Источник: Внешняя политика России: 1991–2000. Часть I // Pro et Contra. Т. 6. № 1–2, зима–весна 2001. http://uisrussia.msu.ru/docs/nov/pec/2001/1-2/ProEtContra_2001_1-2_02.pdf

За последнее время в российских правящих кругах, академическом сообществе и средствах массовой информации утвердилось представление, будто после длительных поисков концептуальной основы внешняя политика страны обрела наконец-то устойчивый, целенаправленный характер и опирается на фундаментальные принципы, отражающие долгосрочные национальные цели и интересы. В 2000 году министр иностранных дел Игорь Иванов писал: "сегодня, пожалуй, впервые за последние девять лет появились основания говорить, что эта стадия (становления. - Ю.Ф.) современной внешней политикой России в основном пройдена. Такой вывод можно сделать, если под "становлением" понимать выработку основных принципов внешнеполитического курса, определяемых национальными интересами"[1].

Подобная оценка внешней политики России, скорее всего, выдает желаемое за действительное. Но если основополагающие принципы и установки российской внешней политики и в самом деле уже определены, это означает, что характерный для нее кризис стал к началу нового века долговременным и трудноразрешимым.

Основные параметры кризиса

У кризиса российской внешней политики есть несколько основных проявлений. Начиная с января 1996-го, когда министром иностранных дел стал Евгений Примаков, Россия постоянно балансирует на грани открытой конфронтации с Западом, прежде всего с США, и Североатлантическим союзом. Временами это противостояние обострялось настолько, что отношения России с ведущими западными государствами вплотную подходили к порогу холодной войны. Впервые такое произошло в 1996-1997 годах и было связано с расширением НАТО на Восток. Затем в еще более опасной форме это проявилось во время операции НАТО против режима Слободана Милошевича. Бульшая часть российской элиты увидела в действиях альянса демонстративный и опасный вызов российским национальным интересам, военные же действия в Косово рассматривала как репетицию будущих акций Североатлантического союза против России или ее союзников (прежде всего Белоруссии).

Уже обозначились перспективы двух других кризисов, способных перерасти в острое столкновение России и сообщества демократических государств. Первый из них связан с тем, что Литва, а также, не исключено, Эстония и Латвия могут быть приглашены вступить в НАТО. Второй - с реализацией планов США о развертывании национальной системы противоракетной обороны. Возобновление конфронтации с Западом чревато не просто политической и экономической изоляцией России от развитой части мира. Это неизбежно приведет к новой гонке вооружений, которая потребует концентрации всех ресурсов страны в военно-промышленном секторе и Вооруженных силах. А поскольку такое возможно лишь в условиях директивной экономики мобилизационного типа, это грозит социально-политической катастрофой и установлением тоталитарного режима национал-патриотического толка.

Другое проявление кризиса внешней политики - ее перманентная неспособность решить задачи, которые ставит перед ней правящая элита страны. Важнейшие стратегические цели Москвы на международной арене не были достигнуты. Расширение НАТО и операция Североатлантического альянса против Белграда состоялись вопреки ожесточенному противодействию и недвусмысленным угрозам со стороны российских дипломатов и военного командования. Не произошло интеграции постсоветского пространства и "укрепления России в качестве ведущей силы формирования новой системы межгосударственных политических и экономических отношений на территории постсоюзного пространства"[2]. Последнее считалось одной из ключевых задач российской дипломатии. Упорная поддержка Милошевича обернулась в конечном итоге резким ослаблением, если не полной утратой, российского влияния на Балканах. Список провалов российской внешней политики легко продолжить.

Лишь одну внешнеполитическую целевую установку Москва выполняет относительно успешно - сближение с Китаем. Нормализация отношений с ним и прекращение конфронтации, характерной для последних десятилетий существования СССР, безусловно, укрепили безопасность наших дальневосточных границ. Однако крупные поставки современного российского оружия в КНР и очевидное стремление использовать связи с Пекином для военно-политического противодействия США еще больше осложняют отношения России с ведущими западными государствами. Возможны и другие нежелательные последствия: трудно, например, предсказать направление и характер экспансии Китая после завершения модернизации его экономики и вооруженных сил.

Не исключено, что нынешнее содействие в укреплении китайской военной мощи осложнит впоследствии положение России в Азиатско-Тихоокеанском регионе и особенно на Дальнем Востоке - вплоть до потери территорий. Вообще, надежды части российских военных и политиков на создание альянса с Китаем безосновательны. Пекин в принципе исключает вступление в какие бы то ни было военно-политические союзы. Даже термин "стратегическое партнерство", принятый обеими сторонами в качестве официальной характеристики их отношений, в России и Китае интерпретируют по-разному. Немалая часть российской элиты воспринимает его как шаг на пути к будущему тесному союзу с КНР, охватывающему и военную область. Однако в Китае его видят иначе. Там "стратегическое партнерство" трактуется как "нормальные отношения", включающие равноправный диалог по широкому кругу проблем, но - и это принципиальная позиция - не направленные против какой-либо третьей стороны.

И, наконец, сложились механизмы, которые воспроизводят провалы на международной арене. Сначала власть ставит перед внешней политикой заведомо недостижимые цели (не допустить расширения НАТО на Восток, сохранить у власти режим Милошевича, обеспечить реинтеграцию постсоветского пространства и т. д.), свидетельствующие об искаженном восприятии событий, происходящих за границами России. Затем разворачивается интенсивная кампания по выполнению этих задач. Когда же выясняется, что это невозможно, начинают лихорадочно "спасать лицо". В итоге появляются Основополагающий акт Россия - НАТО или "миссия Черномырдина". Однако первые действия администрации Джорджа Буша-младшего по отношению к Москве показывают, что в Вашингтоне в ближайшие годы вряд ли будут, как прежде, помогать российской дипломатии выходить из тупиковых ситуаций.

Возник своего рода порочный круг. Унижение, испытываемое при очередном провале на мировой арене, подогревает в Москве недоверие и враждебность к Западу. Там же в свою очередь внешнюю политику России воспринимают как проявление традиционных советских мотиваций: параноидальной подозрительности по отношению к внешнему миру; стремления противопоставить Соединенные Штаты Америки Западной Европе; желания сохранить Центральную и Восточную Европу как зоны вероятной экспансии, подлежащие разделу на сферы влияния между Россией и Германией, и др. В итоге к концу 1999 года внешняя политика России по многим направлениям оказалась в тупике. Обозначилось серьезное ухудшение ее международных позиций - вплоть до изоляции от важнейших центров современного мира.

Возникает вопрос: в чем причины кризиса российской внешней политики? Оставим в стороне амбициозные попытки ответить на этот вопрос, обращаясь к интеллектуально убогой "интегральной теории демократического транзита", геополитическим конструкциям традиционного толка, новомодным идеям "столкновения цивилизаций" и другим подобным построениям. Обратимся к объяснениям, учитывающим процессы, которые происходят в мире и России.

Серию провалов на международной арене часто преподносят как результат несоответствия внешнеполитических амбиций ресурсам страны. Из этого иногда делают вывод, что после восстановления экономической и военной мощи Россия сможет реализовывать те цели, на которые у нее сегодня не хватает сил. Другое объяснение: внешнюю политику страны формирует узкий круг лиц. Деятельность Москвы на международной арене отражает их идеологические предпочтения, видение мира и места в нем России, представления о средствах достижения целей, которые далеко не всегда соответствуют реальности.

Еще один вариант ответа: внешняя политика России складывается в процессе взаимодействия, а нередко и противоборства различных элит и групп интересов, каждая из которых выдает свои групповые интересы за национальные и общегосударственные. Классический пример этого - влияние военно-промышленного комплекса, значительная часть которого заинтересована в конфронтации с Западом. Кроме того, внешнюю политику России выводят из столкновения преобладающих в элитном и массовом сознании, складывавшихся веками взглядов - например, из традиционного противостояния "западников" и "антизападников" (славянофилы, евразийцы, националисты, "патриоты" и т. д.). Нередко стратегия России на международной арене видится как производная объективных, системных характеристик (географическое и стратегическое положение, демографические особенности, характер экономики и т. п.). Каждое из этих объяснений по-своему плодотворно. Более того, они фактически дополняют друг друга.

В статье сделана попытка объяснить, пусть отчасти, кризис международной политики России особенностями внешнеполитических концепций, выражающих менталитет наиболее влиятельных группировок отечественной элиты, восприятие ими международных реалий и отразившихся в той или иной мере в официальных директивных документах.

Этапы развития внешнеполитического мышления

В эволюции российского внешнеполитического мышления и вытекающих из него концептуальных установок просматриваются три основных этапа, во многом совпадающих с изменениями самой политики.

Первый этап начался сразу после краха СССР и продолжался примерно до середины 1993 года. Даже исследователи, благожелательно относящиеся к авторам внешней политики этого периода, называют ее "романтической" или "идеалистической". Идейные же противники тогдашнего руководства МИДа именуют ее "прозападной" и "антироссийской", ставя знак равенства между обоими понятиями.

Чтобы уйти от идеологически мотивированного и беспредметного жонглирования ярлыками, необходимо обратиться к сути концепции, положенной в основу если не российской внешней политики начала прошлого десятилетия, то, по крайней мере, деятельности Министерства иностранных дел. Ее исходная установка: внешнюю политику следует подчинить интересам рыночного преобразования экономики, максимально быстрого становления демократических институтов и радикальной демилитаризации общества и государства.

Она предполагала принципиальный отказ от конфронтации с Западом, в котором видели не противника, а партнера и - в перспективе - союзника. Из этого вытекала линия на сотрудничество с западными государствами, прежде всего с США как самой мощной державой мировой системы после окончания холодной войны. Намечалось демилитаризировать внешнюю политику, в том числе ослабить роль военного командования в ее формировании.

Говорилось об отказе от попыток реинтегрировать постсоветское пространство и от идеи об особой роли России в этом пространстве. Курс был взят на формирование вдоль границ страны пояса стабильности и добрососедства. Это предполагало недвусмысленное признание независимости и территориальной целостности вновь возникших государств. В том или ином виде эти принципы были изложены в выступлениях Бориса Ельцина и Андрея Козырева, а также в Концепции внешней политики Российской Федерации, подготовленной МИДом к концу 1992 года.

Ориентация на сотрудничество с Западом действительно позволяет говорить о первом периоде российской внешней политики как о "прозападном", но никак не дает оснований трактовать ее как "антироссийскую". Скорее наоборот. Она могла бы содействовать (скорее косвенно, чем напрямую) расширению внешних источников финансирования экономики, сформировать необходимые внешние условия для проведения кардинальной военной реформы, создания относительно небольших, но боеспособных Вооруженных сил, адекватных реальным угрозам национальной безопасности.

"Романтической" эту политику, пожалуй, можно назвать, ибо она не учитывала остроту сопротивления, с которым столкнулась уже в первые месяцы 1992-го. Вначале оно исходило от реваншистских фракций Верховного Совета и части генералитета. Так, под их давлением в августе 1992 года Ельцин отменил свой визит в Японию, который связывали с перспективой решения проблемы "северных территорий" и подлинной нормализацией российско-японских отношений. Затем в оппозицию к Козыреву и его стратегии постепенно перешла значительная часть российского политического класса, в том числе политики и интеллектуалы, казалось бы, разделявшие демократические устремления.

Второй этап начался в середине 1993 года. Под влиянием все более жесткой критики со стороны влиятельных кругов элиты и, возможно, эволюции позиции президента руководство МИДа России частично изменило внешнеполитические установки. Это проявилось прежде всего в нараставшем, подчас нарочитом использовании великодержавной, националистической риторики. Курс на создание "пояса добрососедства" вдоль российских границ сменила стратегия интеграции постсоветского пространства под эгидой России. Эта линия была официально закреплена в документе "Стратегический курс России с государствами-участниками Содружества Независимых Государств", утвержденном президентом в сентябре 1995-го. Ярким примером неоимперских установок середины 90-х годов стала позиция России в вопросе о статусе Каспийского моря. Некоторые заявления МИДа по этому поводу граничили с открытыми угрозами по адресу независимых государств этого региона.

Вместе с тем внешнеполитическая концепция того периода предусматривала сохранение партнерства с ведущими западными государствами, хотя и признавала определенные трудности на этом пути. Руководители МИДа стали, к примеру, открыто говорить, что у партнерских отношений с Западом есть противники не только в России, но и в США. Тем не менее, в 1994-м Козырев писал: "Партнерству нет альтернативы. Отказ от него означал бы, скорее всего, потерю исторического шанса на решение двуединой задачи: формирование открытого миру демократического российского государства и превращение неустойчивого постконфронтационного мира в стабильный и демократический"[3].

Третий этап наступил в 1996 году, когда главой МИДа стал Евгений Примаков. Предложенная им концепция внешней политики будет подробно изложена ниже, поскольку она требует обстоятельного анализа. Пока лишь подчеркну, что она вобрала в себя не только критические оценки внешнеполитического мышления, которому следовал его предшественник, но и альтернативные положения, разработанные, в частности, Службой внешней разведки, которую Примаков долго возглавлял [4].

Новый министр, судя по его высказываниям, скептически оценивал возможность полноценного сотрудничества с противниками времен холодной войны, рассматривал постсоветское пространство как зону соперничества с Западом и подозревал его в намерении подорвать влияние России в этой зоне ее особых интересов. "Мы все в руководстве СВР, - писал Примаков, - хорошо представляли себе, что с окончанием "холодной войны" понятие противник не исчезнет… Руководители ряда западных стран действуют с целью не допустить особой роли России в стабилизации обстановки в бывших республиках СССР, сорвать развитие тенденций на их сближение с Российской Федерацией"[5].

Главным же мотивом критики внешней политики первой половины 90-х годов и ее концептуальной основы было то, что они не отвечают национальным интересам России. Это, по сути дела, означало, что, несмотря на прекращение политико-идеологической конфронтации, интересы России по-прежнему несовместимы с интересами США или других ведущих западных государств. И неудивительно поэтому, что после смены министра иностранных дел российская внешняя политика вступила в новую фазу. Ориентацию на постепенное сближение с Западом сменили целенаправленные попытки ограничить влияние США, НАТО и евроатлантической цивилизации в целом. Для создания системы противовесов Америке была сделана ставка на развитие "особых отношений" с Францией, Германией и особенно с Китаем.

Среди приоритетов российской внешней политики заметно возросла роль таких режимов, как иранский и иракский. Важнейшей стратегической задачей внешней и военной политики было провозглашено противодействие расширению НАТО, которая стала рассматриваться как имманентно антироссийское начало в мировой политике. В качестве основы взаимоотношений с новыми, независимыми государствами была избрана, по всей видимости, модель "центр-периферия". Причем последней была отведена роль рынка сбыта неконкурентоспособной российской продукции, источника дешевого сырья и, главное, некоего стратегического предполья, где можно будет размещать российские войска для противодействия военным угрозам "на дальних рубежах".

Встает несколько вопросов. Какую сверхзадачу решали Примаков и его интеллектуальные сподвижники, добиваясь ограничения влияния США и западной цивилизации? Настолько ли она важна, чтобы ради этого идти на серьезный риск обострения отношений с государствами, намного превышающими Россию по экономической и военной мощи? Можно ли было всерьез надеяться, что развитие отношений с Ираном или даже с Китаем способно компенсировать опасность обострения отношений с США? Ответы на эти вопросы следует искать, видимо, во внешнеполитической концепции, принятой после 1996 года.

Есть и другая проблема. Почему российская элита полностью или частично отреклась от внешнеполитических представлений начала 90-х? Причин того, по-видимому, несколько. Прежде всего обнаружилась слабость Козырева, неспособного эффективно организовать работу такого сложного бюрократического механизма, как Министерство иностранных дел. Оно не стало центром, координирующим и контролирующим деятельность других государственных ведомств за рубежом (к примеру, Министерство обороны проводило в странах СНГ собственную политику). Сыграли свою роль и карьерные соображения ряда политиков и публицистов, организовавших травлю МИДа и Козырева в средствах массовой информации. Они проецировали личные ошибки и слабости министра на стратегию, которую тот реализовывал.

Но гораздо важнее оказались другие обстоятельства. Прежде всего сказался менталитет российской элиты, значительная часть которой сформировалась из второго или третьего эшелона советской партийно-хозяйственной номенклатуры (главным образом провинциальной). У нее не было, не могло быть и во многом все еще нет адекватных представлений о внешнем мире, в частности о мотивах поведения демократических государств на мировой арене. О действиях лидеров других стран эти политики нередко судят по себе. Они убеждены в величии России, что, возможно, связано с потребностью ощутить себя частью руководства великой державы. В начале 1992 года российская элита, вероятно, искренне верила, что отказ от коммунизма будет немедленно вознагражден массовым потоком финансовой помощи извне. Поскольку этого не произошло, разочарование вылилось в недовольство внешней политикой.

Второе обстоятельство было, возможно, еще важнее. Общественный статус отдельных влиятельных групп элиты, их положение в бюрократической или экономической системе страны были прямо или косвенно связаны с советской внешней политикой, предполагавшей высокий уровень конфронтационности отношений с Западом. Стратегия Козырева противоречила их интересам. К тому же значительная часть влиятельных деловых людей России опасается широкого и полноценного сотрудничества с Западом. Открытость экономики означала бы для них жесткую конкуренцию с гораздо более опытными и мощными экономическими партнерами, к которой российские бизнесмены готовы не были.

И, наконец, внешняя политика Козырева не имела массовой социальной базы. Российский средний класс, который был бы органически заинтересован в нормальных, неконфронтационных отношениях с Западом, до сих пор не сформировался окончательно, социальная же база противников Козырева сложилась в советские времена и оказалась весьма устойчивой. В этих условиях МИД опирался прежде всего на президента. Но Ельцин руководствовался весьма противоречивыми соображениями, относившимися скорее к внутренней, а не к внешней политике. Вряд ли, например, было случайностью, что первый серьезный пересмотр внешнеполитической стратегии произошел в середине 1993 года.

В тот момент Ельцин готовил ликвидацию Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ и нуждался в поддержке армии и других силовых структур. Поэтому приходилось учитывать их интересы во внешнеполитической сфере, особенно учитывая, что парламентская оппозиция все более открыто манипулировала милитаристскими и неоимперскими лозунгами. Впоследствии важнейшим элементом внутриполитической стратегии Ельцина стало балансирование между различными группами влияния в российской верхушке, среди которых было немало сторонников традиционно-советских взглядов на внешнюю политику. Впрочем, и самому Ельцину великодержавные настроения тоже не были чужды. Он, вероятно, очень хотел видеть себя лидером великой державы и раздражался, если руководители других государств не считались с его мнением.

Призрак светлейшего князя

Примаков, быть может, успешнее других трансформировал настроения, фобии, амбиции, притязания и заблуждения "ново-старой" российской элиты в систему международно-политических установок и взглядов. Это, возможно, помогло ему превратиться в фигуру национального масштаба, претендовать впоследствии на первые роли в государстве. Однако ассоциированные с его именем ориентации вряд ли оригинальны.

Невольно возникло ощущение, будто с приходом Примакова в здание на Смоленской площади по его коридорам стал бродить призрак канцлера Российской империи, светлейшего князя Александра Горчакова, нашептывавший министру и его советникам рецепты решения актуальных проблем. Дело даже не в том, что Примаков высоко оценил историческую роль Горчакова, который "смог сделать на внешнеполитическом поприще для России XIX века больше, чем кто бы то ни было другой"[6]. Получилось так, что стратегические установки канцлера во многом были воспроизведены в конце ХХ века. Это не удивительно.

Горчаков стал у руля внешней политики страны после поражения России в Крымской войне, к которой привела ее постоянная экспансия на юго-западе. Разгром вызвал острый внутренний кризис, заставил переосмысливать внешнюю политику. Аналогии напрашиваются сами собой: фиаско в холодной войне, затяжной внутренний кризис, необходимость переориентации внешней политики после падения СССР. Вопрос, однако, в том, чему могут научиться у Горчакова современные российские дипломаты.

Суть его стратегии состояла в том, чтобы в полной мере использовать противоречия между европейскими державами, и прежде всего содействовать становлению Пруссии как силы, способной стать противовесом Франции, которая, по мнению Горчакова, "закоснела в агрессивной враждебности к нам". Он писал далее: "Создание сильной политической и военной державы (Германии. - Ю.Ф.) на пространстве между Францией и нами во главе с протестантским, антипольским государством (Пруссией. - Ю.Ф.)… несет нам реальные преимущества… Сегодня ни Франция, ни Пруссия не в состоянии уничтожить одна другую. Вне зависимости от того, кто из них выйдет победителем, война, по всей вероятности, лишь посеет зерно новых раздоров между двумя соседними странами, которые, как одна, так и другая, придадут лишь большую цену нашей дружбе"[7].

Разумеется, в наши дни речь не идет о том, чтобы разжигать войны и конфликты между Францией и Германией. Но если вместо Пруссии в только что процитированном отрывке поставить, например, Китай, а вместо "закоснелой в агрессивной враждебности" к России Франции - США, то видна аналогия с расчетами, типичными для нынешнего российского внешнеполитического мышления. Правда, оно, это мышление, плохо знакомо с историей. Например, стратегия Горчакова не помогла России избежать крупного политического провала на Берлинском конгрессе 1878 года. Но главное, на что недавно обратил внимание Александр Янов, - российское содействие становлению Германии как великой военной державы завершилось октябрьской катастрофой 1917-го.

"Во имя сиюминутных выгод, - пишет Янов, - Горчаков, ослепленный жаждой реванша, всемерно способствовал созданию долговременного смертельного антагониста России, несопоставимо более опасного, нежели все ее вчерашние противники. Обязавшись сохранять тыл и фланги Пруссии во время ее войны с Францией в 1870 году, Горчаков, таким образом, несет ответственность за возникновение на русской границе могущественной военной империи, Второго Рейха"[8]. Нельзя не вспомнить, что и другой последователь Горчакова, Иосиф Сталин, также пытаясь играть на противоречиях между Германией и демократическими странами Европы, довел дело до катастрофы 1941-го.

"Прагматическая" концепция Примакова

Концепцию, связываемую с именем Примакова, часто называют "прагматической" или "реалистической"[9]. Чтобы судить, правильны или нет эти эпитеты, рассмотрим ее принципиальные положения, закрепленные, в частности, в официальных директивных документах.

Исходное положение этой системы доктринальных установок: безопасность России - это прежде всего ее влияние на мировой арене; сокращение же его ведет к ослаблению безопасности. Ставится также знак равенства между безопасностью и сохранением статуса великой державы. Внешние силы обвинены в том, что они подрывают международное влияние России, вытесняют ее из традиционных зон влияния и регионов, где сосредоточены ее интересы. Процитирую отрывок из Концепции национальной безопасности РФ: "Угрозы национальной безопасности Российской Федерации в международной сфере проявляются в попытках других государств противодействовать укреплению России как одного из центров влияния в многополярном мире, помешать реализации национальных интересов и ослабить ее позиции в Европе, на Ближнем Востоке, в Закавказье, Центральной Азии и Азиатско-Тихоокеанском регионе"[10].

Список угроз национальной безопасности России, приводимый в официальных документах, длинен. Однако все они, различаясь в деталях, упоминают тенденцию к установлению однополярного мира как главную угрозу внешней безопасности страны. Прежде авторы официальных российских документов старались не конкретизировать этот расплывчатый тезис, хотя всем было ясно, что имеется в виду укрепление мировых позиций Соединенных Штатов как главного и единственного центра силы. Однако в Концепции внешней политики РФ, утвержденной в 2000 году, об этом сказано прямо: "В международной сфере зарождаются новые вызовы и угрозы национальным интересам России. Усиливается тенденция к созданию однополярной структуры мира при экономическом и силовом доминировании США"[11].

Российские политики и идеологи в большинстве своем постоянно подчеркивают, что, несмотря на нынешнее трудное экономическое положение и слабость обычных вооруженных сил, Россия остается и останется великой державой. В пользу этого, считают они, свидетельствуют размеры ее территории, богатые запасы природных ресурсов, высокая квалификация рабочей силы и научно-технический потенциал мирового уровня. Особое значение придается ядерному оружию. Не будь его, рассуждают многие публицисты и аналитики, Россия давно бы уже превратилась в третьестепенное государство.

Геополитическое положение страны также рассматривается как фактор ее влияния: находясь между Европой, Китаем и мусульманским миром, в зоне пересечения их интересов, Россия может использовать это обстоятельство для укрепления своего международного влияния и веса. Например, в выступлениях российских политических деятелей все чаще звучит мысль, что Россия играет роль некоего щита, защищающего цивилизованный мир от нестабильности, экстремизма и терроризма, берущих начало в мусульманских странах.

Особое место в российском видении современных международных отношений занимает так называемая концепция многополярности. Суть ее в том, что после окончания холодной войны в мире быстрыми темпами формируются независимые друг от друга центры силы. Основные среди них - интегрирующаяся Европа, Япония, Китай, Россия и США, которых дополняют "центры" более низкого уровня. К последним обычно относят Индию, Бразилию и другие страны, набирающие вес и влияние на международной арене. Москва, говорят авторы этой концепции, должна проводить активную политику, всемерно поддерживая и стимулируя данную тенденцию. Будучи относительно слабой, Россия, тем не менее, может влиять на положение дел в мире, используя свои отношения с различными "центрами", интересы которых часто противоречат друг другу. Это - практически дословное воспроизведение рассуждений Горчакова в терминах современного политического языка.

Прежде всего речь идет о том, чтобы, привлекая внимание к подлинным или воображаемым разногласиям между США и другими центрами силы, не допустить возникновения однополярного мира. При этом явно или неявно исходят из того, что в западном мире центробежные силы превалируют над центростремительными, - иначе сама идея многополярности как инструмента борьбы против доминирования США теряет практический смысл. В этой связи особое значение приобретает тезис Примакова, который он несколько раз повторял во второй половине 90-х годов и которому, судя по всему, придавал большое значение: "После окончания холодной войны получила развитие тенденция перехода от конфронтационного двухполюсного к многополюсному миру.

Резко ослабли центростремительные силы, притягивавшие значительную часть остального мира к каждой из двух сверхдержав… Бульшую, чем прежде, самостоятельность начали проявлять страны Западной Европы, переставшие зависеть от американского "ядерного зонта". Их тяготение к "евроцентру" постепенно берет верх над трансатлантической ориентацией. На фоне быстро расширяющихся позиций Японии в мире ослабевают узы ее военно-политической зависимости от Соединенных Штатов"[12].

Балансирование между центрами силы - не единственное средство реализации стратегических установок Москвы. Важное место в российской внешнеполитической концепции занимает также комплекс вопросов, связанных с ролью ООН, проблемами национального суверенитета и гуманитарных интервенций. Суть российских установок весьма проста: ООН должна стать главным центром регулирования международных отношений в новом веке. Москва намерена всячески препятствовать любым попыткам принизить роль этой универсальной организации. Недопустимо также изменение статуса постоянных членов Совета Безопасности ООН, в том числе России, особенно попытки ослабить или отменить право вето, которым они обладают. Никоим образом нельзя ставить под сомнение национальный суверенитет государств - основу основ формирующегося миропорядка. Правда, в этом пункте российская внешнеполитическая мысль противоречит сама себе.

Совет Безопасности ООН, записано в Концепции внешней политики Российской Федерации, правомочен санкционировать применение силы для принуждения к миру. Это может нарушить государственный суверенитет, если, например, международные военные контингенты пресекают действия некоего государства, прибегающего к вооруженному насилию над своими гражданами. Однако попытки международных "гуманитарных интервенций" для защиты прав человека, не санкционированные Советом Безопасности ООН, неприемлемы. Да и сам этот термин вызывает у российских дипломатов отторжение. "Не выдерживают критики любые попытки оправдать силовые акции без согласия Совета Безопасности ООН, в частности ссылками на некое "право на гуманитарное вмешательство". Это прямой путь к анархии и хаосу в современном мире", - считает министр иностранных дел России Игорь Иванов [13].

В военно-политической области российская внешнеполитическая концепция придает особое значение сохранению стратегической стабильности. Именно на этой основе в последнее время развернута необычайно интенсивная кампания против американской национальной системы ПРО, разрабатываются различные предложения по контролю над вооружениями и т. д.

Эта система взглядов, которую условно можно назвать "концепцией Примакова", воспроизводит традиционное для России восприятие внешнего мира как средоточия угроз и опасностей. И дело здесь не только в особом менталитете российской элиты, но и в ее стремлении усилить контроль над населением. Генри Киссинджер, например, писал: "Парадоксальность была наиболее характерной чертой России. Постоянно воюя и распространяясь во все стороны, она, тем не менее, считала, что ей непрерывно угрожают. Чем многоязычнее становилась империя, тем более уязвимой чувствовала себя Россия… Чтобы упрочить собственное правление и преодолеть напряженность между различными народами, населяющими империю, все правители России использовали миф о какой-то мощной иноземной угрозе, которая со временем превращалась в оправдывавшееся пророчество, обрекавшее Европу на нестабильность"[14].

Это далеко не единственный пример обращения российского политического класса к традиционным представлениям. В частности, современное российское внешнеполитическое мышление впитало в себя принципы, утвердившиеся в Европе в XVII-XIX веках. Среди них - представление о влиянии на мировой арене как главной цели внешней политики, о национальном государстве как единственном субъекте международных отношений и государственном суверенитете как абсолютной ценности. Идея многополярности, как ее толкуют Примаков и его последователи, всего лишь повторение ключевых положений так называемой системы баланса сил, типичной парадигмы европейской политики Нового времени.

Она строилась на том, что если одно из государств становится настолько влиятельным, что может установить гегемонию на континенте, то другие субъекты международной системы объединяются против него во имя восстановления равновесия. Российский подход к роли Совета Безопасности ООН - современное издание концепции "концерта великих держав", предполагавшей, что группа наиболее могущественных стран совместными действиями способна обеспечить мир и устойчивый международный порядок. И, наконец, нынешней российской элите свойственна трактовка национальных интересов как интересов государства (а на практике - государственной бюрократии), но не как интересов общества, что также характерно для Европы Нового времени, однако все более отстает от потребностей и реалий сегодняшнего дня.

Концепции и политика: вперед, в прошлое

Сам по себе традиционный характер рассмотренных концепций еще не означает, что они отрицательно сказываются на внешней политике. Важнее, что они все менее соответствуют реальному положению дел в мире, приводя к тупиковым и кризисным ситуациям для отечественной дипломатии.

Например, представление о России как великой державе рождает завышенные ожидания, амбиции и притязания. Оно, однако, не подкреплено ресурсами. Большая территория - на деле скорее фактор слабости, а не силы. Растянутые коммуникации, огромные неосвоенные пространства, несоответствие демографического потенциала страны ее географическим размерам, отдаленность северных и дальневосточных районов от центра снижают потенциал государства и осложняют его положение (в том числе военное) в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Россия действительно богата природными ресурсами, сохранила немалый научно-технический потенциал и по образовательному уровню населения не уступает ведущим промышленно развитым странам. Но в условиях информационной революции, лавинообразного внедрения новых технологий, динамичной глобализации и перехода к постиндустриальному обществу ключевое значение имеют не столько природные ресурсы, а также накопленный промышленный и научный потенциал "традиционного типа", сколько способность к социальному и экономическому обновлению, технологическим и организационным инновациям, высокая мобильность ресурсов, массовое использование био- и информационных технологий, умение эффективно действовать в сложной и быстро меняющейся глобальной экономической среде.

Геополитическое положение России тоже скорее осложняет внешнеполитические позиции страны, чем укрепляет их. Нестабильный мусульманский мир на юге представляет собой источник опасностей, предотвращение которых требует немалых материальных и интеллектуальных ресурсов. На востоке у российских границ расположены экономически мощная Япония и наращивающий свою мощь Китай, который может превратиться либо в мировую сверхдержаву с неясными пока амбициями, либо в распадающуюся страну, политические институты которой не выдержали форсированной модернизации. На западе Россия имеет дело с интегрирующейся Европой, которая втягивает в себя соседей нашей страны, отношения с которыми складываются у Москвы непросто.

Ядерное оружие, которое часто считают важнейшим, если не единственным, признаком великой державы, не конвертируется в политическое влияние на международной арене. Ядерный статус России не помог ей предотвратить расширение НАТО, войну против режима Милошевича и его падение, а также другие события, рассматривавшиеся в Москве как крайне нежелательные и опасные. Есть и другая сторона дела. Ядерный фактор в российской политике тесно связан с ориентацией на сохранение стратегической стабильности, которую считают альфой и омегой международной безопасности. На первый взгляд такой подход кажется естественным и не подлежащим сомнению. Однако концепция стратегической стабильности в том виде, в каком она распространена сегодня (и, к сожалению, не только в России), - типичное порождение биполярной конфронтации.

Суть ее в том, что каждая из сторон с высокой степенью вероятности может первой нанести массированный ядерный удар, предотвратить который можно, лишь поддерживая потенциал ответного удара, наносящего агрессору неприемлемый ущерб. Во время холодной войны такая логика была, скорее всего, оправданной. Но перенесение ее в нынешние условия означает, что, несмотря на прекращение жесткой политической, идеологической и военной конфронтации, и Россия, и США все еще стремятся уничтожить друг друга и готовы развязать ядерную войну, как только для этого представится удобный случай. Это имеет два негативных следствия. Во-первых, закрепляется ощущение угрозы, исходящей от внешнего мира. Во-вторых, затрудняется формирование новых представлений о стратегической стабильности, соответствующих возникающему миропорядку. Среди них, например, снижение роли ядерного оружия, необходимость действовать совместно против экстремистских режимов, пресечь распространение оружия массового поражения, терроризм, различные формы международной организованной преступности и иные "новые" или "нетрадиционные" угрозы.

Разрыв между амбициями, присущими великой державе, и реальным весом России на мировой арене порождает сложный и болезненный комплекс. Он обостряет подозрительность по отношению к внешнему миру, усиливает стремление объяснить внешнеполитические провалы интригами враждебных сил. Трактовка безопасности как влияния только усугубляет ситуацию. Ослабление этого влияния по экономическим и иным объективным причинам воспринимается как угроза, которую необходимо парировать, в том числе военными средствами. Отсюда - преувеличение роли ядерного оружия и военной силы в целом, искушение направить ограниченные ресурсы государства в военную сферу, восстановить былое военное могущество страны. Такого рода умонастроения владеют умами военной и военно-промышленной элит, заинтересованных в получении максимума бюджетных средств и в реставрации былого статуса в политической и бюрократической системах страны.

Важный или, вернее, центральный компонент нынешней российской внешнеполитической концепции - идея многополярности. Сама по себе современная международная система действительно исключительно сложна. Наличие на мировой арене различных центров силы, культур и цивилизаций не подлежит сомнению. Вопрос в другом: какие выводы делают из этого государственные деятели и дипломаты, как они используют это обстоятельство во внешнеполитических целях, насколько точно оценивают соотношение центробежных и центростремительных тенденций?

В свете этого особое значение приобретает принципиальное положение Примакова о нарастании центробежных тенденций в отношениях между ведущими западными государствами, на котором, по сути дела, строилась вся его стратегическая линия. Оно не соответствует реальностям глобализирующегося мира. Скорее наоборот: усиление и расширение НАТО, выработка в ее рамках стратегической концепции, определяющей роль альянса в формирующемся мире на длительную перспективу, а также сохранение японо-американского Договора о взаимном сотрудничестве и безопасности свидетельствуют о тенденции к укреплению единства (в том числе военно-политического) западного мира. Поэтому трудно ожидать эффективности от политики, основанной на посылке о росте центробежных тенденций.

Последнее, возможно, порождают реальные различия между подходами к отношениям с Россией, характерными для Европы, с одной стороны, и для США - с другой. Европейские элиты действительно больше, чем американские, озабочены возможностью кризисного развития событий в России и перспективами возобновления конфронтации с ней. Но неверно было бы преувеличивать эти разногласия и тем более пытаться играть на подобных расхождениях между США и Европой или США и Японией. Они не только бессмысленны, но и в ряде случаев контрпродуктивны для безопасности нашей страны. В частности, на Западе усиливаются подозрения, что, несмотря на крах коммунизма, Россия по-прежнему руководствуется в своей внешней политике теми же принципами, что и СССР, что порождает соответствующее отношение к нам. Есть и другие важные моменты.

Например, ослабление военно-политических связей западных государств не обязательно послужит укреплению безопасности России. Так, прекращение действия Договора о взаимном сотрудничестве и безопасности рано или поздно приведет к ядерному вооружению Японии. Стратегические последствия этого будут неблагоприятны для России. Другой пример - НАТО. В России в ней видят наиболее опасный инструмент антироссийской политики. Но при этом не учитывают, что все решения в НАТО принимаются на основе консенсуса. Многие государства-члены альянса, прежде всего расположенные в Европе, не заинтересованы в обострении отношений с Россией. Через механизмы НАТО это обстоятельство в ряде случаев сдерживает те самые круги и силы в западном мире, которые склонны проводить по отношению к Москве жесткую линию.

Сложнее вопрос о последствиях и перспективах курса на использование разногласий между Китаем и США. В их отношениях сформировался сложный узел противоречий по поводу будущего Тайваня, периодически вызывающий военную напряженность в районе Тайваньского пролива. Для КНР реинтеграция Тайваня - один из фундаментальных национальных приоритетов. Для США неприемлемы какие бы то ни было попытки Пекина силой осуществить аншлюс острова. В этих условиях основное внимание китайского руководства, скорее всего, сосредоточено на "южном направлении" до тех пор, пока не будет решен тайваньский вопрос. В течение этого периода Китай сохранит высокую заинтересованность в стабильности на своих северных границах. В этом смысле поддержка политики КНР по отношению к Тайваню в какой-то мере отвечает интересам российской безопасности. Но никто не может ответить на вопрос: куда будет направлен вектор китайской экспансии после решения тайваньской проблемы?

Однако при всей своей остроте тайваньская проблема - не единственный элемент китайско-американских отношений. Например, экономические связи между США и Китаем в целом стабилизируют их отношения. Антиамериканская риторика отнюдь не означает, что Пекин ориентирован на перманентную, жесткую и однолинейную конфронтацию с Вашингтоном. Американская политика Китая - типичный для китайской традиции пример изощренного комбинирования различных средств и методов, угроз и компромиссов, прямых атак и обходных маневров. Среди них, не исключено, свое место занимает игра на противоречиях между Россией и США, предусматривающая вовлечение России в сложную систему акций, конечная цель которой далеко не всегда ясна и вполне может не отвечать российским интересам. То есть, пытаясь разыграть "китайскую карту", Россия рискует втянуться в ситуации, ослабляющие ее международные позиции и связывающие свободу действий на международной арене.

В целом же нельзя не заметить, что многополярность и система баланса сил никогда не были надежными инструментами обеспечения международной безопасности вообще и национальной безопасности России в частности. Старый Свет в XVII-XIX веках практически постоянно оставался ареной войн и конфликтов разных масштабов и интенсивности, посредством которых восстанавливалось нарушенное равновесие между ключевыми действующими лицами европейской политики. Более того, система баланса сил не только не предотвратила Первую и Вторую мировые войны, но и в известной мере оказалась их предпосылкой. Иными словами, ориентация на многополярность как средство обеспечения безопасности России противоречит историческому опыту.

И, наконец, российский подход к ООН, воспроизводящий идею "концерта держав". Истоки его понятны. Статус постоянного члена Совета Безопасности ООН, дающий право вето, - один из немногих, если не единственный, оставшийся у Москвы инструмент политического влияния на глобальном уровне. Поэтому неудивительно, что повышение роли ООН и сохранение особого положения постоянных членов ее Совета Безопасности относятся к ключевым задачам российской дипломатии. С точки зрения российских интересов такая линия не контрпродуктивна, хотя и не гарантирует успеха. Важно другое.

И опыт "концерта держав", и вся история ООН свидетельствуют о том, что эффективность такой стратегии зависит от способности группы ведущих государств искать и находить устраивающие всех решения. Реальная основа этого - общность интересов и ценностей. Поэтому свойственная нынешней российской политике подозрительность по отношению к Западу, и в частности к США, а также фактическое признание несовместимости российских и американских национальных интересов резко сужают возможности Совета Безопасности ООН. Это, в свою очередь, стимулирует поиски иных коллективных механизмов обеспечения международной безопасности, которые Россия воспринимает как очевидную угрозу ее интересам.

* * *

Саморазрушение коммунистической идеологии в России не изменило радикально менталитет российской элиты. Возникший "идеологический вакуум" заполнили традиционные, типичные для прошлого воззрения и концепции. В итоге возникли серьезные трудности с осмыслением нынешнего этапа мирового развития, а также с пониманием мотивов действий западных государств на международной арене, которые зачастую воспринимаются в искаженной перспективе. В этом свете "концепцию Примакова" вряд ли можно назвать реалистической или прагматичной. Неадекватное представление о тенденциях и механизмах функционирования мировой политики заводит во внешнеполитические тупики и вызывает кризисы, а главное - вовлекает Россию в циклы конфронтации с западным миром.

Вопрос, на который пока нет ответа: преодолена ли, и если да, то в какой мере, эта аберрация мышления после смены высшего российского руководства? С одной стороны, новый президент России приложил немало усилий для нормализации отношений России с НАТО и налаживания конструктивных отношений с лидерами ведущих европейских государств. Это помогло выйти из опасного тупика, в который российская внешняя политика была заведена к концу 1999 года в результате реализации стратегии, выработанной во второй половине прошлого десятилетия.

Владимир Путин подчеркивал принадлежность России к европейской цивилизации, что, по сути дела, противоречит расхожим представлениям об особом, евразийском пути России, обрекающем ее на противоборство с Европой. Не может не привлечь внимание его заявление о том, что Россия "никогда не сделает выбор в отношениях с Соединенными Штатами в сторону возобновления каких бы то ни было конфронтационных элементов"[15]. Вместе с тем основные концептуальные положения прежней внешнеполитической стратегии не пересмотрены. А значит, сохраняется опасность повторения кризисов и вспышек конфронтации, последствия которых все труднее поддаются урегулированию.

Примечания
[1] Иванов И.С. Внешняя политика России и мир: Статьи и выступления. М.: РОССПЭН, 2000. С. 4.
[2] Именно так была сформулирована одна из основных задач российской политики по отношению к государствам СНГ в документе "Стратегический курс России с государствами-участниками Содружества Независимых Государств", утвержденном в 1995 году (см.: Дипломатич. вестник. 1995. #10. С. 3).
[3] Козырев А.В. Стратегия партнерства // Международная жизнь. 1994. #5. С. 5
[4] Характерный пример подобного альтернативного подхода – подготовка и публикация в ноябре 1993 года открытого доклада СВР о расширении НАТО. "В то время, - пишет Примаков, - в руководстве МИДа еще не сложилось четкого представления о значении этой проблемы или, точнее, о необходимости сосредоточиться на нейтрализации отрицательных последствий курса, уже взятого Западом на расширение Североатлантического союза" (Примаков Е. Годы в большой политике. М., 1999. С. 226).
[5] Примаков Е. Ук. соч. С. 133, 135.
[6] Россия в мировой политике. Горчаковская лекция министра иностранных дел России академика Е.М. Примакова // Канцлер А.М. Горчаков: 200 лет со дня рождения. М.: МИД РФ, 1998. С. 9.
[7] Записка А.М. Горчакова о внешней политике России с 1856-го по 1867 год // Канцлер А.М. Горчаков: 200 лет со дня рождения. М.: МИД РФ, 1998. С. 324.
[8] Янов А.Л. Россия против России: Очерки истории русского национализма 1825-1921. Новосибирск, 1999. С. 168.
[9] Во избежание возможных недоразумений хотелось бы подчеркнуть, что, используя в данной статье термины "концепция Примакова" или "концепция Козырева", я имел в виду взгляды и положения, обычно ассоциируемые в общественном мнении и средствах массовой информации с деятельностью двух видных деятелей постсоветской России. В этом своем качестве они могут и неполностью совпадать с личными позициями Примакова и Козырева. Но такова судьба практически всех личностей, играющих главные роли на политической сцене.
[10] Концепция национальной безопасности Российской Федерации // Независ. военное обозрение. 2000. 14 июля.
[11] Концепция внешней политики Российской Федерации // Независ. газ. 2000. 11 июля.
[12] Примаков Е.М. Международные отношения накануне XXI века: Проблемы и перспективы // Международная жизнь. 1996. #10. С. 3.
[13] Иванов И. Россия в меняющемся мире // Независ. газ. 1999. 25 июня.
[14] Киссинджер Г. Дипломатия. Москва, 1997. С. 123. [15] МИД РФ. Департамент печати и информации. Информационный бюллетень. 2000. 5 июня. Стенограмма пресс-конференции Президента Российской Федерации В.В. Путина и Президента Соединенных Штатов Америки Б. Клинтона (см.: http://www.president.kremlin.ru/events36.htm).