономики»[104]. В дальнейшем, по мере утверждения своего единовластия, генсек, по отзывам окружения, «не любивший» Косыгина, утратил к реформам интерес. Наиболее консервативная часть высшего руководства воспользовалась событиями 1968 года в Чехословакии, чтобы окончательно свернуть экономические реформы, поскольку, как показывал чехословацкий опыт, следующим шагом за либерализацией экономики неизбежно была либерализация политики. С началом болезни Л. И. Брежнева (1976 год) партийные чиновники сняли с повестки дня тему экономических реформ.

Реформа «ушла в песок»,не удалась, потому что покушалась на «основы», подрыв которых тогда был политически неприемлем. Высшее руководство страны интуитивно чувствовало: начнем настоящие реформы, раскачаем систему, все рухнет[105]. Кроме того, даже крайне умеренной, эволюционной реформе противостояли реальные силы — аппарат управления и закосневшее экономическое мышление. У многих хозяйственных руководителей сложилось пренебрежительное отношение к экономической науке вообще и к теории — особенно не столько за схоластическое теоретизирование, умозрительно сконструированные законы, сколько за неспособность ученых найти магическое средство, которое позволило бы все улучшить, ничего не меняя[106]. Официальная наука была в состоянии выполнять лишь единственную функцию — апологию сложившейся модели социализма[107]. Сама постановка вопроса о связи материального стимулирования с действием закона стоимости вызывала возражения традиционных экономистов. Ведь они связывали материальные стимулы только с распределением по труду, с централизованным планированием, но никак не с товарно-денежными отношениями и рынком[108].

Консервативным силам сравнительно легко удалось пустить косыгинскую реформу под откос из-за ее некомплексного характера: пытались изменить микроэкономический механизм, не меняя макроэкономического, оставив в силе громоздкий бюрократический аппарат, многочисленные отраслевые министерства и ведомства[109]. Ограниченность замысла реформы вскоре привела к тому, что предприятия, воспользовавшись даже небольшим расширением самостоятельности, стали занижать плановые задания, выбирали более легкие для себя варианты решений. В итоге рост зарплаты опережал рост производительности труда. А. Н. Косыгину пришлось пойти на временное, как тогда казалось, заимствование средств на покрытие дефицита бюджета из фондов предприятий.

Директора предприятий были заинтересованы в самостоятельности предприятий, когда это касалось определения объема и ассортимента выпускаемой продукции, установления цен на нее, распоряжения прибылью. Но в условиях всеобщего дефицита ратовали за сохранение гарантированных поставок сырья, топлива, электроэнергии и других ресурсов по твердым плановым ценам. Номенклатуру вполне устраивал такой замедленный ход реформы. Министерства и ведомства работали по-старому, их аппарат увеличивался, возникали новые главки.

Обсуждение реформы и общего положения в стране в прессе и научные дискуссии привели к пониманию научным сообществом и активной частью общества того, что возможности советской системы не безграничны. Появились первые соображения о том, как и по каким направлениям ее хорошо бы реформировать. В марте 1970 года в письме советскому руководству физик А. Д. Сахаров, математик В. Ф. Турчин и историк Р. А. Медведев предупреждали, что если надолго задержатся политические реформы, то есть опасность превращения СССР во второстепенное государство. Указывая на угрожающие признаки разлада и застоя в стране, серьезное отставание советской экономики от американской, авторы предлагали при сохранении руководящей роли КПСС и под ее руководством провести коренную демократизацию общества. Своим письмом его авторы хотели «способствовать широкому и открытому обсуждению важнейших проблем»[110]. В те годы в ЦК КПСС приходило много писем о необходимости реформирования советской системы. «Если же эксклюзивные случаи докладывались, — отмечал А. Е. Бовин, — их благие порывы блокировал здоровый инстинкт правящего «класса», понимание, часто интуитивное того, что пытаются лишить власти или существенно ограничить ее. А тут уж насмерть надо стоять. Вплоть до «крайних мер». А против всякого рода реформаторов работал и огромный массив идущей со всех сторон оптимистической информации, на фоне которой все недостатки были исключительно «отдельными», а трудности — «временными»[111]. Поэтому и высшее руководство, и их интеллектуальная «обслуга», даже соглашаясь в принципе с авторами таких писем, не думали о тупике и катастрофе.

В 1960–1970-х годах, несмотря на сопротивление, ученые искали пути совершенствования советской системы, критиковали ее недостатки. В подготовке Комплексной программы научно-технического прогресса участвовали представители всех поколений реформаторов — Н. П. Федоренко, С. С. Шаталин, А. Н. Анчишкин, Н. Я. Петраков, А. Г. Аганбегян, Е. Г. Ясин, Е. Т. Гайдар[112]. В Министерстве приборостроения, в строительном комплексе Москвы, на Сумском машиностроительном заводе и др. проводились «реальные» экономические эксперименты.

Экономисты-«шестидесятники», принимая как данность незыблемость социалистической собственности, видели свою задачу в отработке такого механизма хозяйствования, который бы сочетал централизованное управление экономикой с оперативной хозяйственной самостоятельностью предприятий. Максимум, на что решались некоторые исследователи, так это на постановку вопроса о допустимости при социализме реальной кооперативной собственности.

Логика концепции «совершенствования хозяйственного механизма» опиралась на тезис о невозможности решать все социально-экономические проблемы из «единого центра» и исходила из необходимости стимулирования производителя развивать производство и обновлять продукцию[113]. Предполагалось, что через совершенствование экономического механизма можно выйти на оптимальное сочетание плана и рынка при сохранении фундаментальных основ советской экономической системы. Следовательно, удастся резко ускорить экономический рост и повысить эффективность работы госпредприятий. Согласие на подобный подход давало известную свободу анализа, но и налагало жесткие и потенциально опасные ограничения, которые неизбежно должны были сказаться в будущем[114].

Практика последовавшей позже перестройки показала, что в рамках концепции «совершенствования хозяйственного механизма» действительно невозможно разрешить проблемы социализма. Во-первых, концепция была преимущественно микроэкономической, ограничивалась активизацией деятельности предприятий и работников. Общая макроэкономическая, сбалансированная, своеобразная инерционная устойчивость советской экономики считалась данностью, независимой от микроэкономических и институциональных факторов. Не подвергалась сомнению необходимость Госплана и других директивных органов, административно обеспечивавших эту сбалансированность, от которой никто не собирался отступать. Во-вторых, программа обходила молчанием вопрос о реформе собственности[115].

В 1983 году в Новосибирске прошел закрытый («для служебного пользования») семинар, посвященный социальным механизмам развития экономики, на котором ученые открыто говорили о наболевших проблемах. Наибольший резонанс получил доклад социолога Т. И. Заславской[116], подготовленный в Институте экономики и организации промышленного производства СО АН СССР в Новосибирске. В нем впервые в советской обществоведческой науке был сделан вывод о том, что назревший системный кризис экономики обусловлен не технико-экономическими, а прежде всего социальными причинами — отсталостью общественных отношений, существовавший хозяйственный механизм бесперспективен и необходима кардинальная перестройка социально-экономических отношений.

На семинаре обозначились две достаточно проработанные линии совершенствования системы. Первая — значительное расширение сферы рыночных отношений, тогда оно мыслилось в форме последовательного хозрасчета, экономической ответственности предприятий за результаты, значительно большей свободы в выборе форм и способов оплаты труда и в ценообразовании. О полностью свободном рынке речь, конечно, не шла. Вторая — политическая демократизация общества, уход от единой идеологии, свобода научного поиска, выступлений, свобода печати[117].

Широкую известность доклад получил благодаря публикации в США и Германии под названием «Новосибирский манифест»[118]. Затем он был переиздан во многих странах. Западные ученые назвали его «редким примером применения критического марксизма к функционированию советской системы».

В условиях сползания страны в пропасть, ощущения «тупика» власти были вынуждены прислушиваться к советам ученых, предлагавших «поднапрячься и улучшить хозяйственный механизм»[119]. К началу 1980-х годов для наиболее дальновидной части политической верхушки стала очевидной безотлагательная необходимость серьезных реформ. Но по-прежнему не было единого понимания их характера и содержания, интеллектуальной и политической основы назревших изменений.

Как свидетельствует запись в «Дневнике двух эпох» А. С. Черняевана следующий день после смерти Л. И. Брежнева (11 ноября 1982 года) партийный аппарат мог предложить новому лидеру страны Ю. В. Андропову, чтобы «накормить народ, восстановить интерес людей к труду и возродить моральные права лидера», очень ограниченный круг административных мер, не идущих далее ликвидации «брежневской инфраструктуры — всех родственников, прихлебателей, любимчиков, всяких притащенных из Молдавии и Днепропетровска и увольнения на пенсию 70–80% министров»[120]. В 1983 году Андропов признал: «Мы не знаем общества, в котором живем»[121].

---

[1] Амальрик А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М., 1991. С. 646. Автор заменил «круглую» дату 1980 на 1984. Именно так называлась известная книга Дж. Оруэлла.

[2] Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. Как отделить собственность от власти и повысить благосостояние россиян. СПб.: Норма, 1997. С. 90.

[3] Согласно ленинской теории в силу «неравномерности развития капитализма» мировая революция могла начаться в самом «слабом звене» в цепи капиталистических стран и лишь потом перекинуться на более развитые страны. После того как развитые страны последуют примеру России, они облегчат победу социализма и в странах «второго эшелона».

[4] Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. С. 102.

[5] Гимпельсон Е.Г. Советские управленцы. 1917–1920 гг. М., 1998. С. 194–195.

[6] Гимпельсон Е.Г. НЭП и советская политическая система. М., 2000. С. 331.

[7] Коржихина Т.П., Фигатнер Ю.Ю. Советская номенклатура: становление, механизмы действия // Вопросы истории. 1993. № 7. С. 29.

[8] Джилас М. Беседы со Сталиным: Лицо тоталитаризма. М., 2002.

[9] Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. Глава IV.

[10] Там же. С. 104.

[11] Сахаров А.Н. 1930: год «коренного перелома» и начала Большого террора // Вопросы истории. 2008. № 9. С. 40–41.

[12] В современной политологии под авторитарным понимается режим с неограниченной властью одного или нескольких лиц, не допускающий политической оппозиции, но сохраняющий автономию личности и общества вне политических сфер. Под тоталитар­ным понимается режим, когда государство стремится подчинить себе все общественные институты и вмешиваться во все мыслимые и немыслимые вопросы общественной жизни.

[13] Гайдар Е.Т. Аномалии экономического роста. Т. 2. М.: Евразия, 1997. С. 383–385.

[14] Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России. 1991–1997. М., 1998. С. 43.

[15] Там же. С. 46.

[16] Ленин В.И. Полн. собр. соч. М.: Политиздат. Т. 34. С. 203–204.

[17] Леше П. Советы // Политология. М., 1995. Вып. 3. С. 39.

[18] Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Становление институтов представительной власти в современной России. М., 2004. С. 62.

[19] Там же.

[20] Леонов С.В. Рождение советской империи. М., 1997. С. 177, 186.

[21] Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Указ соч. С. 62.

[22] Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1997. С. 509.

[23] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 170.

[24] Во время дискуссии о профсоюзах в 1920–1921 годах Ленин резко и определенно поставил вопрос о неспособности рабочих в массе руководить сложными процессами жизни государства, назвав это сказкой // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 253.

[25] Там же. Т. 41. С. 24, 102–103.

[26] Там же. Т. 42. С. 48.

[27] Шишкин. В.А. Власть. Политика. Экономика. Послереволюционная Россия (1917–1928 гг.). СПб., 1997. С. 16.

[28] Бирюков Н.И., Сергеев В.М. Указ соч. С. 66.

[29] Если Хрущеву еще приходилось вести дипломатическую борьбу – причем без особого успеха – за статус главы государства, то во времена Брежнева Генеральный секретарь ЦК партии признавался таковым независимо от того, занимал он государственный пост соответствующего ранга или нет.

[30] Шестаков В.А Социально-экономическая политика советского государства в 50-е – середине 60-х годов. М.: Наука, 2006. С. 33–36.

[31] РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 147. Лл. 82–83.

[32] Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Черновые записи заседаний. С. 511.

[33] Конституция (Основной закон) Союза Советских Социалистических Республик. М., 1988. С. 63.

[34] Сырых В.М. История государства и права России. Советский и современный периоды. Учебное пособие. М.: Юрист, 1999. С. 387.

[35] Найшуль В.А. Высшая и последняя стадия социализма // Погружение в трясину (анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 31.

[36] По справедливому суждению Е.Т. Гайдара, строй был разъеден изнутри его собственным правящим классом. См.: Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. С. 109.

[37] Шкаратан О.И., Фигатнер Ю.Ю. Старые и новые хозяева России (от властных отношений к собственническим) // Мир России. Т. 1. 1992. № 1. С. 72.

[38] Гимпельсон Е.Г. Советские управленцы. 1917–1920. С. 198.

[39] В конце 1920-х годов «партмаксимум» был отменен.

[40] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 15–16.

[41] Там же. С. 267, 271.

[42] Там же. С. 209.

[43] Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. С. 123–124.

[44] Там же. С. 120.

[45] Брутенц К.Н. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перестройке. М.: Международные отношения, 2005. С. 19.

[46] Сунгуров А.Ю. Функции политической системы: от застоя к постперестройке. СПб., 1998 С. 36–37.

[47] Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. С. 132–133.

[48] Брутенц К.Н. Указ. соч. С. 24.

[49] Отменены секретные акты // Известия. 30 ноября 1990 года.

[50] Яковлев А.Н. Записка М.С. Горбачеву «Императив политического развития» о необходимости всестороннего реформирования советского общества // Александр Яковлев. Перестройка: 1985–1991. М., 2008. С. 34.

[51] Всего с 1934 по 1953 год за контрреволюционные преступления в ГУЛАГ НКВД было заключено около 6,9 млн человек. Многие из них были осуждены «тройками» и Особыми совещаниями, помимо органов суда и прокуратуры. (См.: Смыкалин А.С. Колонии и тюрьмы в Советской России. Екатеринбург: УрГЮА, 1997. С. 132; Кудрявцев В.Н., Трусов А.И. Политическая юстиция в СССР. М., 2000. С. 305, 346).

[52] А.Н. Шелепин в 1958–1961 годах возглавлял КГБ СССР.

[53] Президиум ЦК КПСС. Т. 1. С. 525–526.

[54] Государственная безопасность России: история и современность / Под общ. ред. Р.Н. Байгузина. М.: РОСПЭН, 2004. С. 639.

[55] Общество и власть. Российская провинция. 1917–1980 годы (по материалам нижегородских архивов.) Т. 5. М., Н. Новгород, 2008. С. 75.

[56] Яковлев А.Н. Указ. соч. С. 34.

[57] Сунгуров А.Ю. Указ. соч. С. 75–76.

[58] Государственная безопасность России: история и современность / Под ред. Р.Н. Байгузина. С. 656.

[59] Там же. С. 694.

[60] Государственная безопасность России: история и современность / Под ред. Р.Н. Байгузина. С. 655.

[61] Лубянка. Органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ. 1917–1991. Справочник. М., 2003. С. 9.

[62] РГАНИ. Ф. 89. Оп. 33. Д. 16.

[63] Козлов В.А. Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953–1985 гг. М., 2006. С. 413.

[64] Там же. С. 427–429.

[65] Козлов В.А. Указ. соч. С. 422.

[66] Там же. С. 434.

[67] Сунгуров А.Ю. Указ. соч. С. 64.

[68] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 232.

[69] Орлов Б.П. Истоки перестройки // ЭКО. 1989. № 5. С. 11.

[70] Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920–1950-е годы. М., 1996. С. 33.

[71] Орлов Б.П. Указ. соч. С. 15.

[72] Гордон Л.А., Кабалина В.И. Заработная плата: вчера, сегодня, завтра // Общество в разных измерениях. Социологи отвечают на вопросы. М., 1990. С. 85.

[73] РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 167. Л. 9–10.

[74] Речь Н.С. Хрущева на заседании Генеральной Ассамблеи ООН 18 сентября 1959 г. // Жить в мире и дружбе. Пребывание Председателя Совета Министров СССР Н.С. Хрущева в США. 15–27 сентября 1959 г. М., 1959. С. 167.

[75] Хрущев С.Н. Никита Хрущев: кризисы и ракеты. В 2-х томах. Т. 1. М., 1994. С. 409.

[76] Абрамов Ю.А Основные направления «хрущевской» военной реформы (1953–1964) // Россия в ХХ веке. Реформы и революции. В 2-х томах. Т. 2. М., 2002. С. 496–497.

[77] Симонов Н.С. Указ. соч. С. 295.

[78] Советская социальная политика. Сцены и действующие лица. 1940–1985. М.: Вариант, ЦСПГИ, 2008. С. 18.

[79] Народное хозяйство в СССР в 1980 г. Стат. ежегодник. М., 1981. С. 387.

[80] См.: Замечания Н.С. Хрущева к записке о проекте основных направлений развития народного хозяйства СССР на 1966–1970 гг. // Источник. 2003. № 6. С. 184.

[81] Хрущев С.Н. Указ соч. Т. 2. С. 427–428.

[82] Капитанец И.М. Битва за мировой океан в «холодной» и будущих войнах. М.: Вече, 2002. С. 200.

[83] Спеклер М., Ожегов А., Малыгин В. Конверсия оборонных предприятий: выбор стратегии // Вопросы экономики. 1991. № 2. С. 13.

[84] Гонтмахер Е. Социальная защищенность: от иллюзий к реализму // СССР: демографический диагноз. М., 1990. С. 471.

[85] Активная социальная политика: поиски, находки, решения. М.: Мысль, 1986. С. 8–9.

[86] ЭКО. 1988. № 7. С. 17.

[87] Лопатников Л.И. Перевал. К 15-летию рыночных реформ в России. М.–СПб.: Норма, 2006. С. 52.

[88] Римашевская Н.М. Народное благосостояние: мифы и реальность // ЭКО. 1988. № 7. С. 17.

[89] Общество и власть. Российская провинция. Т. 5. 1965–1985 гг. (по материалам нижегородских архивов). С. 400–401.

[90]Социальное развитие СССР. Стат. сборник. 1990. М., 1991.

[91] Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. С. 484, 486.

[92] Либерман Г.Е. План, прибыль, премия // Правда. 9 сентября 1962 года.

[93] Бирман И.С. Я – экономист (о себе любимом.) М.: Время, 2001. С. 179–180.

[94] См.: Зверев А. Против схематизма в решении сложных вопросов // Вопросы экономики. 1962. № 1;Федорович М. Надо смотреть вперед // Экономическая газета. 1962. № 45; Федорович М. Не прибыль, а снижениесебестоимости // Правда. 20 сентября 1962 года; Воробьева А. Исходной базой стимулирования может быть только план // Вопросы экономики. 1962. № 11; Бор М.З. Внутренняя противоречивость предложений проф. Е.Г. Либермана // Экономическая газета. 1962. № 46; Гатовский Л. Создать новую систему планирования // Там же; Сухаревский Б. О совершенствовании форм и методов материального стимулирования // Там же. Илюшин С., Рушенбур А. За более эффективные методы хозяйствования // Плановое хозяйство. 1965. № 1; Петраков Н.Я. Некоторые аспекты дискуссии об экономических методах хозяйствования. М. 1966.

[95] Немчинов В.С. О дальнейшем совершенствовании планирования и управления хозяйством. М., 1965. С. 53.

[96] Бовин А. ХХ век как жизнь. Воспоминания. М.: Захаров, 2003. С. 204.

[97] Л.И. Брежнев. 1964–1982 // Вестник Архива Президента РФ. М., 2006.

[98] Там же. С. 130.

[99] Бовин А. Указ соч. С. 204.

[100] Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. М., 1968. Т. 5. С. 658–685.

[101] На Западе эта реформа именуется «либермановской».

[102] По оценке А.Е. Бовина, в понимании политики Косыгин и Брежнев были «два сапога – пара». (См.: Бовин А.Е. Указ. соч. С. 140).

[103] Белоусов Р. Экономическая история. ХХ век. Кн. 5. М.: ИЗДАТ, 2006. С. 39.

[104] Брежнев Л.И. 1964–1982 // Вестник Архива Президента РФ.

[105] Бирман И.С. Указ. соч. С. 254.

[106] Некипелов А.Д. Очерки по экономике посткоммунизма. М.: ЦИСН, 1996. С. 61–62.

[107] Там же.

[108] Медведев В.А. Реформы 1965 и 1987 гг.: борьба за выбор пути // Ольсевич Ю., Грегори П. Плановая система в ретроспективе. М.: Теис, 2000. С. 75.

[109] Там же. С. 78.

[110] Сахаров А.Д. Воспоминания в 2-х томах. Т. 2. М.: Права человека, 1996. С. 661.

[111] Бовин А.Е. Указ. соч. С. 212–213.

[112] Ольсевич Ю., Грегори П. Указ. соч. С. 74.

[113] Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России. 1991–1997. С. 63.

[114] Мау В.А. Экономика и власть: политическая история экономической реформы в России. 1985–1994. М.: Дело, 1995. С. 11.

[115] Там же. С. 63–64.

[116] http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/articles/zaslavskaya_manifest.html

[117] Заславская Т.И. Мы не знали того общества, в котором жили // Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов. Документы. М.: Институт социологи РАН, 2000. С. 334.

[118] О совершенствовании производственных отношений социализма и задачах экономической социологии // Заславская Т.И. Российское общество на социальном изломе: взгляд изнутри. М., 1997.

[119] Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов. Документы. М.: Институт социологи РАН, 2000. С. 335.

[120] Черняев А.С. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991. М.: РОСПЭН, 2008. С. 516–517.

[121] Теоретические взгляды Андропова и поныне не очень ясны. Поэтому неизвестно, как далеко он мог пойти в реалистическом переосмыслении коммунистической общественно-экономической формации, даже оставаясь в рамках ортодоксальной марксистской теории.