Сигналы беды, ожидания катастрофы

– Многие уже прочно усвоили, что Гайдар и его команда «разрушили великую страну». Яков Моисеевич, у Вас, наверное, есть свой ответ на это несправедливое обвинение?

– Думаю, разрушить великую страну одному человеку, даже если он в ранге премьер-министра, невозможно. Когда Е.Т. Гайдар в ноябре 1991 года пришел в российское правительство, Советский Союз если и существовал, то только-де-юре. Де-факто единого государства уже не было: силовые структуры были недееспособны и в августе 1991 года отказались выполнять команды своих высших руководителей; экономика не работала, и рубль стал «деревянным»; прибалтийские республики фактически вышли из СССР, а другие союзные республики отнюдь не горели желанием подписывать новый союзный договор; люди потеряли реальные ориентиры, и даже лидеры КПСС перестали талдычить об «исторической общности» советского народа.

Что же касается положения дел в советской экономике, то о нем лучше всего говорят правительственные документы того времени. До того как Е. Т. Гайдар привлек меня в ноябре 1991 года к работе в российском правительстве, я почти 20 лет отработал в Главном вычислительном центре Госплана СССР. В июле–августе 1991 года я участвовал в подготовке совершенно секретного доклада первого заместителя премьер-министра СССР, министра экономики и прогнозирования СССР В. И. Щербакова «О неотложных мерах по нормализации финансов и денежного обращения в стране» от 16 августа 1991 года (П.101, № 5057), адресованного президенту СССР М. С. Горбачеву. В нем Щербаков бил тревогу, описывая катастрофическое положение ССС

В в 1991 году. В 1994 году, когда я стал заместителем министра экономики (в ранге министра), я его рассекретил, а Отто Лацис на его основе опубликовал 28 июня 1996 года в «Известиях» статью «Сигнал беды, посланный в никуда: чего опасалось правительство СССР за 3 дня до кончины». Приведу выдержки из доклада В. И. Щербакова.

«Страна ускоренными темпами втягивается в глубокий финансовый кризис и развал денежного обращения. Эти факторы в настоящее время в решающей степени определяют ухудшение экономической, социально-психологической и политической ситуации в стране. Более того, необходимо со всей определенностью подчеркнуть, что принимаемые меры по нормализации обстановки и выводу страны из экономического кризиса не будут иметь положительных результатов, если в кратчайший срок совместными действиями Союза ССР и суверенных республик не осуществить крупные меры, позволяющие кардинально изменить положение в области финансов и денежного обращения.

Первый вариант стратегически ориентирован на подавление инфляции с 10–12 процентов в месяц до 2–3 процентов. Анализ и расчеты показывают, что реализация этого сценария невозможна без практически полного возврата к командной экономике образца примерно 1978 года. Возврат к этой модели возможен только с широкомасштабным применением мер, использованных в 1929 году при сворачивании НЭПа и раскулачивании крестьянства, затем при восстановлении методов планирования, примененных в период 1940–1944 годов для перевода народного хозяйства на военный режим работы. Только после мер такого характера, проведенных в течение 3–4 месяцев, возможно „смягчение“ механизма управления до модели конца 70-х годов. Понятно, что в политической области не обойтись без применения репрессий.

Второй вариант „зеркально“ отличается от первого и основывается не только на признании неизбежности инфляционных процессов, но на их активном использовании по ПРИНЦИПУ: рынок так или иначе отрегулирует пропорции. При этом сценарии силы государства на всех уровнях концентрируются прежде всего на защите от инфляции лишь ограниченного круга населения. Однако, как показывают расчеты, спад экономики достигнет 25–30 процентов, реальной становится безработица, в пиковые периоды примерно в таких же масштабах (то есть 35–40 млн человек).

Практические меры реализации этого сценария состоят в немедленной либерализации всех цен, прежде всего на топливно-сырьевые ресурсы, тарифов на перевозки грузов, розничных цен на продовольственные и другие товары. На товары, составляющие основу прожиточного минимума (5–6 видов продовольствия, 5–6 непродовольственных), необходимо было вводить карточки.

Необходимым условием оживления экономики является проведение денежной реформы рестрикционного характера и 3-4-разовой девальвации официального курса рубля к доллару с общим его понижением примерно до уровня биржевого (30:1 – 35:1)… Значительно возрастет опасность введения республиками собственных денег и полного распада государства.

Этот сценарий был неоднократно отвергнут Верховным Советом СССР, Верховными Советами союзных республик, Советом Федерации. Однако развитие событий в экономике показывает, что страна все больше втягивается в этот сценарий. Вынужден со всей серьезностью и ответственностью за сказанное предупредить, что неприятие КРУПНЫХ, радикальных антикризисных мер антиинфляционного характера, реализуемых в короткие (2–3 месяца) сроки и ПРИ высокой скоординированности действий всех уровней власти и управления, через 3–4 месяца сделает этот ход событий уже по отношению к 1992 году безальтернативным.

Данный вывод вытекает не из желания сгустить краски, а из анализа хода реформ в восточноевропейских, латиноамериканских и азиатских странах, заключений о состоянии советской экономики Международного валютного фонда, Мирового банка, Европейского банка реконструкции и развития, из бесед с крупнейшими экономистами Запада. На это обстоятельство специально обращали внимание как главы государств, так и министры финансов стран „семерки“ в Лондоне. К этому выводу практически единодушно пришли ведущие советские ученые и специалисты, его подтверждают результаты многовариантных расчетов, проведенных специалистами Минэкономики СССР, Минфина СССР, Госбанка СССР и Госкомстата СССР независимо друг от друга.

Исходя из этого в ходе разработки „Программы совместных действий правительства СССР и суверенных республик…“ был подробно проработан третий вариант выхода из кризиса. Меры, предусмотренные Программой, – третий вариант – основаны на реализации сценария регулирования экономики в условиях „управляемого кризиса“… Однако по самым разным причинам, прежде всего связанным с нерешительностью в принятии непопулярных мер, с боязнью ряда руководителей укрепления роли союзного правительства, с низким уровнем скоординированности организационной и экономической работы между различными уровнями исполнительской власти и т. д., практические возможности реализации антикризисной Программы уменьшаются с каждым днем. Основные меры по стабилизации финансового положения страны должны были реализовываться с 1 июля. Однако бесконечные согласования, обсуждения и т. д. привели к тому, что потеряно уже 2 месяца… Необходимо понять, что через 2–4 месяца для нормализации положения придется применять совсем другие меры и антикризисную программу можно будет ПРОСТО выбросить в корзину. Единственным и безальтернативным станет только второй сценарий развития событий».

Обращаю внимание: доклад был подготовлен до событий августа 1991 года, до распада СССР, до прихода в российское правительство Е. Т. Гайдара. То есть это – не эмоциональная оценка «завлабов» или «мальчиков в розовых штанишках», как называли младореформаторов.

Жизнь сложилась так, что как раз младореформаторам во главе с Б. Н. Ельциным пришлось расхлебывать ту жуткую кашу, которую не один год заваривали умудренные большим партийно-советским опытом руководители СССР. Причем действовать нужно было быстро и решительно. У первого постсоветского правительства России не было никаких 500 дней для проведения экономической реформы. Гигантские очереди в магазинах за всем – от хлеба до водки, сигаретные бунты, перебои в работе систем водоснабжения и отопления. Останавливались не только мелкие и средние, но и самые что ни на есть системообразующие предприятия страны. Бастовали уже не только шахтеры, но даже рабочие оборонных заводов.

Время на подготовку к радикальной экономической реформе было упущено. Конечно, было бы правильнее до либерализации цен накопить ресурсы для интервенций на товарных рынках, чтобы смягчить неизбежный ценовой шок. Но о каком накоплении ресурсов могла идти речь, если стране реально грозил голод. Руководители многих областей и городов слали Ельцину и Гайдару телеграммы, уведомлявшие об исчерпании продовольственных ресурсов, с требованиями их скорейшего пополнения. Золотовалютные запасы страны практически равнялись нулю. Новых займов нам ни одна страна не давала. Более того, в счет старых долгов в канадских и европейских портах арестовывались корабли с зерном, которое мы должны были получить по ранее заключенным соглашениям.

А в это время правительство Ельцина-Гайдара должно было: создавать новую бюджетную и жизнеспособную налоговую систему, чтобы хоть как-то наполнить казну и сформировать реальный бюджет страны; наводить порядок в банковской системе и денежном обращении в условиях общего с бывшими союзными республиками рублевого пространства (печатались наличные деньги, к счастью, только в России – в Москве, Питере и Перми, а вот кредитную эмиссию банков Украины или Грузии проконтролировать было практически невозможно); обустраивать государственную границу Российской Федерации и вводить таможенно-тарифное регулирование; договариваться с МВФ и Мировым банком о стабилизационном и продовольственном займах; решать самые насущные проблемы поддержания систем жизнеобеспечения населения и т. д.

Сегодня молодые люди не ведают, а многие из тех, кто постарше, уже подзабыли те ожидания грядущей катастрофы, которые овладели и руководителями предприятий, и региональными лидерами, и федеральными чиновниками, и рядовыми гражданами. Как мы теперь знаем, правительство Ельцина-Гайдара сумело избежать худшего варианта развития событий и постепенно стабилизировало ситуацию. Но столкнулось не только с экономическими.

Об одной из них лично я узнал в декабре 1991 года. Занимаясь вместе с коллегами из вычислительного центра (к тому времени он был преобразован в Центр экономической конъюнктуры при правительстве РФ) и Министерства экономики и финансов расчетами по обоснованию бюджетных проектировок на 1992 год, я представил Е. Т. Гайдару очередной вариант балансирования макроэкономических показателей. Бегло посмотрев его, он попросил всё пересчитать с учетом новых вводных по внешнему долгу и по объему и структуре государственного оборонного заказа в связи с проблемами атомно-оружейного комплекса. Работая в этом направлении, я понял, насколько глубоко Егор Тимурович погружен в эту тему, как тщательно и всесторонне вникает (в отличие от меня и моих коллег) не только в финансово-экономические и организационные, но и в ее военно-политические аспекты. Б. Н. Ельцин, Е. Т. Гайдар, Г. Э. Бурбулис, А. В. Козырев и все, кто тогда был причастен к принятию сверхответственных решений в этой области, думаю, опасались, что распад страны приведет к вооруженным конфликтам в бывших союзных республиках, то есть пойдет по сценарию, который реализовался через несколько лет в Югославии. Для ядерной державы это означало бы катастрофу планетарного масштаба.

К счастью, этого не произошло. Достигнув известных договоренностей со своими соседями, Россия решительно приступила к построению нового демократического государства, базирующегося на рыночной экономике. При этом удалось избежать не только военного противостояния с появившимися на месте бывших союзных республик государствами, но и гражданской войны внутри страны. Меры, принятые в ходе радикальной экономической реформы правительством Ельцина-Гайдара уже в январе 1992 года, позволили избежать худших вариантов развития событий. Демонтаж планово-распределительной системы и формирование рыночных институтов, либерализация экономики раскрепостили и предприятия, и людей. Страна постепенно – с большим трудом и издержками – стала выходить из кризиса. Именно в 1992 году закладывались основы последующей стабилизации и экономического роста.

– Довольно быстро на смену всеобщему убожеству пришло чудовищное расслоение. Понимали ли реформаторы, что страна из огня войдет в полымя?

– Конечно, понимали. Правда, я – меньше других, поскольку не так глубоко разбирался в сути происходившего, как Е. Т. Гайдар, А. Б. Чубайс, Е. Г. Ясин, Г. Э. Бурбулис. Когда правительство Ельцина-Гайдара только было сформировано, кажется, А. А. Нечаев (не помню точно) сказал: «Мы – правительство камикадзе, нам надо продержаться несколько месяцев, чтобы отстроить бюджет, либерализовать цены и внешнюю торговлю, начать приватизацию, а дальше нас сметут». Было понятно, что будет гигантское недовольство со всех сторон – от «красных директоров» до рядовых граждан, которые окажутся в малопонятной социально-экономической среде и в нестабильной ситуации.

Хотя некоторые руководители предприятий в годы перестройки почувствовали вкус к предпринимательской деятельности, большая часть директорского корпуса не имела навыка работы в условиях экономической самостоятельности, когда сверху не спускают план и лимиты на материально-технические ресурсы. Я хорошо помню, как к нам в правительство обращались заслуженные люди, директора крупных оборонных предприятий, все в орденах, и с ужасом говорили: «Мой наряд с красной полосой не отоваривают на таком-то заводе – это безобразие, там надо всех расстрелять!» А простой рабочий терялся, когда оказывался без работы или не получал зарплату.

За годы советской власти люди привыкли к убогому ассортименту в магазинах и дефицитности большинства сколько-нибудь качественных товаров, к уравниловке и разного рода ограничениям: если государственное жилье-то 7 кв. м на человека; если садовый участок-то не более 6 соток и домик без печки; если туристская поездка за границу-то только в рамках определенной квоты и с разрешения месткома; если хочешь купить автомобиль-то только по предварительной записи через 2–3 года или для особо отличившихся по рекомендации парткома.

Но взамен они жили в понятной, крайне медленно и мало менявшейся ситуации, с хорошо предсказуемыми последствиями тех или иных поступков, действий. Обзаведясь семьей, человек знал, что он не потеряет работу и с трудом, но прокормит домочадцев на свою зарплату; что он так или иначе устроит ребенка в ясли и детсад, а потом тот будет учиться в школе; что раз в год он поедет отдохнуть к родственникам в деревню, или снимет дачку за городом, или, если повезет, получит профсоюзную путевку в дом отдыха (санаторий); что, отработав несколько лет на своем предприятии, он сможет встать в очередь на получение государственной квартиры.

И вот в 1992 году в одночасье все изменилось. Государство перестало гарантировать работу и зарплату, бесплатное жилье. Стали появляться платные ясли и детсады, школы и институты. В магазинах заполнялись пустые полки, но цены на товары необоснованно росли и достигали значений, делавших их для многих потребителей недоступными. В обиход вошли непривычные слова – акции, ваучеры, кредиты, обменный курс… Раньше все жили примерно одинаково бедно, ходили в одни и те же полупустые магазины. «Кремлевские кормушки» с широким ассортиментом колбасы и многого другого, 200-я секция ГУМа с заграничными дубленками и другими промтоварами, их аналоги в столицах союзных республик и областных центрах были доступны только номенклатурным партийно-государственным работникам, которые составляли менее 1% населения. А теперь любой человек мог зайти в общедоступный магазин и там купить все – от автомобиля до колбасы. Кто-то покупал дорогое, кто-то подешевле. Дефицитом стали сами деньги. Вот только обидно, что «мне-то дорогое не по карману, а сосед берет всё подряд. Хотя еще вчера он жил так же, как и я».

Не только в теперь уже далекие 1990-е годы, но и сейчас многие убеждены, что в СССР до горбачевской перестройки и ельцинских реформ хотя и был застой, но жили вполне благополучно, а потому сокрушаются об утраченных зарплатах, фиксированных ценах, потерянных после 1992 года сбережениях. При этом, правда, забывают, что в то время на полученные в зарплату или сохраненные в сберкассе рубли мало что можно было купить. Не зря же рубль окрестили «деревянным». В 1990 году в Москве, просто чтобы войти в продовольственный магазин, надо было иметь карточку москвича с фотографией и печатью ЖЭКа, а чтобы в магазине что-то важное (недорогой хлеб, колбасу или водку) купить, надо было предъявить талоны, которые выдавались раз в месяц по месту жительства или работы. Во многих других городах и тем более в сельской местности на полупустых прилавках стояли бобы в томатном соусе, трехлитровые банки каких-то соков и другие подобные «продтовары». На предприятиях и в организациях работники с боем получали разного рода «пайки» и «заказы», наполнение которых зависело от значимости данного завода или ведомства и пробивной силы его руководителя.

– Печальная истина: в России построен клановый, бюрократический капитализм, в котором невозможно открыть свое дело, не договорившись с министром, губернатором, местной администрацией или с участковым милиционером – зависит от уровня бизнеса, не отстегнув власти часть прибыли в форме отката или в ином виде. Такой капитализм неэффективен уже потому, что нашим согражданам приходится платить, по сути, второй налог. Будущее у такой страны незавидное. Резонный вопрос к реформаторам: почему родилось дитя-урод, какие ошибки были допущены?

– Не согласен, что в 1991–1992 годах у нас родилось дитя-урод. Да, по ряду причин, в том числе названных мною выше, родившееся в муках на месте советской республики демократическое российское государство в первые годы своего существования было недостаточно отстроенным, его институты во многом формировались второпях и на ощупь. Милитаризованная, не ориентированная на конечный спрос и не способная реагировать на научно-технический прогресс экономика, которую страна унаследовала от социалистического прошлого, нуждалась в коренных преобразованиях. И они весьма решительно проводились в первые годы становления нового российского государства.

Конечно, были ошибки. На мой взгляд, главная из них – недостаточная системность в государственном строительстве. Многие из нас, в том числе я, были уверены, что главное – перестроить экономику («базис», как нас учили в марксистской политэкономии), а политическая структура и социальные отношения в обществе («надстройка»!) неизбежно реформируются в новых экономических условиях. Эта уверенность подпитывалась тем, что в конце 1980-х – начале 1990-х годов окружавшие меня люди – дома, на работе (в Главном вычислительном, в Центре экономической конъюнктуры, в институтах РАН, в Высшей школе экономики) и на улицах, во время митингов и тем более событий августа 1991 года – настолько активно и искренне участвовали в общественной жизни, что, казалось, страна быстро распростится с тоталитарным прошлым и с радостью окунется в демократическое настоящее. Но, как выяснилось, невозможно добиться радикальных изменений в экономике, модернизировать страну, не изменив в целом политическую систему и ценностные установки общества. Недостаточно изменить материальное положение людей, надо, чтобы произошли необходимые изменения в головах, в их мировоззрении.

Иными словами, изменить экономику можно, издав указ о либерализации цен, о свободе торговли, проведя приватизацию. Но гораздо сложнее изменить сознание и поведение людей. 70 советских лет патернализма, подавления демократических свобод, искоренения экономически состоятельных слоев общества наложили серьезный отпечаток на все стороны жизни. В нашей стране не было и нет достаточного «культурного слоя», нет влиятельных социальных групп, ориентированных на свободу, на верховенство права, на политическую конкуренцию.

– Так что же нужно было сделать, а не сделали?

– Когда мы пришли в правительство, там продолжали работать до 90% бывших сотрудников аппарата ЦК КПСС, Совмина и других союзных ведомств. Г. Э. Бурбулис, который организовывал работу администрации президента и аппарата правительства, нас успокаивал: «Ребята, не волнуйтесь, когда эти советские чиновники поймут, что мы за Родину, увидят, что вкалываем днем и ночью, чтобы спасти страну, они станут нам помогать». Некоторые действительно искренне стремились помочь, другие – также искренне помешать. Всякое бывало. Ведь прежняя система в одночасье рухнула, а новую только предстояло создать. Более или менее перестроились Министерство экономики, Министерство финансов, Министерство внешнеэкономических связей, Госкомимущество, другие экономические ведомства, поскольку в этой сфере государственного управления команде Гайдара удалось жестко проводить свою линию. А вот большая часть силовых ведомств и правоохранительная система, по существу, какими были, такими и остались.

То есть одна из ключевых ошибок заключалась в том, что в 1991–1992 годах основные силы реформаторы сконцентрировали на экономике. А так же глубоко и настойчиво включиться в реформирование других сторон государственной системы, на мой взгляд, не удалось. Все мы задним умом крепки. Поэтому сегодня мне кажется, что с первого дня не меньше, чем экономикой, надо было заниматься реформой судебной власти и правоохранительной системы; отслеживанием реальных интересов вновь нарождающихся социальных групп населения и поддержкой формирования различных партий и движений с тем, чтобы в стране развивалась политическая конкуренция; создавать и укреплять местное самоуправление, механизмы федеративной парламентской республики и институты гражданского общества.

За свои просчеты мы поплатились трагическими событиями октября 1993 года, реальной угрозой реставрации коммунистического режима во второй половине 1990-х годов и отклонениями от магистральной линии демократического развития в 2000-е годы.

Политическая конкуренция

– Чтобы нынешняя ситуация в России изменилась, нужны заинтересованные группы, ведь бюрократия сама себя не реформирует. Кто и как проведет назревшие реформы? Опять будем возлагать надежды на царя-батюшку?

– Конечно, не царь-батюшка, а креативный, решительный и ориентированный на демократические преобразования лидер нам бы не помешал. Как и «культурный слой», о котором еще в начале ХХ века писал Н. А. Бердяев и который до сих пор у нас явно недостаточен. Рыночная экономика, несмотря на все препятствия, которые могут чинить и чинят власти, так или иначе формирует достаточно влиятельные группы людей, которых объединяют общие социальные, а затем и политические интересы. Конкуренция между ними и отражающими их интересы политическими партиями должна привести к трансформации государства в нужном всем нам направлении.

Я – не политолог. Мне трудно более конкретно и содержательно описать механизмы и технологию такой трансформации. Но в том, что она произойдет, я убежден.

– Перейдем к экономике. Считается, что мы, как нефтяная страна, подвержены «нефтяному проклятию». До тех пор пока в России основным видом доходов остается экспорт нефти, трудно ожидать, что будут активно развиваться высокие технологии. Как, опираясь на экономические интересы, вывести экономику на инновационное развитие?

– По-моему, наши нефть, газ, лес, алюминий – это не проклятие, а огромное благо. Они привели бы к расцвету страны, к модернизации экономики при условии, что права собственности защищены, конкуренция полноценная, а судебная система работающая. Й. Шумпетер показал, что стремление предпринимателя эффективно использовать труд и капитал порождает инновации. Не данные природой богатства, а построенное человеком коррумпированное государство обусловливает превращение природной ренты из фактора процветания страны в источник обогащения чиновников и приближенных к ним олигархов. При этом хочу особо отметить, что взятки и откаты чиновникам – отнюдь не порождение радикальной экономической реформы 1992 года. Вспомним, что писали о чиновничестве и взяточничестве в России классики – Гоголь, Карамзин, Салтыков-Щедрин.

История знает примеры, когда свалившееся на страну богатство приводило ее не к процветанию, а к застою. Может быть, самый яркий пример – Испания и Португалия в период Великих географических открытий. Когда в эти страны хлынул «золотой поток» с американского континента, началась их стагнация, а затем и отставание от других европейских стран, которое они не преодолели вплоть до ХХ века.

Но есть и прямо противоположные примеры, когда страны успешно развиваются именно за счет дарованных им природой ресурсов. Норвегия свои энергоресурсы (углеводороды и гидроэнергию) использует для укрепления макроэкономической стабильности и поддержания высоких темпов роста. Арабские Эмираты, которые много лет жили только за счет экспорта нефти, сегодня значительную часть национального дохода получают за счет строительства, девелопмента, финансовых и других услуг, туризма.

– Тем не менее порочный круг есть. Если страна богатеет за счет продажи нефти, у власти возникает желание потрафить своему населению, прежде всего бюджетникам. Поднимаем зарплату бюджетникам – тут же растет зарплата рабочих на предприятиях. Рабочая сила дорожает, но не происходит адекватного роста производительности труда. И страна проигрывает по инвестиционной привлекательности. Альтернатива одна – норвежский путь: умерить аппетиты, деньги отложить для будущих поколений, а нынешним сказать: «Работайте и живите по средствам». Но для этого какая политическая воля нужна…

– Согласен. Но политическая воля выковывается только тогда, когда жизнь заставляет ее проявлять в ходе политической конкуренции. Не иначе. Если в демократической стране к власти приходит партия лейбористского типа, то она, чтобы выполнить свои предвыборные – зачастую популистские – обещания, может и фонды (как в Норвегии созданные во благо будущих поколений) распечатать, и текущие социальные выплаты провести, ослабив бюджетную и денежно-кредитную политику. Однако наступает момент, когда дефицит бюджета, инфляция и макроэкономическая нестабильность начинают мешать развитию бизнеса, снижают его конкурентоспособность и негативно сказываются на материальном положении значительной части населения. Все это улучшает электоральную ситуацию для партии консервативного типа, которая благодаря развитой политической системе перехватывает власть, проводит рестриктивную бюджетно-кредитную политику, реализует стабилизационные программы. И в стране возобновляется экономический рост. В этом смысле и экономические, и политические циклы служат поддержанию долгосрочного равновесия в экономике и жизни общества.

Отсутствие конкуренции неотвратимо приводит к неоправданным тратам национальных ресурсов с экономической и социально-политической точек зрения, с позиции текущего времени и долгосрочной перспективы. В 2000-е годы после тяжелого долгового кризиса и дефолта 1998 года Россия благодаря созданным в 1990-е годы хозяйственным механизмам и благоприятной внешнеэкономической конъюнктуре получила значительные финансовые ресурсы. Однако использовать их в интересах структурной перестройки и модернизации экономики, как теперь мы знаем, не удалось.

Принятие правительством без серьезного оппонирования со стороны парламента расточительных и недостаточно обоснованных программ привело к тому, что огромные деньги тратились на столь же гигантские, сколь и сомнительные проекты. Даже в наших задавленных СМИ немало информации о бездарной трате миллиардов рублей – на превращение летнего курорта Сочи в зимний олимпийский комплекс; на сооружение резиденций для саммитов высших чиновников и строительство многокилометрового моста через море на остров, который никогда не сможет принять такое количество людей и грузов, чтобы хотя бы частично окупить затраты на его возведение и содержание; на создание показательных медицинских центров вместо поддержания муниципального здравоохранения, которое, находясь в плачевном состоянии, обслуживает подавляющую часть населения. Но ведь основа здоровья населения закладывается именно там – на местах, в российской глубинке.

Другое направление расходования пролившегося на нашу голову в 2000-е годы «золотовалютного дождя» – увеличение доходов различных слоев населения, прежде всего крупного и среднего бизнеса. Причем зачастую вне связи с основной предпринимательской деятельностью и не в результате реализации новаторских проектов. Существенная часть этих доходов перекочевала за рубеж, где частная собственность надежно защищена. У нас бизнесмен, вложив во что-то свои деньги, не уверен, что не потеряет их, – не потому, что плохо просчитал коммерческие риски, а в результате рейдерского захвата либо иных неправомочных действий, противостоять которым через судебную систему невозможно или очень дорого.

Конечно, часть этого «золотовалютного дождя» досталась и малому бизнесу. Все 2000-е годы росла также зарплата большей части населения, причем значительно быстрее, чем производительность труда. Повышались пенсии, оклады бюджетников.

Всё это способствовало росту рейтингов политических лидеров и победам близких к ним партий на парламентских и других выборах. Но отнюдь не способствовало структурной перестройке и модернизации экономики.

Сильный генофонд позволяет выживать и адаптироваться

– Все так безнадежно?

– Нет. В России всегда находились люди, которые в самое сложное время что-то придумывали, изобретали, как-то выживали, из последних сил работали. Лев Гумилев писал, что у нас благодаря смешению за тысячелетнюю историю самых разных народов и наций – от скандинавов до монголов – сформировался разнообразный и сильный генофонд, который позволяет выживать в самых трудных условиях и адаптироваться к любой экономической системе.

Россиянин выжил и даже победил в мировой войне в советские времена. В «лихие девяностые», когда многие считали, что наш человек никогда не примет рынок, довольно быстро выяснилось, что люди, пусть методом проб и ошибок (вспомним «МММ»), не только выживают, но и активно осваивают различную предпринимательскую деятельность – от уличной торговли и «челночества» до создания бизнесов в реальном секторе экономики. Не случайно среди ставших известными бизнесменов есть и ученые, и инженеры, и агрономы, и комсомольские работники.

Когда в 1993 году Министерству экономики был поручено заниматься реформой угольной промышленности, я много ездил по угольным регионам, пытаясь разобраться в ситуации на местах и обсудить с шахтерами подходы к этой реформе. На меня произвело сильное впечатление, насколько содержательно и активно шахтеры и представители угольных профсоюзов, которые в большинстве своем еще вчера трудились в забое или на разрезе, обсуждали насущные проблемы отрасли – причем не только социальные, но и инженерно-технические и экономические.

Или возьмем оборонную промышленность. Именно в 1990-е годы, в условиях жесточайшего бюджетного дефицита и недофинансирования отрасли, сам хозяйственный уклад которой коренным образом изменился по сравнению с советским временем, руководителям ее институтов и предприятий, генеральным конструкторам, инженерам и рабочим удалось не только поддерживать действующее производство, но и осваивать, выражаясь сегодняшним языком, инновационные виды вооружений и военной техники. Благодаря этому в 2000-е годы Вооруженные силы страны получили современный ракетный комплекс стратегического назначения «Тополь-М», в 2007 году была спущена на воду новая стратегическая подводная лодка «Юрий Долгорукий», заложенная на «Севмаше» в 1997 году, а в 2010 году там же завершено начатое в 1994 году строительство первой российской многоцелевой атомной подводной лодки «Северодвинск».

Эти и многие другие примеры говорят о том, что зачастую у нас действия и дела рядовых граждан и целых трудовых коллективов опережают политическую волю властей. Это заметно сказывалось на динамике нашего развития во второй половине 1990-х годов и отчетливо проявляется сегодня.

После дефолта 1998 года страна не благодаря каким-то сверхусилиям властей, а прежде всего за счет здравомыслия рядовых граждан и активности предпринимателей довольно быстро вышла из кризиса, хотя и с серьезными издержками. Уверен, и сегодняшние трудности, вызванные не столько мировым финансовым кризисом, сколько нашими собственными просчетами, мы также преодолеем. Вопрос только: как быстро и какой ценой?

Кризисы 1998 и 2008 годов

– Яков Моисеевич, в чем, на Ваш взгляд, главная причина нынешнего мирового финансового кризиса?

– Последние десять лет в мире резко дорожали нефть (ее оценка превышала 150 долларов за баррель), газ и продовольствие. То есть мировой рынок сигнализировал: на эти товары спрос огромный, он намного превышает предложение, ресурсов не хватает. В ответ на такой сигнал нормально работающая экономика должна была вкладывать больше денег в разработку и внедрение новых технологий, открытие новых месторождений и т. п. А что произошло? Стали плодиться «плохие», «дешевые» деньги – различные деривативы, ипотечные и иные кредиты, под которые брались новые кредиты, под них выпускались новые расписки и т. д. Как известно, «плохие» деньги всегда вытесняют «хорошие». Они наполняли мир, создавая иллюзию доступности ресурсов, которые на самом деле при данном уровне технологического развития были дефицитны. Результат – лопнувшие финансовые пузыри, обвалившийся фондовый рынок, разорившиеся компании, спад производства.

– Многие проводят параллель между нынешним кризисом и дефолтом 1998 года. Хотелось бы услышать Ваше мнение.

– В чем-то ситуации схожи, а в чем-то существенно разнятся. Начну с того, что между ними общего.

И тогда, и сейчас мы имели большой внешний долг, прежде всего по краткосрочным обязательствам. Но в 1998 году это был долг государства, а сейчас – крупнейших российских компаний, в том числе контролируемых государством («Газпром», «Роснефть» и др.). Но даже если в частных компаниях («Русал», «ЛУКОЙЛ», ТНК-BP др.) вообще нет доли государства, правительство и Центробанк тратят на их поддержку государственные финансовые ресурсы. Поэтому и в 1998 году, и в 2008–2009 годах одна из ключевых причин кризиса – накопление государственной или квазигосударственной внешней задолженности.

И тогда, и сейчас российский рынок некоторое время держался после обвала рынков за рубежом (в 1998 году – в Юго-Восточной Азии, в 2008 году – в США и других странах), а потом стал падать сильнее, чем у «родоначальников» кризиса. В августе 1998 года был объявлен дефолт по государственным обязательствам и в несколько раз обесценилась отечественная валюта. В конце 2008 – начале 2009 года до этого дело не дошло и, думаю, вообще не дойдет. Но наш фондовый рынок упал сильнее мирового.

Часто можно слышать, что для России фондовый рынок не столь важен, как для США, Японии, Германии или Великобритании, что у нас в стране он не отражает общего положения дел в экономике. Это очень поверхностная точка зрения. Цена акции зеркально отображает реальное (иногда немного смещенное во времени или чуть замутненное в силу каких-то обстоятельств) состояние компании: качество активов, динамику спроса на продукцию, уровень менеджмента, конкурентоспособность. Капитализация же всего фондового рынка страны зеркально отображает (с теми же оговорками) состояние экономики. Поэтому не могу согласиться с теми, кто считает, что наш фондовый рынок обвалился в результате кризиса банковской системы и обвала фондового рынка США. Главная причина – не только и не столько за рубежом, сколько в нас самих.

Во-первых, наши даже ведущие компании не слишком аккуратно вели свой бизнес в расчете на непрерывный доступ к «дешевым» деньгам, нарушая известные принципы финансового менеджмента, в частности, требование сбалансированности структуры пассивов, которая достигается при соотношении акций к долгу примерно 50 на 50. Задолженность российских компаний перед иностранными кредиторами с выплатой в 2009 году составляла около 180 млрд долларов.

В 1998 году многие крупные бизнесмены и даже олигархи с удовольствием перекладывались в ГКО и получали по ним доход до 400% годовых. Когда же государство отказалось платить эти фантастические проценты, они очень удивились и обиделись, хотя в отличие от обывателей, покупавших фантики «МММ», должны были понимать: чем выше процент, тем выше риск. Аналогично в 2008 году бизнес должен был быстрее реагировать на рыночные сигналы о начале рецессии в американской экономике и мирового финансового кризиса, а если уж просчитался, то самостоятельно реструктурировать свои долги.

Во-вторых, после 1998 года наша экономика привыкла жить в условиях растущих цен на нефть, газ, лес, металлы. Перелом многолетней тенденции в 2008 году просигнализировал иностранным портфельным инвесторам о серьезных угрозах капитализации ценных бумаг российских компаний, вышедших на пик стоимости в период растущих сырьевых цен. Это сыграло не меньшую роль, чем привычка инвесторов уходить с развивающихся рынков в кризисных ситуациях.

Продолжая сравнение обстоятельств 1998–1999 и 2008–2009 годов, скажу, чем они серьезно разнятся.

В 1998 году финансовые власти страны не обладали сколько-нибудь существенными ресурсами для воздействия на ситуацию. К 2008 году Минфин и Центробанк накопили в «тучные» годы (за что им отдельное спасибо) солидные резервы – почти 900 млрд долларов. Правда, не все из них можно сразу потратить. 600 млрд долларов из этих резервов составлял в августе 2008 года золотовалютный запас Центрального банка. К концу года он сократился более чем на 125 млрд долларов. Если бы мы его продолжили столь интенсивно тратить, то рубль неизбежно снова стал бы «деревянным». В резервы входили и средства бюджетного Фонда национального благосостояния, которые необходимы для оздоровления системы пенсионного обеспечения и решения других социальных проблем.

Конечно, за некоторыми исключениями, имеющиеся в ЦБ и Минфине резервы можно и нужно тратить – копили их на тот самый «черный день», который подкрался незаметно. Но хочется, чтобы эти траты были прозрачными и эффективными. К сожалению, в ряде случаев этого добиться не удалось.

Мне кажется, не только я – рядовой гражданин, но и депутаты обеих палат парламента, бизнес-сообщество не очень хорошо понимают, на основе каких общих для всех принципов, по каким критериям, при помощи какой процедуры отбирались банки, которым в 2008–2009 годах была оказана государственная поддержка объемом около 40 млрд долларов. Аналогичные вопросы возникают и в связи с направлением через ВЭБ 50 млрд долларов на рефинансирование российских компаний, имевших задолженность перед зарубежными кредиторами. При объявленной ставке и сроке кредитования (Libor плюс 5% и 5 лет) даже при самом благоприятном исходе выделенные государством деньги вернутся к нему далеко не в полном размере.

И уже совсем глупый вопрос: почему на «звонок» (margin call) в адрес частной компании должны, пусть даже частично, отвечать налогоплательщики? Власти дали такое объяснение: если государство не поможет, то чуть ли не блокирующий пакет акций этой компании перейдет иностранному банку, а в ее собственности находятся градообразующие металлургические предприятия мирового значения. Ну и что? Получив значимый пакет акций, иностранный банк делегировал бы своих представителей в совет директоров компании и как один из ее собственников сделал все от него зависящее, чтобы она успешно функционировала. Я убежден, что частный собственник должен сам обслуживать свою задолженность, пусть даже ценой потери части активов. Иначе мы попадем в ситуацию, которая на экономическом сленге с сарказмом характеризуется как «приватизация прибыли и национализация убытков». В рыночной экономике собственник должен рисковать личными, а не общественными деньгами.

Другой пример не очень, на мой взгляд, рациональной траты госрезервов – вложение более 200 млрд рублей в ценные бумаги российских компаний. Здесь есть две опасности. Первая: массированный выкуп акций за государственный счет дезориентирует инвесторов и подталкивает их к уходу с фондового рынка. Вторая: у спекулянтов (особенно если они получают доступ к инсайдерской информации) появляется возможность, дождавшись подорожания акций тех компаний, в которые начало вкладываться государство, продать их по новой, выросшей цене и уйти с нашего фондового рынка на зарубежные.

Резюмируя сказанное, подчеркну: в 2008–2009 годах в отличие от 1998–1999 годов у нас было достаточно резервных средств, чтобы достойно, с минимальными потерями для экономики и граждан выйти из кризисной ситуации. К сожалению, эту возможность мы использовали далеко не лучшим образом.

– И все же выходить из кризиса было легче тогда или сейчас?

– В некотором смысле, несмотря на наличие резервов, сейчас ситуация даже сложнее для выработки практических решений, чем тогда. Дело в том, что после 1998 года мировая экономика начала ускоренно расти. В 1999 году темп роста мирового ВВП составил около 3,5% после снижения в 2001 году почти до 2%, в 2002–2007 годах он держался на среднем уровне выше 4%. Такой рост вызвал быстрое повышение спроса на сырье, а потому и цен на сырьевые ресурсы (в августе 1998 года нефть стоила меньше 10 долларов за баррель, а летом 2009 года – более 100) и на продовольствие. Сложившиеся в 1999–2007 годах в мировой экономике условия оказались чрезвычайно благоприятными для нашей страны.

Вместе с тем в результате рыночных преобразований в России к 1998 году заработали новые механизмы экономического роста, сформировались молодые и энергичные частные компании. Не случайно, несмотря на все политические передряги, в 1997 году впервые в постреформенной России инфляция снизилась до 11% и ВВП вырос на 1,5% после непрерывного снижения в течение многих лет. В 1998 году кризис заставил правительство и Центральный банк принять болезненные, но необходимые решения. Расчистка «долговых завалов» и девальвация рубля, рост мировой экономики и благоприятная для нас международная конъюнктура («дешевые» деньги, дорогое сырье) позволили новым рыночным силам (механизмы, институты, компании, люди) в условиях внутриполитической стабильности вывести страну из кризиса и обеспечить ускоренное развитие. В 1999 году ВВП вырос на 6%, в 2000 году – на 10%, а в 2001–2007 годах рос темпом 6–7% в год. Была решена проблема внешнего государственного долга, обеспечено превышение государственных доходов над расходами, накоплены упомянутые госрезервы. За счет роста доходов, о котором я говорил, улучшилась жизнь практически всех слоев населения (одних – больше, других – меньше).

Но, к сожалению, после 2005 года стали неоправданно быстро расти бюджетные расходы – на приоритетные национальные проекты, «стройки века» и другие, пусть даже социально оправданные цели (такие, как повышение пенсий по старости). Ухудшились показатели инфляции. Российские компании активно привлекали иностранный капитал: в 2003–2005 годах вывоз капитала из России превышал ввоз примерно на 11 млрд долларов, а в 2006 году ввоз частным сектором капитала из-за рубежа превысил его вывоз на 42 млрд долларов, в 2007 году – на 83 млрд. Рост зарплаты все больше обгонял увеличение производительности. Осенью 2007 года с трудом удалось избежать серьезного банковского кризиса.

Все это, с одной стороны, свидетельствовало о перегреве нашей экономики, а с другой – было следствием того, что ее быстрый рост не сопровождался структурной перестройкой и модернизацией материально-технической базы. Реальной диверсификации экономики не произошло. Если в 1998 году 40% экспортной выручки обеспечивалось нефтью и газом, то сейчас – около 60%.

Примерно в те же годы замедлился и остановился прогресс в институциональных реформах. После налоговой реформы и реформы бюджетного устройства (фискальный федерализм, Стабилизационный фонд), введения нового земельного законодательства других сколько-нибудь существенных преобразований в экономических отношениях не случилось. Серьезно проработанная и весьма амбициозная программа рыночных реформ (так называемая программа Грефа) по многим ее важнейшим направлениям осталась невыполненной (президент Центра стратегических разработок М. Э. Дмитриев в 2010 году на основе проведенного анализа оценил ее выполнение в 30%).

Более того, начиная с дела «ЮКОСа» наметилась сильная тенденция к ренационализации в различных секторах экономики. Не только не укрепились, но и ослабли институты защиты частной собственности. В условиях выстроенной властной вертикали и повышения роли административного ресурса в центре и на местах все больше ограничивались конкурентные механизмы. Как известно, политическая конкуренция и экономическая конкуренция – взаимообусловленные понятия.

К тому же сегодня мы не можем рассчитывать на быстрый рост мировой экономики и выгодную для нас конъюнктуру международных рынков. Так что «заграница нам не поможет», надо самим выбираться из кризиса. Но для этого придется признать, что он не только имеет объективные причины (экономический цикл!), но и усугублен нашими собственными просчетами.

Можно, конечно, еще долго и вдохновенно ругать США, бездумная политика которых спровоцировала спад в мировой экономике. Но давайте не забывать, что эта страна более 50 лет всем своим достоянием и всей мощью своей экономики гарантировала устойчивость мировой финансовой системы в период самого быстрого за пару последних тысячелетий экономического роста. Давайте также задумаемся: почему инвесторы даже в 2008–2009 годы забирали деньги из нашей, восточноевропейских и азиатских экономик и переводили их в американскую, финансовая система которой трещала по всем швам?

Мой ответ: потому что они хорошо знают историю и помнят, как технологично американцы выходили из кризисных ситуаций за последние 100 лет – будь то кризис ликвидности 1907 года, Великая депрессия 1929 года или мягкая рецессия 2001 года. Конкурентные механизмы и развитые рыночные институты (защита собственности, вход на рынок, переток капитала и др.) делают американскую экономику восприимчивой к структурной перестройке и инновациям, позволяют ей выходить из кризиса обновленной, окрепшей и боеспособной. Уверен, что американская экономика, как и другие зрелые рыночные экономики, на очередном подъеме циклического развития станет еще более сильным и агрессивным игроком на международных рынках.

Нам вряд ли стоит рассчитывать на загнивание американского и мирового капитализма. Напротив, наряду с решительными, но взвешенными (с учетом отдаленных последствий) антикризисными мерами необходимо, наконец, осуществить модернизацию экономики и институциональной среды, чтобы активно включиться в качестве конкурентоспособного игрока в мирохозяйственные процессы на посткризисной стадии развития.

Среди наиболее важных мер я бы назвал следующие: стабилизация и развитие банковской системы (вместо укрепления избранных банков) и фондового рынка; поддержка жизнеспособных (прежде всего малых и средних) компаний в АПК, розничной торговле, жилищном строительстве, поскольку их бизнес-процессам объективно присущи кассовые разрывы, преодолеть которые без доступных кредитов невозможно; стимулирование инноваций, а также облегчение долгового бремени и доступа к кредитным ресурсам крупных компаний (в том числе сырьевого сектора) по приемлемой, но рыночной ставке. При этом должны соблюдаться условия: во-первых, обеспечены прозрачность и неизбирательность, общие для всех правила предоставления помощи; во-вторых, получающая государственную поддержку компания использовала все свои возможности для улучшения финансового положения, в том числе путем продажи части принадлежащих ей активов, прежде всего непрофильных.

Необходимо безотлагательно перейти к жесткой бюджетной политике и поставить задачу скорейшего достижения бездефицитного бюджета за счет как серьезного ограничения его расходов, так и наращивания доходов. И для того, и для другого у нас имеются реальные возможности.

Что касается бюджетных расходов, то наряду со структурными реформами (пенсионная, военная, здравоохранения и др.), эффект от которых имеет значительный лаг, вполне возможно в текущем режиме сократить одни и урезать другие федеральные целевые и подобные им программы. По части доходов очевидными и первоочередными представляются такие меры, как повышение налогов для газовой отрасли. Ведь ставка налога на добычу газа не повышалась с 2006 года, хотя и тогда она была сильно занижена по сравнению с нефтяным НДПИ (более чем в 10 раз в пересчете на тонну нефтяного эквивалента). Сегодня также неоправданно низка и пошлина на экспорт газа. Настало время отменить льготы для нефтяной промышленности (по НДПИ, налогу на прибыль, экспортной пошлине), которые в пожарном порядке были введены в разгар кризиса в конце 2008 года, когда нефть на мировом рынке подешевела со 150 до 40 долларов за баррель. Бюджет на 2011 год верстается исходя из цены нефти 75 долларов за баррель.

Все это может принести бюджету дополнительные доходы более 500 млрд рублей в расчете на год без ущерба для основной производственной деятельности нефтегазового комплекса страны. Но принятие таких мер заставит работающие в этой сфере компании отказаться от многих своих непроизводительных расходов и непрофильных активов (об их вызывающе большом размере в последнее время много пишется не только в аналитических докладах консалтинговых компаний, но и в СМИ).

Весомую прибавку в бюджет может дать и приватизация (конечно, на рыночных началах) чрезмерно разросшейся государственной собственности: с 2000 по 2010 год примерно с 40 до 60% активов реального сектора экономики.

Сегодня эти и другие меры, позволяющие сбалансировать бюджет, активно обсуждаются не только независимыми отечественными и зарубежными экспертами, но и в экономическом блоке российского правительства. На мой взгляд, для перехода от слов к делу не хватает одного – политической воли, решительности властей. Пока же правительство вносит в парламент проект бюджета на 2011 год с дефицитом в 3,6% и констатирует, что страна еще не один год будет жить в условиях дефицитного бюджета.

Неизбежный спутник завышенных государственных расходов и несбалансированного бюджета – инфляция. Рост цен повышает рыночную процентную ставку и ставит шлагбаум инвестициям: «отбить» вложенные в инвестиционный проект деньги становится делом архисложным, а после определенного порога – и вовсе невозможным. Между тем, как только мы начнем выбираться из кризиса, инвестиции станут жизненно необходимы для структурной перестройки и модернизации экономики. Без этого мы не решим ни одну серьезную национальную задачу и не станем достойными партнерами западных экономик, которые, повторяю, после пережитых встрясок станут еще более боеспособными игроками на мировых рынках.

– Но ограничение бюджетных расходов и увеличение налоговой нагрузки на нефтегазовый сектор затрагивают интересы наиболее сильных игроков на нашем рыночном поле. Да и широкие слои населения не в восторге, когда предлагается ограничить рост зарплаты, повысить пенсионный возраст и т. п. Рейтинги политических лидеров начинают ползти вниз, усиливаются противоречия между властными группировками.

– Это действительно так. Но именно поэтому сегодня столь необходимо наряду с неотложными антикризисными мерами четко сформулировать и объявить долгосрочную программу – не пиаровскую (типа плана Путина у «Единой России»), а вполне конкретную и реальную, определяющую государственную политику и траекторию развития страны на долгосрочную перспективу. Если перечень срочных антикризисных мер не шибко разнообразен, а каждая из них почти бесспорна, то когда речь идет о долгосрочной программе, четко вырисовываются два пути, как и 10 лет назад.

Первый – социалистический, более мягкие варианты – кейнсианский, дирижистский. Он становится особенно привлекательным после тяжелых потрясений. Вспомним США после Великой депрессии («Новый курс» Рузвельта) до Второй мировой войны, Германию (Эрхард и план Маршалла) и особенно Францию (госкомпании и индикативные планы де Голля) после Второй мировой войны.

Второй – либеральный, более мягкие варианты – с тем или иным вмешательством государства. Он находит решительных сторонников тогда, когда исчерпаны ресурсы для этатизма и патернализма, когда надо формировать новые внутренние механизмы саморазвития и переходить на более высокий технический уровень. Здесь более близкие к нам по времени примеры – рейгономика в США и тэтчеризм в Англии в период перехода западных экономик к постиндустриальному развитию после кризиса 1970-х годов.

По понятным причинам в нашей стране в последнее время все более популярным у политических лидеров, да и в широких кругах общественности становится первый путь. Лично мне он кажется абсолютно тупиковым в жестком варианте и бесперспективным, дающим только краткосрочный эффект (причем не всегда) в более мягких вариантах.

Что касается социалистического варианта, то все его родовые пороки столь же отчетливо, сколь и драматически проявились за 70-летнюю историю СССР. Характерные черты этой экономической системы – господство государственной собственности; мобилизация национальных сбережений и их распределение государством; уравнительное потребление и патернализм; мессианская идеология («сегодня мы себя во всем ограничиваем, но завтра принесем всему миру светлое будущее»); жесткий политический контроль.

Платой за отключение рыночных механизмов настройки советской экономики стали хронически высокая и всевозрастающая ресурсоемкость, торможение НТП, стагнация производства, низкий уровень жизни. Платой за мессианство и тоталитаризм – закрытость и милитаризация экономики, подавление личности. Мы научились делать лучшие танки во время Второй мировой войны и лучшие космические аппараты в период «холодной войны». Но мы в Советском Союзе так и не научились производить качественные и доступные всем слоям населения продукты питания, одежду и обувь, автомашины и телевизоры. В последнее десятилетие XX века страна вошла с деградировавшей экономикой и разваливавшейся политической системой.

От одной мысли, что кто-то снова попытается повторить социалистический эксперимент, становится страшно. Схожее чувство, наверное, испытывали и читатели проекта первой программы правительства Е. М. Примакова, опубликованной в октябре 1998 года. Она провозглашала переход к мобилизационной экономике, директивному регулированию цен и зарплаты, инфляционному финансированию инвестиций, форсированной социальной поддержке населения. Столкнувшись с негативной реакцией общественности на такие намерения, мудрый Примаков отказался от их воплощения. В реальной жизни его правительство, пользуясь доверием парламента, проводило, пожалуй, самую жесткую за все 1990-е годы монетаристскую политику. И это способствовало возобновлению экономического роста уже через год после дефолта.

Однако и более мягкая реинкарнация (дирижистская, кейнсианская) первого варианта представляется мне не очень продуктивной. Во времена Кейнса, когда медленно менялись техника и технологии, а экономия на масштабе делала особо выгодными крупные производства, еще можно было понять, почему государственное регулирование и централизация принятия решений ускоряют индустриальное развитие. В постиндустриальном обществе, когда принципиально изменилась вся система разделения труда и кооперации, когда сжалось время и повысилась неопределенность (НТП!), госрегулирование не способно заменить рыночные механизмы самонастройки экономики.

Сторонники государственных капиталовложений, госзаказа и 10 лет назад, и сегодня любят ссылаться на «Новый курс» Рузвельта. Бюджетное финансирование общественных работ и ограничение государством конкуренции ускорило, как они считают, выход американской экономики из кризиса в 1930-е годы. Но, повторяю, за прошедшие 75 лет мир сильно изменился. Хотя и для того времени избранный Рузвельтом путь далеко не все считали наилучшим. Серьезные исследования убедительно показывают, что без вмешательства государства экономика США преодолела бы последствия Великой депрессии даже быстрее. Да и сам он в них разочаровался, отменив в конце 1930-х годов свои же решения, мешавшие полноценной работе рыночных механизмов.

Наш собственный опыт показывает, что все опробованные меры господдержки, бюджетные вливания (госинвестиции, госзаказ, налоговые послабления, защитительные пошлины и др.) не решали системных проблем ни в 1990-е, ни в 2000-е годы. Если они и дают экономический или социально-политический эффект, то краткосрочный и фрагментарный. К тому же дирижизм требует от госаппарата высокой культуры и навыков качественного администрирования. Иначе можно загубить даже хорошую идею (вспомним, монетизацию льгот населению).

Я убежден, что общеэкономическая программа модернизации и структурной перестройки экономики должна базироваться на дальнейшей либерализации всей нашей жизни – экономической и политической.

Угольная промышленность и ОПК

– Яков Моисеевич, в 1990-е годы Вы были причастны к становлению угольной промышленности и оборонно-промышленного комплекса в современной российской экономике. Как Вы оцениваете тот опыт с сегодняшних позиций?

– Моя оценка вряд ли будет объективной, ведь я вложил так много сил и нервов в эту работу. В начале 1990-х годов, работая в Центре экономической конъюнктуры, а потом в Министерстве экономики и правительстве, я занимался макроэкономическим анализом и прогнозированием, но мне пришлось с головой погружаться и в острейшие проблемы отраслей, особенно оборонно-промышленного комплекса (ОПК) и угольной промышленности, которые требовали мощной подпитки бюджетными средствами. В то время правительство решало задачу финансовой стабилизации.

Реформирование угольной промышленности имело особое значение в силу ее значительного места в российской экономике и высокой политической активности шахтеров. Напомню: первой мощной политической акцией в новейшей истории страны была забастовка в Кузбассе летом 1989 года. Затем шахтерские профсоюзы стали реально и активно воздействовать на советское, а потом и на российское правительство.

Тяжесть шахтерского труда усугублялась теми экономическими отношениями, которые сложились в отрасли в советское время. Труд шахтера в течение многих десятилетий был не только тяжелым, но и опасным для жизни. В СССР существовала такая трагическая статистика: на каждый миллион тонн добытого угля приходился в среднем один погибший на работе шахтер. Экономика отрасли сводилась к тому, что значительная ее часть дотировалась из бюджета. В начале 1990-х годов дотации достигали 2,5 млрд долларов в год, или 10% расходов бюджета. Наряду с технически оснащенными и рентабельными шахтами продолжали существовать допотопные с инженерной точки зрения и убыточные предприятия с ужасающими условиями труда. В этом я убедился, когда побывал на шахтах Ростова и Воркуты.

В 1993 году по инициативе Е. Т. Гайдара была создана Межведомственная комиссия по социально-экономическим проблемам угледобывающих регионов (МВК). Она имела чрезвычайно широкие полномочия, ее решения были обязательны для всех министерств, ведомств и субъектов Федерации. Первым председателем МВК стал Е. Т. Гайдар, затем – первые вице-премьеры А. Б. Чубайс, А. Н. Шохин, В. О. Потанин, В. В. Каданников, Б. Е. Немцов. Я же вместе с И. С. Кожуховским, который с 1993 года работал начальником отдела угольной промышленности Министерства экономики и был ответственным секретарем МВК, трудился в ней в качестве первого заместителя председателя с момента ее образования до августа 1998 года. Вместе с нами все эти годы в МВК работали руководитель «Росугля» Ю. Н. Малышев, первый заместитель министра топливно-энергетической промышленности А. Е. Евтушенко, председатель «Росуглепрофа» В. И. Будько, представители регионов А. М. Окатов (Коми), Г. П. Тушнолобов (Пермская область) и другие.

Поначалу наше взаимодействие с руководителями отрасли Малышевым и Евтушенко складывались непросто. Но когда мы поняли, что эти люди – профессионалы, искренне переживающие все беды своей отрасли, что без их знаний и поддержки мы не сумеем быстро продвинуться вперед, а они убедились, что мы намного лучше старожилов отрасли понимаем пути и механизмы вывода угольной промышленности из кризиса в условиях перехода к рыночной экономике, вот тогда МВК заработала как единая команда.

На заседаниях МВК с участием представителей ключевых министерств и ведомств угледобывающих регионов, руководителей профсоюзов, директоров шахт и разрезов мы ежеквартально рассматривали вопросы реформирования отрасли, принимали решения о ликвидации убыточных угольных предприятий, о распределении средств государственной поддержки, о мерах социальной защиты высвобождаемых в ходе реструктуризации отрасли работников, о приватизации угольных предприятий и т. д.

Сегодня с уверенностью можно утверждать, что эта работа дала положительный результат. За годы реформирования отрасли было ликвидировано более 180 нерентабельных шахт, численность работников сократилась, а производительность труда выросла более чем в 2 раза. Доля господдержки в доходах отрасли уменьшилась с 70 до менее 10%. Теперь более 90% угля добывают частные угольные компании, причем добыча после кризисного 1998 года ежегодно росла. Если до реформы от угольных предприятий все бежали как черт от ладана, то после нее за акции угольных компаний боролись наши самые знатные олигархи. И это, может быть, самый убедительный индикатор успеха угольной реформы.

– А в оборонно-промышленном комплексе?

– Там серьезные проблемы также накапливались еще с советских времен (избыточная милитаризация экономики, неудачные попытки конверсии и др.). В 1992–1993 годах они только усугубились из-за дефицита финансовых ресурсов (в 1992 году оборонный заказ пришлось сократить более чем в 5 раз) и общей неразберихи в военно-экономическом программировании. К счастью, в Министерстве экономики, когда я туда пришел, работали досконально знавшие ОПК специалисты – В. Ф. Мозгалев, В. В. Сало, В. А. Михайлов и др. У нас сложились конструктивные отношения с руководством Генштаба – М. П. Колесниковым и его коллегами, а также с руководителями и специалистами Минобороны, прежде всего с первым замминистра А. А. Кокошиным и начальником вооружений А. П. Ситновым, со многими генеральными конструкторами по видам вооружений и руководителями оборонных предприятий.

Они болезненно переживали недостаток средств по основным направлениям военной организации страны, но находили в себе силы вникать в наши аргументы и искать нелегкие компромиссы. Возможно, не всегда принимались верные решения, но, как показало время, все же удалось сохранить и даже укрепить потенциал ключевых предприятий ОПК. Вместе с тем в те годы сложились новые, адекватные реформированной экономике методика мобилизационного планирования (хотя в начале 1990-х годов некоторые «горячие головы» в правительстве предлагали вообще ликвидировать мобилизационный план); система обоснования, согласования и утверждения оборонного заказа; принципы реструктуризации и конверсии ОПК; подходы к регулированию и демонополизации военно-технического сотрудничества (правда, в этой сфере в последние годы наблюдаются обратные тенденции).

В СССР в течение многих послевоенных лет формировался мощный оборонный комплекс, который обеспечивал вооружением и военной техникой армии СССР и стран Варшавского блока в объемах, достаточных для противостояния в глобальных конфликтах (с использованием ядерного оружия) со странами НАТО, то есть всего Запада. С одной стороны, в этом комплексе был сосредоточен гигантский производственный и интеллектуальный потенциал, созданный многими поколениями советских людей, а с другой – он был явно избыточным для новой России. К тому же его предприятия в советское время функционировали в планово-распределительной системе (без каких-либо элементов экономического регулирования, которые после 1965 года допускались в других секторах экономики) и имели приоритет при выделении любых ресурсов. В 1980-е годы оборонная промышленность в ходе так называемой конверсии серьезно пострадала от непродуманных решений, когда чиновники в Москве определяли, какой военный завод должен переключиться на производство лопат и сковородок, а какой – на производство телевизоров и швейных машин.

В 1992–1993 годах, формируя оборонный заказ, мобилизационные задания и конверсионные программы, мы предельно ясно убедились, что попытки сохранить избыточные мощности в оборонной промышленности при очевидных бюджетных ограничениях быстро приведут к ее полной деградации. После этого наше министерство вступило в жаркие споры со специалистами Минобороны, «военспецами» из Госдумы и политиками. Анализ высказанных тогда мнений занял бы слишком много времени. Скажу только, что в результате споров и дискуссий, при неоценимой поддержке А. А. Кокошина, А. П. Ситнова, В. Ф. Мозгалева и других профессионалов сформировался новый подход к развитию ОПК в рыночных условиях. Попробую кратко его сформулировать.

Мы определили верхнюю границу (в долях ВВП), то есть предельно возможный из макроэкономических соображений уровень военных расходов для нашей страны на десятилетнюю перспективу – до 2005 года. Был принят важный ориентир: в общем объеме военных расходов должна сокращаться доля текущих затрат (кроме затрат на боевую подготовку) и расти доля расходов на военные НИОКР и закупку вооружения и военной техники.

В соответствии с полученными финансовыми ограничениями, задачами военной реформы и программой вооружений был подготовлен и внесен в правительство план развития ОПК. Более детально он был проработан на первый переходный период до 2000 года, когда необходимо было провести структурную перестройку предприятий отрасли в соответствии с новыми условиями хозяйствования и в то же время обеспечить нормальное материально-техническое снабжение армии, поставку ей необходимой техники. В 2001–2005 годах планировалось приступить к модернизации действовавших образцов вооружений и военной техники, к созданию научно-технического задела для производства их нового поколения.

Конечно, это не означало, что мы все расписали вплоть до каждого завода и каждой военной части. Определив главные ориентиры и основные показатели, мы сосредоточили усилия на проработке механизмов, которые способствовали бы их достижению в новой экономической среде. Это касалось акционирования тех предприятий, которые не включались в особый список не подлежащих приватизации объектов; конкурсного размещения оборонного заказа и распределения средств, выделяемых на реализацию программы конверсии; либерализации военно-технического сотрудничества. Были существенно пересмотрены принципы формирования и организации выполнения плана мобилизационной подготовки.

Эта программа преобразования и развития ОПК тогда не была полностью реализована. В ней были просчеты и недостатки, но главная причина не в них, а в финансово-экономических трудностях и политических ограничениях того времени. Позже многие ее элементы все же получили практическое воплощение, а некоторые до сих пор актуальны и продолжают ждать своего часа.

– Чем была вызвана острая необходимость реорганизации военно-технического сотрудничества (ВТС) России с иностранными государствами, которой Вы вплотную занимались в 1997 году?

– Прежде всего излишним монополизмом в этой сфере. «Росвооружение» полностью контролировало весь экспорт вооружений и военной техники. Благодаря централизации принятия решений и упорядочения этого непростого вида внешнеэкономической деятельности в начале 1990-х годов поступления в бюджет от ВТС росли и в 1996 году превысили 2 млрд долларов. Затем не в лучшую сторону изменились их объем и структура.

Дело в том, что ВТС включало три составляющие: поставки за свободно конвертируемую валюту (СКВ), по бартеру и в счет погашения долгов России другим странам. В 1997 году первая составляющая перестала расти, по бартеру поступали все менее ликвидные товары, а на финансирование поставок вооружений и военной техники в счет погашения долгов бюджет в силу его дефицитности не мог выделять достаточно средств. Я считал, что из бюджета лучше профинансировать производство военной техники для погашения долгов, так как это и рабочие места создает, и валюту для страны экономит, чем множить региональные трансферты, которые далеко не всегда тратились рационально и по назначению.

Чтобы преодолеть недостаток бюджетного финансирования и излишние транзакционные издержки, обусловленные монополизмом «Росвооружения», мы пошли на частичную либерализацию ВТС. В июле–августе 1997 года Б. Н. Ельцин подписал указы[1], которые децентрализовали военно-техническое сотрудничество, ликвидировали монополию «Росвооружения» на военные поставки и открыли внешние рынки для создателей вооружений и военной техники. К внешней торговле продукцией военного назначения были допущены три государственных посредника – специализированные федеральные государственные унитарные предприятия «Росвооружение», «Промэкспорт» и «Российские технологии», а также разработчики и производители этой продукции – конечно, с соблюдением интересов обороноспособности страны. Разрешалось производить и экспортировать только то и туда, что было перечислено в списках № 1 и 2[2], утвержденных президентом.

Непересекающиеся направления деятельности трех государственных посредников (первый – экспорт готовой продукции, второй – экспорт запчастей и комплектующих, третий – экспорт технологий и защита прав российских организаций на их интеллектуальную собственность) исключали конкуренцию между ними. В то же время создатели вооружений и военной техники получили возможность выходить на внешние рынки самостоятельно или через посредников в соответствии с определенным регламентом[3].

Надо отметить, что в мире практиковался выход предприятий на внешний рынок через зарубежных партнеров. Россия только начала нащупывать этот эффективный путь, как работа затормозилась, поскольку наши парламентарии сочли его неприемлемым, несмотря на возражения экспертов. Закон «О военно-техническом сотрудничестве Российской Федерации с иностранными государствами» от 19 июля 1998 года № 114-ФЗ запретил самостоятельный выход на внешний рынок предприятий оборонно-промышленного комплекса, контрольный пакет акций которых не принадлежал государству или в которых участвовал иностранный капитал. Я считал, что это было очень неудачное решение.

– Оправдались ли надежды реформаторов?

– В целом за 1997 год портфель заказов на вооружения и военную технику вырос до 8,5 млрд долларов, а бюджет от их экспорта получил более 2,1 млрд долларов. В 1998 году девять предприятий ОПК получили право самостоятельного ведения ВТС и заработали около 100 млн долларов. Среди них были не только производители, но и разработчики высокотехнологичных систем – ЦКБ МТ «Рубин», НПО «Машиностроение» и др. Вместе с тем проявились и серьезные недостатки – излишняя бюрократизация разрешительных процедур, недостаточная самостоятельность госкомпаний в распоряжении финансовыми ресурсами, несогласованность в действиях отдельных российских предприятий на внешних рынках. Но в целом направление совершенствования ВТС было выбрано, на мой взгляд, правильно.

Беседу провел Петр Филиппов
Июнь 2010 года

Источник: © 2010 www.ru-90.ru

---

[1] Указ Президента РФ «О некоторых мерах по совершенствованию системы управления военно-техническим сотрудничеством с иностранными государствами» от 28 июля 1997 года № 792, Указ Президента РФ «О мерах по усилению государственного контроля внешнеторговой деятельности в сфере военно-технического сотрудничества Российской Федерации с иностранными государствами» от 20 августа 1997 года № 907.

[2] Список № 1 — единый список продукции военного назначения, разрешенной к передаче иностранным заказчикам, список № 2 — список государств, в которые разрешена передача продукции военного назначения.

[3] Указ Президента РФ «Об утверждении Положения о порядке представления в Правительство Российской Федерации материалов, необходимых для подготовки к рассмотрению вопросов о предоставлении организациям Российской Федерации права осуществления внешнеторговой деятельности в отношении продукции военного назначения» от 30 марта 1998 года № 327.