Было бы неверно сказать, что крестьяне в 1917 г. приняли советскую власть. Напротив, сама эта власть возникла как выражение того проекта, который уже сложился и в значительной мере оформился в среде русского общинного крестьянства. И хотя в условиях революционной смуты и разрухи у каждой отдельной личности не могло не быть обид на любую власть – озлобленную, без ресурсов и без возможности воздействовать на общество посредством устоявшегося права – в крестьянской среде возникло общее чувство, что именно Советская власть выражает их чаяния.

М. М. Пришвин записал в дневнике 28 декабря 1918 г.: «Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на мысль мою о невидимой России: «Это далеко – я не знаю, а село свое насквозь вижу, и не найдется в нем ни одного человека, кто бы против коммунистов говорил без чего-нибудь своего, личного».

Говоря о роли крестьянства в революции, обычно делают акцент на земельном вопросе, а в нем уделяют главное внимание экономической стороне дела. Недооценка и даже, скорее, непонимание сущности вопроса о земле в крестьянской России и консерваторами, и либералами, и социалистами-западниками, стало нашей национальной бедой. Вопрос о земле был не только экономическим и его невозможно было разрешить исходя из рационального расчета – речь шла о мировоззрении и представлении о желаемом жизнеустройстве в целом, в том числе о путях развития, модернизации России. Пришвин записал в дневнике 27 декабря 1918 г.: «Что же такое это земля, которой домогались столько времени? Земля – уклад. “Земля, земля“! – это вопль о старом, на смену которого не шло новое. Коммунисты – это единственные люди из всех, кто поняли крик “земля“ в полном объеме».

И тогда, и сейчас городской обыватель считает, что крестьяне России желали «отнять землю у помещиков». Это совершенно ошибочный стереотип. С момента реформы 1861 г. крестьяне вовсе не требовали и не желали экспроприации земли у помещиков, они понимали национализацию как средство справедливо разделить землю согласно трудовому принципу – чтобы и помещикам оставить, но столько, сколько он может возделать своим трудом.

А. Н. Энгельгардт писал в «Письмах из деревни» в 1881 г.: «Газетные корреспонденты ошибочно передавали, что в народе ходят слухи, будто с предстоящей ревизией земли от помещиков отберут и передадут крестьянам. Толковали не о том, что у одних отберут и отдадут другим, а о том, что будут равнять землю. И заметьте, что во всех этих толках дело шло только о земле и никогда не говорилось о равнении капиталов иди другого какого имущества…

Именно толковали о том, что будут равнять землю и каждому отрежут столько, сколько кто может обработать. Никто не будет обойден. Царь никого не выкинет и каждому даст соответствующую долю в общей земле. По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что всех он одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя – всех равнять…

Крестьяне, купившие землю в собственность или, как они говорят, в вечность, точно так же толковали об этом, как и все другие крестьяне, и нисколько не сомневались, что эти “законным порядком за ними укрепленные земли“ могут быть у “законных владельцев“ взяты и отданы другим. Да и как же мужик может в этом сомневаться, когда, по его понятиям, вся земля принадлежит царю и царь властен, если ему известное распределение земли невыгодно, распределить иначе, поравнять. И как стать на точку закона права собственности, когда население не имеет понятия о праве собственности на землю?»

Представление о земле, одинаковое для крестьянства на всей территории России, было развитым и развернутым. Оно было связано со всеми другими срезами жизнеустройства. В 1905 г. на съездах Всероссийского Крестьянского Союза были определены враждебные крестьянам силы, и в этом было достигнуто убедительное согласие. «Враги» были означены в таком порядке: чиновники («народу вредные»), помещики, кулаки и местные черносотенцы. А главное, полный антагонизм с помещиками выражался во всеобщем крестьянском требовании национализации земли и непрерывно повторяемом утверждении, что «Земля – Божья». Выборы в I и II Думы рассеяли всякие сомнения – крестьяне не желали иметь помещиков своими представителями.

Собрание крестьян четырех волостей Волоколамского уезда Московской губ. в наказе, посланном в Трудовую группу I Госдумы в мае 1906 г., так обобщило представление о положении крестьянства в связи с земельным вопросом: «Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачиваем мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61-го года, по которому мы получили свободу с малым наделом земли, почему все трудовое крестьянство и осталось разоренным, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков образовались колоссальные богатства».

В приговорах и наказах 1905–1907 гг. крестьяне отвергали реформу Столыпина принципиально и непримиримо. Л. Т. Сенчакова подчеркивает, что в приговорах и наказах нет ни одного, в котором выражалась бы поддержка этой реформы. В начале приговорной кампании местные власти пытались организовать (как правило, через священников) составление верноподданических писем. Эта попытка потерпела неудачу, так как после появления такого письма сразу собирался сход, который требовал от покрививших душой отправителей письма указать фамилии тех, кто якобы одобряет политику властей и на кого они ссылались. Если таковых не было, сход требовал от авторов письма гласно в печати от него отказаться, в противном случае ставился вопрос об их исключении «из общества».

Крестьяне признавали многообразие форм землепользования (общинное, индивидуальное, артельное), но категорически требовали ликвидации помещичьего землевладения без выкупа. Общим было отрицание программы приватизации общинной земли с правом ее купли-продажи. Крестьяне Костромского уезда и губ. писали в марте 1907 г. во II Госдуму об указе, вводящем в действие реформу Столыпина: «Закон 9 ноября 1906 г. должен быть уничтожен окончательно. Права на земельную частную собственность не должно быть».

А в обобщенном приговоре крестьян всей Костромской губ., отправленном в Госдуму в те же дни, говорилось: «Требовать отмены закона 9 ноября 1906 г., разрешающего выход из общины и продажу надельной земли, так как закон этот через 10–15 лет может обезземелить большую часть населения и надельная земля очутится в руках купцов и состоятельных крестьян-кулаков, а вследствие этого кулацкая кабала с нас не свалится никогда» (там же). (…)

Вот как обосновал свое несогласие с указом волостной сход Рыбацкой волости Петербургского уезда: «По мнению крестьян, этот закон Государственной Думой одобрен не будет, так как он клонится во вред неимущих и малоимущих крестьян. Мы видим, что всякий домохозяин может выделиться из общины и получить в свою собственность землю; мы же чувствуем, что таким образом обездоливается вся молодежь и все потомство теперешнего населения. Ведь земля принадлежит всей общине в ее целом не только теперешнему составу, но и детям и внукам.

Всей землей правила вся община и за таковую землю вся община платила подати, несла разного рода повинности и распоряжалась землею, убавляя от многоземельных и прибавляя малоземельным, и потому никто не может требовать себе выдела земли в частную собственность и потому наша волость этого допустить не может. Она не может допустить и мысли, чтобы малосемейные, но многоземельные крестьяне обогащались за счет многосемейных, но малоземельных крестьян… Государственная дума, мы думаем, не отменит общинного владения землей».

Этот довод против приватизации земли, согласно которому земля есть достояние всего народа и ее купля-продажа нарушает права будущих поколений, в разных вариациях звучит во множестве наказов и приговоров. Заметим, что в приговорах 1906–1907 гг. речь идет об указе, всего лишь разрешавшем выход из общины и приватизацию надельной земли. А 14 июня 1910 г. вышел жесткий антиобщинный закон, обязывающий разверстать на индивидуальные участки земли общин, в которых с 1861 г. не производились переделы земли. Таких земель, по оценкам историков, было по России примерно 40%. То есть, насильно ликвидировалась почти половина общин.

В разных выражениях крестьяне требуют национализации земли (чаще всего говорится о необходимости создания Государственного фонда). Приговор волостного схода Муравьевской волости Ярославской губ. в I Госдуму (июнь 1906 г.) гласил: «Мы признаем землю Божьей, которой должен пользоваться тот, кто ее работает; оградите переход земли в одни руки, ибо будет то же, что и теперь – ловкие люди будут скупать для притеснения трудового крестьянства: по нашему убеждению частной собственности на землю допустить невозможно».

В июне 1906 г. в I Госдуму был направлен и приговор с. Старой Михайловки Саранского уезда Пензенской губ.: «Мы желаем, чтобы зло земельной частной собственности покончить в один раз и навсегда, как это нам показала история, что вознаграждение ведет к величайшему обнищанию страны и к непосильному гнету для нас крестьян. У нас у всех в памяти кутузки, продажа скота, заушение со стороны властей, слезы жен и детей, которые оплакивали трудами откормленную скотину и продавали с торгов кулаку за недоимки; мы знаем, что землей владеют только тысячи людей, а безземельных миллионы, а поэтому право и желание должно быть по закону на стороне большинства». (…)

В связи с земельным вопросом крестьяне определяли свое отношение к власти и праву. В очень большом числе наказов крестьяне подчеркивали, что свобода (или воля) для них важна в той же степени, что и земля: «без воли мы не сможем удержать за собой и землю». В наказе Иванцевского сельского общества Лукояновской вол. Нижегородской губ. во II Госдуму (апрель 1907 г.) говорилось:

«Мы прекрасно знаем, что даже если мы добьемся земли, подоходного налога, всеобщего обязательного дарового обучения и замены постоянного войска народным ополчением, все-таки толку будет мало, потому что правительство может все это от нас снова забрать. Поэтому нам необходима широкая возможность защищать наши права и интересы. Для этого нам надо, чтобы была предоставлена полная свобода говорить и писать в защиту своих интересов и в обличение всякой неправды властей и мошенничеств богатеев, свободно устраивать собрания для обсуждения наших нужд, составлять союзы для защиты наших прав. Требуя полной воли, мы желаем, чтобы никто в государстве не мог быть посажен в тюрьму по усмотрению властей, не мог быть подвергнут обыску без дозволения суда – словом, чтобы была полная неприкосновенность личности и жилища всех граждан. А чтобы судьи были справедливы, не потакали властям и в угоду им не притесняли граждан обысками и арестами, мы требуем, чтобы они не были подвластны начальству: пусть их выбирает весь народ и пусть за неправые дела их можно привлекать по суду».

Свернуть текст

Вспомним две формулы Маркса: «Коммунисты уничтожают частную собственность. Государство есть частная собственность бюрократии».

Они образуют жесткие логические тиски, в которых зажато общество, построенное по марксистской теории. Эти две формулы описывают самый краткий из всех, но в принципе полный курс истории ВКП(б). Дан логический и социально-психологический каркас истории победоносного и обреченного большевизма.

Из утверждений Маркса можно вывести ряд следствий.

1. Упразднив частную собственность, коммунисты сделали всю собственность государственной.

2. Государственная собственность есть коллективная собственность бюрократии.

3. Каждый отдельный бюрократ, бюрократический клан стремятся превратить государственную собственность в свою частную собственность.

Экспроприация частной собственности -государственно-бюрократическая собственность – частно-бюрократическая. Вот формула развития социалистического общества от рождения до гибели.

В принципе мы здесь сталкиваемся с частным случаем общей проблемы всех восточных деспотий, -универсальным стремлением чиновников «приватизировать» свою власть, превратить ее в собственность.

Залог гибели системы в неизбежности перехода от (2) к (3), в неодолимости «рефлекса приватизации» у бюрократической олигархии.

Этот рефлекс мог сдерживаться верой коммунистических бюрократов в сакральную идеологию, отрицающую частную собственность, и страхом нарушить догматы этой веры.

Коммунистический строй с его претензией на научность, рациональность был с самого начала построен как спиритуалистический, оправдание которого за гранью разума и фактов, в сфере чистой веры (в действительности веры и страха). Именно идеология, вера в нее и страх ее нарушить должны были образовать барьеры между правом распоряжаться госсобственностью и действиями по ее «приватизации» в свой карман.

Вспомним составляющие большевизма -диктатура государства экономическая и политическая, диктатура бюрократии. Но если над самой бюрократией не будет диктата идеологии, то тогда чем тотальнее строй, чем больше власть правящей бюрократии, тем быстрее она разложится, разделит между собой госимущество, тем быстрее этот строй погибнет.

Поэтому сохранность идеологии была основой строя. А важнейшим компонентом в идеологии была ее антисобственническая составляющая, только она и препятствовала перерождению коммунистического тоталитаризма «назад» в госкапитализм с номенклатурой в роли новых капиталистов. (Разумеется, антисобственнические компоненты в идеологии были внутренне противоречивыми, ведь идеология «экономического детерминизма», исторического материализма провозглашала первой целью своей политики не достижение тех или иных собственно имматериальных, духовных ценностей, а, напротив, «удовлетворение потребностей трудящихся». Тем не менее в отношении частной собственности на средства производства стояло твердое табу, а «для страховки» и личная собственность на предметы потребления для членов номенклатуры в 1920-е годы жестко регламентировалась, по крайней мере формально.)

Свернуть текст

Русские марксисты полагали, что промышленность должна быть крупной, а потому кустарей не любили. Еще в 1908 году Ленин писал: «Поддержка кустаря, то есть мелкой собственности в промышленности, никогда не может быть делом социал-демократов, как деятельность безусловно и при всяких обстоятельствах реакционная…» А позже он призывал превратить всех граждан России «в работников и служащих одного крупного синдиката», которым является государство…

Новые лидеры были уверены, что конец капиталистической эпохи означает и конец товарных отношений. Требование ликвидировать торговлю было включено в программу партии, принятую VIII съездом РКП(б) в марте 1919 года. В ней говорилось, что «задача советской власти в настоящее время состоит в том, чтобы неуклонно продолжить замену торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов». На практике это означало, что трудиться на благо отечества должен каждый, но произведенную продукцию следует не нести на рынок, а сдавать государству. (…)

Уже в начале 1919 года многие кустарные производства оказались связанными с государством договорами, по которым они выполняли заказы для нужд Красной армии и различных советских организаций. Эти предприятия хорошо вписывались в тот вариант экономической политики, которую Ленин называл государственным капитализмом. Проблема заключалась лишь в том, что вождь мирового пролетариата не собирался долго терпеть у себя под боком мелких частников. Светлое будущее должен был строить вооруженный марксисткой идеологией пролетариат, а не сидящие по избам деклассированные кустари.

Партийная программа ставила задачу «парализовать стремление кустарей превратиться в мелких промышленников и создать безболезненный переход этих отсталых форм производства к более высокой крупной, машинизированной индустрии». В переводе с партийного языка на русский это означало, что вся деятельность кустарей должна контролироваться государством. А вскоре ВЦИК выпустил постановление «О мерах содействия кустарной промышленности», согласно которому мелкий производитель фактически лишался права работать на рынок. (…)

Идея «заменить кустаря фабрикой» носилась в воздухе, и к концу 1920 года было национализировано более половины мелких и средних предприятий. А тем, кого не национализировали, мягко рекомендовали вступать в кооперативы, которые быстро превращались в средство контроля за мелкими производителями. Конечно, некоторую передышку уцелевшим кустарям дал НЭП, но то была именно передышка – временное право на жизнь. (…)

В отличие от политического подполья, существовавшего в стране в основном в представлении советских властей, подполье экономическое существовало в СССР реально и всегда. В 30-е годы теневая экономика имела уже вполне развитую инфраструктуру. Неудивительно: о смягчении государственной политики по отношению к частникам и речи не было – власти позволяли существовать кустарям лишь постольку, поскольку их деятельность затыкала дыры плановой экономики. Но личное обогащение воспринималось как безусловное зло.

Полностью уничтожить кустарное производство не удавалось, поскольку желающих подзаработать на дефиците всегда хватало. В обход всех запретов черный рынок давал возможность реализовывать нелегально изготовленные товары. Эта задача была весьма нетривиальной, поскольку на законных основаниях частник мог продавать лишь подержанные вещи, а не новые. Кроме того, кустарям категорически запрещалось работать с собственным сырьем – лицензия выдавалась лишь тем, кто работал с материалом заказчика. Смысл этого запрета вполне понятен: так кустарь не будет пытаться продать произведенную им продукцию, поскольку та фактически принадлежит не ему.

Заниматься кустарным промыслом можно было лишь в свободное от основной работы время. Но подобные проблемы советские граждане научились решать очень быстро. В Москве, например, существовала своего рода биржа труда для спекулянтов, которых устраивали служить театральными гардеробщиками. Эта работа оставляла достаточно свободного времени для того, чтобы заниматься торговлей. Запреты множились, но параллельно росло и количество лазеек, позволяющих их обходить. Частное производство быстро адаптировалось к советским условиям. (…)

С кустарями боролись все: милиция, фининспекторы, карикатуристы… Стоит ли говорить, что и юридическая мысль не обошла это явление своим вниманием. В 1949 году впервые был составлен перечень промыслов, заниматься которыми кустари не могли ни при каких обстоятельствах. Потом этот список то увеличивался, то сокращался. Например, в 1965 году частникам разрешили изготавливать резиновую обувь, головные уборы, ковры (только из материала заказчика) и даже бельевые прищепки (ранее выпуск прищепок рассматривался как уголовно наказуемое деяние).

Тем не менее и после 1965 года уголовное преследование угрожало тем, кто преступно изготавливал металлические кровати с шишечками, тетради, конверты, зеркала, свечи и другие предметы, бесконтрольное производство которых могло подорвать советскую экономику. Считалось, что несанкционированный выпуск товаров широкого потребления отвлекает население от строительства коммунизма и создает опасную конкуренцию государственным заводам и фабрикам. Страшно представить, какой удар по социалистической экономике могло бы нанести неконтролируемое производство бельевых прищепок!

Свернуть текст

Цензура как самостоятельное госучреждение – Главное управление по делам литературы и издательств при Народном комиссариате просвещения и его местные органы при губернских отделах народного образования – была создана Декретом СHK РСФСР от 6 июня 1922 года. (…)

Декрет явился финальным аккордом, за начальную же точку следует принять Декрет о печати от 27 октября 1917 года. На словах Декрет не вводил цензуру, но предусматривал закрытие (временное или постоянное) органов печати, призывавших к открытому сопротивлению и неповиновению правительству, сеявших смуту путем явного клеветнического извращения фактов, призывавших к уголовно наказуемым деяниям. Позднее перечень возможных санкций расширился за счет штрафов, общественного порицания, публикации опровержения, конфискации типографии, лишения свободы, лишения всех или некоторых политических прав и т. д. В условиях «бесцензурной жизни» в первые месяцы советской власти до конца 1917 года были закрыты 92 газеты, за январь – апрель 1918 года – еще 111. Потом число закрытий пошло на убыль, поскольку независимых изданий становилось все меньше и меньше.

Институциализация цензуры состоялась. Сказались исторические традиции бюрократизации, стремление к таинственности, меньшей гласности. Откуда рукой подать и до цензуры. Как и в царской России, органы цензуры относили то к системе народного образования, то к Министерству внутренних дел либо учреждали их как самостоятельную ветвь исполнительной власти. Исторически первым общегосударственным цензурным ведомством в советской России был Госиздат, образованный в 1919 году в Москве при Наркомпросе РСФСР путем слияния издательских отделов ВЦИК, Московского и Петроградского Советов и др. Он имел право утверждать планы любого, в том числе частного издательства, требовать рукописи для просмотра. В июне 1922 года его сменил Главлит, который и стал логовом цензуры на последующие 70 лет.

Ползучая экспансия Главлита шла одновременно по нескольким направлениям.

Во-первых, постепенно увеличивалось число изданий, попадавших под надзор цензуры. Если в 1922 году от цензуры были освобождены издания Коминтерна, партийная печать, издания Госиздата, Главполитпросвета, «Известия ВЦИК», научные труды Академии наук, то в 1931 году их обязали проходить предварительный контроль Главлита «в целях обеспечения сохранности государственных тайн». То есть на всех без исключения произведениях печати требовалась разрешительная виза Главлита. Контролировалось даже содержание этикеток. Политредакторам Главлита была установлена норма цензурирования – 35 сюжетов этикеток и товарных упаковок за смену, от выполнения которой зависела оплата их труда. Иными словами, цензура была всевидящей и всемогущей.

Во-вторых, постоянно расширялся круг контролируемых сведений. В 1920-х годах в печать не должны были попадать «сведения, не подлежащие оглашению; статьи, носящие явно враждебный по отношению к Коммунистической партии и советской власти характер; произведения, в которых проводится враждебная идеология в вопросах общественной жизни, религии, экономики, национальных отношений, искусства; публикации, имеющие характер бульварной прессы, порнографии, недобросовестной рекламы». В задачи цензуры входило изъятие из статей «наиболее острых мест (фактов, цифр, характеристик), компрометирующих советскую власть и Коммунистическую партию». Неопределенность формулировок допускала их толкование в самых широких пределах.

В-третьих, Главлиту добавлялись все новые и новые функции. Так, в июне 1924 года было установлено, что с ним должны были согласовываться любые изменения личного состава ответственных редакторов и редколлегий. В 1930 году без его предварительного согласия уже не могли открываться новые краевые, областные и окружные печатные органы. Даже внедрение метрической системы мер не прошло мимо Главлита. С 1933 года его виза требовалась на изготовление «значков, жетонов, эмблем, нарукавных повязок с рисунками и текстом, политической скульптуры, изображающей политических деятелей, а также лозунгов и политических рисунков на фарфоре, стекле, текстиле». На таможнях и почтамтах цензоры досматривали грузы и посылки с произведениями печати, документами, клише, рисунками, рукописями, чертежами, фото- и кинолентами, нотами. К ввозу в страну были запрещены порнографические, а также «вредные для Союза ССР в политическом и экономическом отношениях произведения», которые не уничтожались, а передавались безвозмездно органам Главлита. При этом цензоры оплачивались за счет издательств, при которых они состояли.

Таким бюрократическим монстром Главлит дожил до середины 1980-х годов. Перестройка внесла существенные коррективы в его деятельность, но еще в течение нескольких лет без штампов «разрешено в набор», «разрешено в печать», «разрешен выпуск в свет» ни одни газета, книга и журнал не могли дойти до читателя. И не было юридических гарантий, что разрешенное сегодня не будет запрещено завтра.

Как и любая бюрократическая организация, Главлит скоро начал распространять свое влияние и на другие области. С 1923 года в нем появился Главный комитет по контролю за репертуаром, так что надзор распространился на театр, музыку и кино. К примеру, в 1924 году цензоры получили циркулярное письмо Главлита о запрещении идейно порочных танцев… Чуждое влияние искоренялось и в театре. В 1925 году из репертуара сняли пьесу Оскара Уайльда «Идеальный муж» как пропагандирующую чуждый пролетариату парламентаризм. Из оперы «Евгений Онегин» изъяли «фальшивый эпизод крестьянской идиллии – сцену барыни с крестьянами», а в опере «Пиковая дама» впредь не должна была появляться Екатерина II…

Но главной задачей цензуры оставалась помощь власти в укреплении большевистского порядка. В 1927 году, например, Главлит дополнил перечень сведений, не подлежащих разглашению: отныне запрещалось сообщать о любых выступлениях рабочих против администрации государственных заводов и фабрик, о забастовках, о столкновениях представителей власти с крестьянами, о роспуске Советов в местах, где народ не избрал коммунистов.

Пресса под контролем партии

После Октябрьской революции 1917 года и победы красных в Гражданской войне в Стране Советов рыночные отношения были объявлены вне закона, а пресса решительно поставлена на службу государству большевиков. За годы коммунистического правления цензура в СССР была доведена до полного – тоталитарного – совершенства.

Средства истинно массовой информации составляли самую основу тоталитарного режима. Он и возник тогда, когда – благодаря техническому прогрессу и распространению грамотности – стал возможен тотальный охват населения государственной пропагандой. Постоянно работавшая радиоточка транслировала одни и те же сообщения по всей стране. С развитием советской власти чтение газет стало обязательным, по крайней мере для членов партии. Но и беспартийному советскому человеку полагалось быть идеологически подкованным и политически грамотным. Единственно верная идеология и выстроенный на ее основе взгляд на мир доводились до каждого в виде отточенных формул.

Подобно самодержавным правителям царской России, Ленин самолично исполнял цензорские обязанности. Так, разругав некий труд о сельском хозяйстве, он заявил: «Пропустить эту книгу мог либо дурак, либо злостный саботажник. Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги». Луначарский гневно разоблачал «либеральный трезвон о свободе печати». Самая эта свобода была объявлена буржуазной, а стало быть, неприемлемой для Страны Советов. В соответствии с ленинским замыслом, газета становилась «коллективным пропагандистом, коллективным агитатором и коллективным организатором».

Главлит, советское цензурное ведомство, учрежденное в 1931 году, обладало тотальной властью: ни одно слово не могло быть напечатано или произнесено в публичном пространстве без предварительного одобрения государственным цензором.

Коммунистическую идеологию неукоснительно насаждали по всем каналам массовых коммуникаций, но со временем она стала терять привлекательность и силу. Архивные исторические исследования, которые стали возможны после распада СССР, свидетельствуют о том, что антисоветские настроения были не редкостью среди советских людей уже в послевоенный период, а впоследствии только нарастали. Миллионы приникали ухом к коротковолновым приемникам, чтобы расслышать сквозь глушение «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну» или особенно опасную «Свободу». Число тех, кто в СССР слушал «радиоголоса», варьировалось от 8 до 30 млн человек – в зависимости от периода и конкретного исследователя.

Советская система разлагалась, ее вопиющая неэффективность и всепроникавшая ложь становились все более очевидными, порождая огромный спрос на Правду, которую искали где угодно, только не в официальных источниках. Идеально отлаженная машина государственной цензуры оказалась бессильна перед тягой советского человека к неподконтрольной информации.

Распространение неподцензурного слова было опасным делом, которое грозило серьезными неприятностями: допросами в КГБ, увольнением с работы, а в некоторых случаях – тюремным сроком. Тем не менее эта деятельность становилась все более масштабной. В поздний период советской власти подпольные «издатели» производили огромное количество продукции – от порнографии и самодельных переводов иностранной литературы до трудов зарубежных советологов, не допущенных цензурой произведений современных отечественных поэтов и писателей, коллективных писем и воззваний, «самиздатских» периодических изданий.

Свернуть текст

После прихода Ленина и его соратников к власти быстро стало очевидным, что управлять страной без солидного штата чиновников невозможно. Однако кадровых революционеров даже на высокие руководящие посты попросту не хватало. А многие из тех, кто по праву считался заслуженным борцом с царизмом, оказались совершенно непригодными для руководящей работы.

…Ни концентрация многих обязанностей в одних руках, ни постоянная переброска с места на место немногих способных работать большевиков-управленцев не решала кадровой проблемы.

Провальной оказалась и кампания по выдвижению рабочих кадров в госаппарат, когда пролетарии назначались в различные ведомства на ответственные, пусть и не самые высокие, должности. Можно представить себе, каково приходилось рабочему с начальным образованием, назначенному инспектором вузов в Народный комиссариат просвещения (а такой случай действительно имел место).

…Итогом всей этой более чем десятилетней кадровой суеты стал вывод о том, что крепкие и верные руководящие кадры нужно выращивать с младых ногтей. Отбирать среди самых перспективных студентов, помогать им материально, заниматься их идеологическим воспитанием в нужном для руководства страны направлении. (…)

Казалось бы, оптимальный вариант подбора и расстановки аппаратчиков высшего и среднего звена наконец-то сложился. Но с началом репрессий кадровый голод снова обострился… Еще один удар по аппаратной кадровой системе нанесла война. И дело было не только в гибели на фронте и в прифронтовой полосе выпестованных партией кадровых аппаратчиков. Многие из них, мягко говоря, проявляли слабость, бежали с фронта, расхищали государственное имущество на огромные суммы, но их прощали и снова назначали на руководящие должности. Некоторых прощали по многу раз.

…Несмотря на все усилия по созданию новых управленческих кадров, высшее советское руководство получило тот же самый аппарат, о пороках которого Дзержинский писал в 1923 году и который снова победил.

В 1946 году победу окончательно закрепило постановление ЦК о номенклатуре должностей ЦК ВКП(б). В нем говорилось, что на такие должности назначения могут производиться только решением ЦК. При этом оговаривалось, какие органы могут представлять кандидатов на эти должности, а также их обязанность регулярно представлять в ЦК данные о достоинствах и недостатках руководителей, занимающих номенклатурные должности. Но, как свидетельствуют документы партийных архивов, даже совершение преступления не означало автоматического выбытия из списка номенклатурных работников, если только речь не шла о покушении на власть вышестоящих товарищей. Ценного, с точки зрения руководства, но проштрафившегося управленца просто перемещали на другую номенклатурную должность.

Со временем своя номенклатура появилась у республиканских ЦК, обкомов и горкомов. А внутри ЦК КПСС сложилось деление главного списка руководящих постов на номенклатуру отделов ЦК, Секретариата ЦК и Политбюро. На Старой площади хранилась обширная картотека, где на карточках номенклатурных работников особым образом располагались отверстия, соответствующие их специальности по диплому и прочим параметрам. Так что из ящиков картотеки можно было легко извлечь всех нефтяников определенного возраста или перспективных партработников, имеющих производственный опыт. Номенклатурную систему время от времени критиковали и даже высмеивали. Но она продолжала жить, поскольку абсолютно устраивала аппарат.

Свернуть текст

Со сталинских времен любой более или менее значительный чиновник имел хорошую зарплату, большую квартиру, приличную дачу и солидный автомобиль. И к середине 1950-х годов число имевших персональный транспорт чиновников и низкое качество отечественных автомобилей, нуждавшихся в постоянном ремонте и уходе, стали серьезной проблемой для государственного бюджета. Расходы на содержание аппаратного автотранспорта стали измеряться миллиардами рублей в год.

И в 1956 году в ходе реформирования структуры управления экономикой Хрущев решил одновременно с министерствами сократить число чиновников и полагающихся им благ. (…) Но аппаратчики… прекрасно знали, что Хрущев быстро загорается и так же быстро переключается на что-то другое. А через месяц-другой, если ему не напоминать, намертво забывает не только о сути своих указаний, но и вообще о том, что когда-либо их давал. А напоминать ему об изъятии персональных автомобилей, понятное дело, никто не собирался.

…Неожиданно кто то, по всей видимости Шелепин, передал Хрущеву письмо от группы пенсионеров… письмо было составлено так, что задело Хрущева за живое: «…следует отметить, что проводимая Минфином СССР работа в деле экономии средств и разумного расходования их, по нашему мнению, совершенно неудовлетворительна. В частности, очень много тратится денег на содержание руководящего ядра государственного аппарата. (…) За последнее время распущенность в использовании легковых автомобилей приняла опять очень большие размеры. Говорят так, что руководящие и “околоруководящие“ товарищи теперь со старых “Побед“ пересели в новые комфортабельные машины “Волга“, а остальное осталось без изменения. (…) Каждую машину обслуживают по 2 шофера со средней ставкой 700–900 рублей. Тысячи машин по-прежнему катают домохозяек – жен и домработниц с детишками, ответ работников по дачам, создавая на улицах Москвы и подмосковных шоссе серьезные затруднения в движении автотранспорта как утром, так и днем». (…)

Реакция Хрущева последовала незамедлительно. Письмо разослали для ознакомления секретарям ЦК, а затем вместе с проектом Шелепина – по всем республикам и областям со строгим указанием дать предложения по ликвидации персонального автотранспорта. Во всех инстанциях с рассмотрением шелепинского проекта замены натуральных автомобильных льгот на денежные выплаты тянули, сколько могли. Но надежды на то, что Хрущев вновь обо всем забудет, не оправдались. Он легко забывал все, кроме обид. А в деле ликвидации персонального легкового транспорта его, первого секретаря ЦК и главу правительства, проигнорировали, как рядового клерка. (…)

Хрущев и Шелепин, назначенный к тому времени председателем КГБ, настаивали на немедленном принятии решения. В подготовленном постановлении говорилось о том, что все автомобили из ведомственных гаражей передаются в таксомоторные парки, откуда их могут вызывать чиновники, которым для этого будут выделены дополнительные средства. (…) Излишки машин передавались в пользование рядовым гражданам страны: «Организовать в крупных городах в хозяйствах автомобильного транспорта общего пользования хозрасчетные базы (гаражи) легковых автомобилей для предоставления их населению на условиях проката (без шоферов), укомплектовать эти прокатные базы легковыми автомобилями, в том числе автомобилями ГАЗ-69, и утвердить порядок и условия предоставления легковых автомобилей на прокат».

Но на заседании Президиума ЦК возникли небольшие разногласия, разрешить которые поручили комиссии во главе с Кириченко. И в результате тяготы от потери льгот были максимально уменьшены. В проекте, чтобы не злить самых высокопоставленных лишенцев, предусматривалась продажа им автомобилей в личную собственность безо всякой очереди. Комиссия Кириченко постановила не только продавать, но и давать чиновникам рассрочку на год. Кроме того, она утвердила список исключений из общих правил. К примеру, машины закрытых оборонных организаций передавались не в общие таксопарки, а в таксопарки при этих же «почтовых ящиках». Так что на деле произошла лишь смена вывесок. Такой же таксопарк предложили организовать при автобазе Академии наук СССР. А дальше список исключений только увеличивался. Особые права получили МИД, МВД, КГБ и атомное ведомство – Минсредмаш. (…)

В результате все остались довольны. Шелепин – тем, что продемонстрировал свое растущее влияние. Хрущев – тем, что настоял на своем и показал, кто в доме хозяин. А аппаратчики – тем, как ловко удалось его вновь провести. Ведь под сурдинку список исключений расширялся, а организации и ведомства стали заключать договоры с таксопарками на постоянное обслуживание. А после смещения Хрущева все легально вернулось на круги своя.

Свернуть текст

С приходом к власти Хрущева, а затем и группы Брежнева, наступили более «вегетарианские» времена и время репрессий во «внутренней» (по Оруэллу) партии, т. е. в партноменклатуре, ушло в прошлое. Но вместе с тем безвозвратно закончился и период «идейных» коммунистов. В 1970-х годах основным критерием для продвижения по службе в партийной номенклатуре стала уже «личная преданность Хозяину». Соответственно, передвигаясь от одной номенклатурной должности к другой, первые лица старались вести за собой наиболее знакомых и проверенных людей, желательно с первого места своей руководящей работы.

Так, наиболее сильной «группой влияния» в высших эшелонах власти во времена Брежнева была «днепропетровская группировка», названная так по месту начала деятельности будущего Генсека. Меньшим, но все же ощутимым влиянием, пользовались и соратники Брежнева по его работе в Молдавии и Казахстане.

Аналогичные примеры можно было найти на всех уровнях. Наличие таких анонимных групп, затрагивающих различные слои номенклатуры, приводило к тому, что реальный процесс принятия решений во властных структурах СССР отличался не только от декларируемых в Конституции, но и от негласных принципов деятельности партийно-хозяйственной номенклатуры. Интересы конкретных членов группы и, что особенно важно, интересы их клиентов на местах, могли определять многие решения, которые затем оформлялись бюрократией партийной, легитимизировались через бюрократию советскую и выполнялись бюрократией хозяйственной.

Для среднеазиатских и кавказских союзных республик, наряду с описанными выше местническими или земляческими группировками, были характерны также и родовые кланы, члены которых принадлежали к тем или иным родо-племенным группировкам. Примером могут служить казахские джузы – большой, средний и малый. В этих случаях группировки отражали и не номенклатурные общности, включая «простых смертных». С другой стороны, родовая принадлежность к правящему клану могла обеспечить быстрое проникновение в номенклатуру. Зачастую в этих регионах имели место оба типа таких анонимных групп: на родоплеменную накладывалась региональная общность.

Свернуть текст

В 1970–1980-х годах (административно) командной экономики в СССР в действительности уже не существовало. Действовала другая система, основанная на ведомственных согласованиях, которая позже была названа административным рынком.

Административная торговля, в которой решения принимались путем согласования, а веса его участников были прямо связаны с их уровнями в иерархии и размерами подчиненных им объектов, создавала систематический перевес собственных интересов верхних эшелонов власти. В результате система управления и особенно ее верхние звенья замыкались на себя и занимались самоудовлетворением, отрываясь от нижних звеньев и объекта управления. Эта неспособность верхних структур решить проблемы нижнего уровня сломала эволюционное развитие системы, вылившись в кризис – перестройку.

Административные рынки – это не просто коррупция, а социальный феномен, который компенсирует неадекватность административного механизма реально идущим процессам, и в плановой экономике эти рынки фактически заменяли биржи. Поэтому там, где советская власть боролась с «коррупцией», разрушая традиционные связи, наблюдались и наблюдаются до сих пор огромные проблемы, как экономические, так и политические (например, в Грузии).

Типичная схема управления экономикой в брежневскую эпоху выглядела следующим образом. Предприятия делали заявки на ресурсы, которые суммировались, поднимаясь вверх по административной лестнице, пока не достигали органа власти, полномочного дать задания производителям. Затем эти задания распределялись между предприятиями-изготовителями, которые в ответ предъявляли встречные требования к поставкам входных ресурсов, так что цикл планирования повторялся снова и снова.

Планирование начиналось не «сверху», как в сталинской командной системе, а «снизу» и носило не директивный, а согласующий и итеративный, повторяющийся характер. Движение заявок – «вверх» и заданий – «вниз» сопровождалось ожесточенными торгами начальства с подчиненными за минимальные производственные задания и максимальное ресурсное обеспечение.

Сложность управления народным хозяйством привела к тому, что в распределении ресурсов участвовала не одна, а несколько союзно-отраслевых, регионально-отраслевых, нормативных и контрольных иерархий. Функцию окончательного согласования деятельности различных иерархий между собой и с «потребностями жизни» выполняла гибкая, адаптивная партийная иерархия. Она же являлась наиболее прямым каналом доведения «вниз» решений вышестоящих органов. Коммунистическая партия в своем реальном обличье действительно была главной интегрирующей силой советского общества.

Система вертикальных торгов дополнялась нелегальными, легализируемыми или легальными горизонтальными торгами – обменами между организациями. По мере роста и усложнения экономики и увеличения потоков заявок в верхних эшелонах власти возникла настоящая управленческая «пробка», и распределение ресурсов с помощью вертикальных торгов становилось все более затруднительным. Поэтому значение горизонтальных обменов непрерывно росло. (В перестроечные времена эти горизонтальные обмены спасли экономику от краха, породив современный советский региональный бартерный рынок.)

Вертикальные и горизонтальные торги в сильнейшей степени зависели от бюрократического статуса партнеров. Поэтому на развитом советском административном рынке поздней брежневской эпохи торговали не только товарами и услугами, как на Западе, но и всем, что имеет цену в иерархическом обществе: положением в обществе, властью и подчинением, законами и правами их нарушать, квалификационными дипломами… Такие обмены не являлись и не являются коррупцией (в смысле преступления), а сложной системой всеобъемлющего административного рынка, где всё покупается и продается. (…)

Вес участника бюрократической торговли, как правило, тем выше, чем больше размер организации, которую он представляет. В результате в брежневскую эпоху в нашей стране организации всегда имели перевес над частными лицами, крупные организации – над мелкими. Малый размер предприятия вообще становился синонимом его отсталости. Поскольку вес органа власти тем больше, чем выше его иерархический уровень, решения в целом ориентируются на «верх» больше, чем на «низ». В результате система управления народным хозяйством стремится обслуживать не его нужды, а самое себя, заниматься самоублажением. Происходит отрыв системы управления от объекта управления. (…)

Общим для обычного и бюрократического рынка является еще и то, что насилия над ними имеют отрицательные последствия для экономики, причем в последнем случае они оказываются даже более разрушительными. Грубые вмешательства в нормальный процесс бюрократической торговли, сделанные с самыми честными намерениями, ухудшают и без того неблестящие результаты хозяйственной деятельности рынка «видимых рук», срывая с трудом поддерживаемые им народнохозяйственные балансы.

Отличительной особенностью советской каучуковой индустрии была непропорционально огромная доля изопреновых каучуков в общем выпуске, именно для их производства были необходимы гигантские установки, позволявшие выделять ценные изобутан и изопентан – сырье для их производства. (…) Изопреновые каучуки по своим свойствам ближе всего к натуральным, которые СССР, согласно официальной версии, не мог импортировать из враждебно настроенных капстран (тем не менее, например, молодой Судхир Гупта, основатель шинной компании Amtel, начинал свой бизнес именно с продаж в СССР натурального каучука через Сингапур).

Раздувание каучуковой индустрии имело несколько причин: во-первых, за каучук, десятилетиями считавшийся стратегическим продуктом, советские плановые органы весьма щедро платили предприятиям, что вызывало у них интерес к освоению все новых и новых мощностей. Во-вторых, гигантские ресурсы попутного газа Западной Сибири позволяли не думать о сырье. В-третьих, советская шинная индустрия, не заинтересованная в снижении ресурсоемкости и повышении срока службы своей продукции, охотно потребляла производимый каучук. Словом, довольны были абсолютно все. К концу 1980-х годов СССР был мировым лидером по выпуску с гигантскими даже по нынешним меркам мощностями в 2,5 млн тонн.

Свернуть текст

А.А. Громыко, министр иностранных дел СССР в 1957–1985 годах, председатель Президиума Верховного Совета СССР в 1985–1988 годах, о состоянии советской экономики и мнимых успехах в конце 1980-х годов:

«Экономическое положение страны было очень сложным. Имели место разного рода комбинации с цифрами, не отражающими истинного положения в промышленности и сельском хозяйстве. Узкие места и недостатки часто затушевывались.

Всегда перед съездами партии и пленумами ее ЦК руководство проходило через мучительную стадию раздумий о том, в каком виде представить итоги развития страны. С этой же трудностью ЦК КПСС и правительство встречались каждый год при подведении итогов за минувший период. Хозяйство находилось в состоянии стагнации. Это была суровая действительность. А приходилось говорить о мнимых успехах. Полностью вся правда обнажилась позднее.

Страна тогда закупала за рубежом много промышленного оборудования. С его освоением наша промышленность не справлялась. Положение усугублялось и тем, что импортируемое иностранное оборудование не устанавливалось в нормативные сроки. Пролежав годы, устаревало с точки зрения технологии и становилось фактически непригодным к работе еще и по этой причине. Помню, как-то при мне Брежнев задал Косыгину вопрос: “Как много закупленного за границей промышленного оборудования у нас до сих пор не установлено на предприятиях и все еще складировано?“ Косыгин ответил:“На 16–17 млрд инвалютных рублей“.По тому времени это составляло огромную сумму.

Почти систематически страна закупала и зерно. Сельское хозяйство Советского Союза переживало исключительно трудные времена, что еще больше отягощало экономическое положение. Все это не могло не отразиться в отрицательном плане на жизненном уровне населения. (…)

Нужно учитывать, что существовал определенный механизм принятия решений. Могу привести факты в подтверждение такого тезиса. Не только я, но и некоторые другие члены Политбюро справедливо указывали на то, что тяжелая промышленность и гигантские стройки поглощают колоссальные средства, а отрасли, производящие предметы потребления – продовольствие, одежду, обувь и т. д., а также услуги, находятся в загоне. “Не пора ли внести коррективы в наши планы?“ – спрашивали мы.

Брежнев был против. Планы оставались без изменений. Диспропорция этих планов сказывалась на обстановке вплоть до конца 1980-х годов, когда пишутся эти строки. Или взять, к примеру, личное хозяйство колхозника. Фактически его уничтожили. Крестьяне не могли себя прокормить. (…)

Мне не приходилось наблюдать, чтобы Брежнев глубоко осознавал недостатки и серьезные провалы в экономике страны. Правда, он соглашался, что обстановка требует, чтобы был сделан серьезный поворот в сторону научно-технического прогресса. Было ясно, что наша наука и техника во многих отношениях отстают от развития науки и техники в передовых капиталистических странах. Он даже дал согласие выступить с докладом на пленуме ЦК КПСС по этому вопросу. Интересы страны требовали принятия соответствующих решений. Но пленум несколько раз откладывался. С докладом он так и не выступил, никакие серьезные решения по этому вопросу в тот период так и не были приняты…

Естественно, возникает вопрос: отдавал ли Брежнев себе отчет в том, что обстановка в стране чрезвычайно тяжелая и что необходимо искать пути к ее коренному изменению?

Он не отдавал себе в этом полного отчета. Принимал на веру заявления работников, непосредственно отвечавших за то или иное направление в социальном и экономическом развитии страны, за выполнение намеченных планов. Был снижен уровень требовательности к этим работникам, делалось немало успокоительных докладов и речей, но обстановка в лучшую сторону не менялась. Дело осложнялось еще и тем, что само Политбюро главных внутренних проблем, стоящих перед страной, фактически серьезно не обсуждало. Как правило, принимались формальные решения, причем без обсуждений. Тексты решений готовились соответствующими ведомствами».

Свернуть текст

Идеи осуществления крупномасштабных, амбициозных и экономически не просчитанных проектов в сознании советских лидеров возникают регулярно. (…)

Многие проекты, в которые вкладывались значительные ресурсы, оказывались либо малоэффективными, либо бессмысленными. Характерный пример – мелиоративное строительство. По объему капитальных вложений эта отрасль опережала легкую промышленность. (Доля капиталовложений в мелиорацию равнялась в 1971–1975 гг. 6,0%, в 1976 -1980 гг. – 5,6, в 1981–1985 гг. – 5,2%, а в легкую промышленность – соответственно 4,2%, 4,3% и 4,3%. – ред.)

В 1986–1990 гг. для нужд мелиоративного строительства предполагалось произвести 35 тыс. экскаваторов, 32 тыс. бульдозеров, 10 тыс. тракторов типа К 700, 4,4 тыс. тракторов тяглового класса 10 тонн и выше, 22 тыс. скреперов, 6,3 тыс. автомобильных кранов и т. д. Редакциям центральных и местных газет, Государственному комитету по телевидению и радиовещанию, Государственному комитету по кинематографии было поручено обеспечить освещение в печати, средствами кино, радио и телевидения достижений в мелиоративном строительстве и эффективности мелиорации в реализации Продовольственной программы в СССР. Результаты этой циклопической деятельности были скромными. С течением времени объемы выбывающих орошаемых и осушенных площадей почти сравнялись с объемами вводимых. (…)

Хрестоматийный, но характерный пример крупномасштабного проекта, реализованного в СССР в последние десятилетия его существования, – отделение залива Кара Богаз Гол от Каспия. Для прекращения падения уровня воды в Каспийском море построили дамбу. Вскоре выяснилось, что уровень Каспия повышается, дамба нарушила работу важного для экономики страны предприятия «Кара Богазсульфат». Дамбу разрезали, снова пустили воду в залив.

После принятия решения о прекращении работы по переброске северных и сибирских рек в южные районы страны, пришлось принимать постановление о списании связанных с этим планом масштабных затрат на проектные разработки. Формально все эти расходы создавали советский ВВП.

Реальностью советской экономики были острые экологические проблемы. Характерный пример этого – многолетнее и масштабное использование в СССР ДДТ, после того как он был запрещен в развитых странах. Программа массового применения пестицидов в советском сельском хозяйстве – характерное отражение устройства советской экономики. После подписания соглашения о запрещении химических вооружений, надо было использовать созданные в 1940–1950 х годах мощности по его производству. Жертвами пищевых продуктов, содержащих ядохимикаты, как показали результаты закрытых разработок середины 1980 х годов, оказались десятки миллионов человек. Все это сказалось на состоянии здоровья населения, повлияло на демографическую ситуацию в стране на десятилетия вперед. Но краткосрочных угроз стабильности режима до начала 1980 х годов эти проблемы не создавали.

Свернуть текст

Военные расходы были важнейшим приоритетом советского руководства. (…) Их и невозможно точно оценить. Они проходили по разным бюджетным статьям, данные о которых не сводимы. Не имеет научного решения вопрос о том, в какой мере советские цены на военную технику отражали экономические реальности. Но то, что доля военных расходов в ВВП, по любым международным сопоставлениям, была высокой, – очевидно. Если страна, имеющая экономику примерно в четыре раза меньшую, чем США, поддерживает с последней и ее союзниками военный паритет и при этом финансирует содержание группировки из 40 дивизий, чтобы контролировать ситуацию на китайской границе, то на уровне здравого смысла нетрудно понять: это стоит дорого. Масштабы военных расходов сдерживали развитие гражданского сектора экономики СССР. Но и без военной нагрузки инвестиции в экономику к 1980-м годам были малоэффективными.

Утверждения о том, что Советский Союз начал бурно наращивать военные расходы, лишь столкнувшись с интенсификацией военного соревнования с США в начале 1980-х годов, малоубедительны. Характерная черта функционирования советского военно-промышленного комплекса -инерционность. Объемы производства вооружений определялись не военными потребностями, а тем, какие производственные мощности созданы. Если технологически возможно нарастить выпуск чего то, всегда находился способ обосновать необходимость этого. На вопрос помощника Генерального секретаря ЦК КПСС М.Горбачева Шахназарова: «Зачем надо производить столько вооружений?» – начальник Генерального штаба Ахромеев ответил: «Потому что ценой огромных жертв мы создали первоклассные заводы, не хуже, чем у американцев. Вы что, прикажете им прекратить работу и производить кастрюли? Нет, это утопия». (…)

Пример механизма принятия решений об объемах производства вооружений в СССР – история выпуска советских танков.

СССР в 1970-х годах производил в 20 раз больше танков, чем США. Когда после арабско-израильской войны выяснилось, что для переоснащения израильской армии необходимы крупные поставки танков, объем их производства в США за нескольких лет был увеличен примерно до четверти количества, выпускаемого в СССР. Количество танков, стоящих на вооружении советской армии, составляло более 60 тыс. штук. Оно многократно превышало число таких боевых машин, находящихся в распоряжении США и их союзников…

Если пытаться анализировать происходившее в области военного строительства в 1970-х – начале 1980-х годов с военно-стратегической точки зрения, естественный вывод, который могли сделать западные эксперты, наблюдая, какими темпами Советский Союз наращивает танковую армаду, – что идет подготовка к наступательной операции в Западной Европе в направлении Бискайского залива. На деле все обстояло иначе. Как показывает ставшая впоследствии доступной информация, главным аргументом в пользу продолжения производства танков в беспрецедентных для мирных условий масштабах было убеждение в том, что США имеют больше возможностей нарастить их выпуск в условиях войны. Аналитики Генштаба доказывали, что потери советских войск в танках в первые месяцы войны могут быть крайне высокими. Отсюда вывод: надо накопить их как можно больше в мирное время…

Доводы, связанные с тем, что в изменившихся за десятилетия после Второй мировой войны условиях быстро нарастить выпуск этих боевых машин в США и странах, являющихся их союзниками, невозможно, во внимание не принимались. Главным фактором при обсуждении этой проблемы в СССР были не военные соображения, а то, что танковые заводы построены, на них работают люди. Они должны выпускать продукцию.

История с размещением советских ракет средней дальности СС-20 – похожий сюжет. Была создана хорошая ракета, разработана технологическая возможность ее массового выпуска. Руководство Советского Союза принимает решение о развертывании новой системы ядерного оружия. То, что это спровоцирует размещение ракет средней дальности НАТО в Западной Европе, увеличит для СССР риски, связанные с сокращением подлетного времени ракет потенциального противника, во внимание принято не было. Когда это стало очевидным, СССР пришлось пойти на соглашение о ликвидации ракет средней дальности в Европе. Но это было сделано уже после того, как на развертывание ракет было потрачено немало ресурсов.

Американский Конгресс в начале 1980-х годов принял решение о создании специальной комиссии для проверки оценок советского военного строительства, предоставляемых ЦРУ. Проанализировав масштабы производства вооружений, комиссия пришла к выводу, что объемы их выпуска нельзя объяснить с точки зрения военно-политической логики, если не исходить из предпосылки, что СССР готовится к наступательной войне…

В. Медведев секретарь ЦК КПСС, член Политбюро ЦК КПСС во второй половине 1980-х годов:

«Восьмая пятилетка (1966–1971 годы) была, пожалуй, последним успешным периодом социально экономического развития страны. Темпы экономического развития под влиянием хозяйственной реформы 1960-х годов, более или менее благоприятных внешнеэкономических факторов оказались даже несколько выше, чем в предшествующие годы. (…) В дальнейшем экономическое развитие стало быстро и неуклонно ухудшаться. Два последующих пятилетних плана, включая их социальные программы, оказались сорванными. До поры до времени экономическая конъюнктура поддерживалась высокими мировыми ценами на топливно-энергетические и сырьевые ресурсы. Лишь один сектор экономики постоянно пребывал в цветущем состоянии – это военно-промышленный комплекс. Страна изнывала под гнетом непосильного бремени военных расходов».

Свернуть текст

Уже в годы ускоренной индустриализации промышленное производство было сориентировано в основном на самовоспроизводство и обслуживание ВПК. Перекос в сторону военного производства негативно сказался на уровне жизни населения, повлек за собой хроническую несбалансированность спроса и предложения товаров и услуг, неудовлетворенный спрос, дефицит потребительских благ.

Чтобы стимулировать развитие тяжелой индустрии и производство вооружений, власть произвольно устанавливала соотношение между заработками работников разных отраслей. Из-за перекачки рабочей силы в тяжелую индустрию и строительство стремительно рос фонд заработной платы в отраслях, не создававших потребительские товары. В первой пятилетке зарплата была резко повышена в тяжелой, а затем в оборонной промышленности. В неприоритетных отраслях (легкая промышленность, торговля, сфера обслуживания) низкие заработки были надолго заморожены, рост оплаты труда наиболее квалифицированных работников (инженерно-технический персонал, научные работники) отставал от оплаты труда менее квалифицированных. Так было положено начало отрыву оплаты труда от его количества и качества.

Синдром «осажденной крепости» и непосредственно связанная с ним дальнейшая милитаризация экономики привели к тому, что социальная сфера финансировалась по остаточному принципу. Все довоенные годы жилья строилось крайне мало. Города не справлялись с притоком новых жителей, все более обострялась жилищная проблема, которая так и не была решена за годы советской власти. Не хватало элементарной социальной инфраструктуры, например в школах учились в три смены, недоставало садиков. Городские власти были неспособны обеспечить горожан продуктами питания (сельские жители снабжали себя сами). Поэтому, чтобы затормозить урбанизацию, особенно рост крупных городов, в 1932 году был введен строгий паспортный режим, прописка. (…)

Поскольку СССР значительно отставал от США в области стратегических вооружений (и для США это не было секретом), брежневское руководство форсировало ядерную и ракетную программы. В рамках достижения военно-стратегического паритета также была принята 20-летняя программа развернутого строительства океанского флота, создавались группировки морских сил для противодействия США и НАТО. Все больше финансовых и материально-технических ресурсов закачивалось в ВПК.

В 1970-е годы наиболее современные производства высокой технологии работали главным образом по военным заказам, определяя общую направленность экономических усилий СССР. Треть всех занятых в добывающих и обрабатывающих отраслях работала непосредственно на военные нужды. Долгие годы существования ВПК как сверхведомства, интересам которого была подчинена вся советская экономика, создали у военных определенный потребительский менталитет.

Чрезмерная военная нагрузка на народное хозяйство порождала колоссальные диспропорции, сдерживала развитие гражданского сектора экономики. Из-за огромной разницы издержек в разных отраслях экономики в СССР практически не было единой денежной системы. В оборонке покупательная способность рубля равнялась 4–6 долларам, в других отраслях – гораздо ниже, поэтому бюджетные методы регулирования экономики не срабатывали.

Милитаризация экономики стала одной из важнейших причин искаженной и неэффективной структуры народного хозяйства. Чтобы покупать новейшие технологии и продовольствие, СССР вынужден был все больше сырья поставлять на экспорт. В 1985 году в обмен на оборудование и хлеб ушло 20% добытой в стране нефти, 11% газа, 31% калийных удобрений, 24% хлопка.

Свернуть текст

После революции… правда, на фоне разрухи в промышленности, безработицы и голода в городах произошло массовое возвращение крестьян, включая и переквалифицировавшихся в пролетарии, к родным очагам. А некоторые из них, получив наконец-то землю, решили было навсегда вернуться к деревенской жизни, которая теперь выгодно отличалась от фабричной. Однако новая власть вскоре внесла в этот процесс свои коррективы, начав борьбу с классовыми врагами на селе. Самых хозяйственных и сведущих в крестьянских делах, а потому и самых зажиточных селян за саботаж мероприятий советской власти начали арестовывать поодиночке и группами, затем их стали выселять в отдаленные районы вместе с семьями, после чего перешли к ликвидации кулачества как класса. Способных сопротивляться надвигающейся коллективизации на селе практически не осталось. Как не осталось и тех, кто мог бы относительно вдумчиво и квалифицированно руководить коллективными хозяйствами. (…)

Партия и правительство пытались, правда, поправить ситуацию с помощью проверенных и идейно преданных рабочих кадров. Для укрепления руководства колхозами в 1930 году в деревню отправили 25 тыс. коммунистов. Однако часть из них давно забыла даже азы крестьянского труда, а другие никогда не имели о нем представления. Результаты не замедлили сказаться. Из-за бездумного руководства в сочетании с нежеланием крестьян работать без ясных перспектив оплаты труда, да еще после массового забоя скота, который деревенские жители упорно не желали обобществлять, начался голод. И, как следствие, массовый выход из колхозов и столь же массовое бегство крестьян в города, где те, кто еще мог рассчитывать на свои силы, надеялись укрыться от колхозов. Их ловили на станциях, высаживали из товарных вагонов, но они пробирались сквозь все заслоны и были согласны побираться и нищенствовать, лишь бы не возвращаться к колхозной жизни.

Чтобы раз и навсегда предотвратить бегство крестьян из колхозов, в стране в 1932 году ввели паспортную систему. Согласно ее правилам, крестьянам паспорта не выдавали, тем самым лишая их свободы передвижения и выбора места жительства. Уехать из колхоза теперь можно было только по делу, на отдых или в гости к родственникам, имея на руках лишь справку, выданную правлением колхоза, в которой указывались место назначения и срок поездки. Таким образом, колхозников прочно закрепили в их деревнях, что, по сути, означало возрождение порядков крепостных времен. Вот только росту государственных запасов это не способствовало. Голодные крестьяне хотели сами есть выращенный ими хлеб, что противоречило линии партии и правительства, и в том же 1932 году был принят известный указ от 7 августа, более известный как закон о колосках. (…)

Но никакие репрессии не помогали поднять урожаи, а крестьяне при первом удобном случае пытались бежать в города. (…)

После массы подобных сигналов… в 1940 году за их проверку взялась Прокуратура СССР. Выявленная картина могла поразить воображение любого незнакомого с советскими реалиями. Около 70% председателей колхозов до назначения не имели ни малейшего опыта работы на земле. В колхозы направлялись любые не справляющиеся с собственными обязанностями районные работники вплоть до проворовавшихся заведующих магазинами. Прокуратура специально отмечала, что имеется масса случаев, когда председатель, разваливший и разворовавший один колхоз, тут же отправляется руководить другим.

Чтобы справиться с этой проблемой, парторганы стали отправлять на места массу подробнейших инструкций, содержавших сведения о том, что, как и когда следует делать в колхозах – начиная от сева, кончая уборкой по каждой из культур. А для проверки исполнения посылали на каждое мероприятие контролеров, разбиравшихся в сельском хозяйстве еще меньше самых неквалифицированных председателей. А на самих бедолаг председателей, добиваясь выполнения всех планов и установок, давили так, что они кончали жизнь самоубийством. (…)

Еще меньше стало желающих жить и работать в колхозах после войны, в особенности на освобожденных от немцев территориях. Оккупанты распускали колхозы, и после их изгнания колхозники крайне неохотно соглашались вновь заниматься коллективизацией…

Все проблемы, как водится, пытались решить путем отправки на места огромного количества суровых и обязательных к исполнению инструкций. Однако уже в 1954 году стало очевидно, что происходит пустой бумагооборот. (…)

Считавший себя непревзойденным знатоком сельского хозяйства Хрущев настоял на принятии Президиумом ЦК КПСС решения о резком уменьшении потока бумаг. А затем выдвинул множество предложений по улучшению управления сельским хозяйством и повышению урожаев и качества работы колхозов и совхозов. В числе мер, принятых в последний год его правления, было введение надбавок к зарплатам председателей отстающих колхозов и работающих в них специалистов. (…)

Такие деньги в те времена были очень большими, но добиться с их помощью существенного сдвига так и не удалось. Как не помогли сельскому хозяйству выйти из прорыва и все последующие решения и мероприятия. К концу существования СССР почти повсеместно на селе не осталось ни тех, кто мог бы работать, ни тех, кто мог бы ими руководить.

Свернуть текст

…Вопрос о паспортах возник в 1932 году не случайно. После сплошной коллективизации сельского хозяйства началось массовое бегство крестьян в города, что усугубило нараставшие год от года продовольственные трудности. И именно для очистки городов, прежде всего Москвы и Ленинграда, от этого пришлого элемента предназначалась новая паспортная система. Единый документ, удостоверяющий личность, вводился в городах, объявленных режимными, и паспортизация служила одновременно способом их очистки от беглых крестьян. Паспорта, правда, не выдавали не только им, а еще и недругам советской власти, лишенным избирательных прав, неоднократно судимым уголовникам, а также всем подозрительным и социально чуждым элементам. Отказ в выдаче паспорта означал автоматическое выселение из режимного города, и за первые четыре месяца 1933 года, когда проходила паспортизация двух столиц, в Москве убыль населения составила 214 700 человек, а в Ленинграде – 476 182…

В последующие годы паспортная система лишь ужесточалась. Вводились ограничения на проживание в режимных городах для всех нетрудовых элементов, за исключением пенсионеров, инвалидов и иждивенцев трудящихся, что на деле означало автоматическое лишение прописки и выселение из города любого человека, потерявшего работу и не имеющего работающих близких. Появилась и практика закрепления на тяжелых работах путем изъятия паспортов. Например, с 1940 года у шахтеров в отделах кадров изымали паспорта, выдавая вместо них специальные удостоверения, обладатели которых не могли ни устроиться на новую работу, ни покинуть определенные им места проживания.

Естественно, народ искал лазейки в законах и пытался вырваться на свободу. Главным способом оставить родной колхоз стала вербовка на еще более тяжелые работы – лесозаготовки, разработку торфа, строительство в отдаленных северных районах. Если сверху спускалась разнарядка на рабочую силу, председатели колхозов могли только тянуть волынку и оттягивать выдачу разрешительных документов. Правда, паспорт завербованному выдавался лишь на срок действия договора, максимум на год. После чего бывший колхозник всеми правдами и неправдами пытался продлить договор, а там и перейти в разряд постоянных работников своего нового предприятия.

Еще одним действенным способом получения паспорта стала ранняя отправка детей на учебу в фабрично-заводские училища и техникумы. В колхоз добровольно-принудительно записывали всех живущих на его территории, начиная с шестнадцати лет. И фокус заключался в том, чтобы подросток поступил учиться в 14–15 лет, а уже там, в городе, получил паспорт.

Однако самым надежным средством избавления от колхозной кабалы многие годы оставалась служба в армии. Отдав родине патриотический долг, сельские парни толпами шли на заводы, стройки, в милицию, оставались на сверхсрочную службу, лишь бы не возвращаться домой, в колхоз. Причем родители их всячески в этом поддерживали.

Казалось бы, конец колхозного ига должен был наступить после смерти Сталина и прихода к власти любящего и понимающего крестьянство Хрущева. Но «дорогой Никита Сергеевич» не сделал для изменения паспортного режима на селе ровным счетом ничего, видимо, понимая, что, получив свободу передвижения, крестьяне перестанут работать за гроши. Ничего не изменилось и после смещения Хрущева и перехода власти к триумвирату – Брежневу, Косыгину и Подгорному. Ведь стране по-прежнему требовалось много дешевого хлеба, а получать его иначе, как эксплуатируя крестьян, давно уже разучились. Именно поэтому в 1967 году предложение первого заместителя председателя Совмина СССР и главного ответственного за сельское хозяйство Дмитрия Полянского первыми лицами страны было встречено в штыки…

Однако вопрос возник снова два года спустя, в 1969 году, причем поднял его министр внутренних дел СССР Николай Щелоков, столкнувшийся, как и его предшественник Белобородов, с необходимостью организации точного поголовного учета всех граждан страны. Ведь если на каждого паспортизованного гражданина страны в милиции вместе с его данными хранилась фотография, то опознать совершивших преступления гастролеров из сел не представлялось возможным. Щелоков, правда, попытался представить дело так, будто речь идет о выдаче новых паспортов всей стране, в ходе которой можно устранить и несправедливость в отношении крестьян…

Щелоков входил в ближайшее окружение Брежнева и мог рассчитывать на успех. Однако теперь уже Подгорный, который голосовал за проект Полянского, выступил резко против: «Это мероприятие несвоевременно и надуманно». И вопрос с паспортизацией колхозников снова повис в воздухе.

Лишь в 1973 году дело сдвинулось с мертвой точки… Созданная для подготовки паспортной реформы комиссия Политбюро учитывала интересы всех сторон, работала неспешно и подготовила свои предложения лишь в следующем, 1974 году:«Полагали бы необходимым принять новое Положение о паспортной системе в СССР, поскольку действующее сейчас Положение о паспортах, утвержденное в 1953 году, в значительной мере устарело и некоторые установленные им правила требуют пересмотра… Проектом предусматривается выдавать паспорта всему населению. Это создаст более благоприятные условия для осуществления гражданами своих прав и будет способствовать более полному учету движения населения. При этом для колхозников сохраняется существующий порядок приема их на работу на предприятия и стройки, т. е. при наличии справок об отпуске их правлениями колхозов».

В результате колхозники ничего, кроме возможности доставать из штанин «краснокожую паспортину», так и не получили. Зато на проходившем в том же 1974 году в Хельсинки совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, где вопрос о правах человека в СССР дебатировался достаточно остро, никто не мог бросить упрек Брежневу, что у него шестьдесят миллионов человек лишены свободы передвижения. А то, что они как работали при крепостном праве, так и продолжали работать за гроши, оставалось второстепенной деталью.

Свернуть текст

По мере усиления роли партии большевиков в управлении государством Советы окончательно превратились в декорацию. Одержав победу в борьбе за власть, И. В. Сталин фактически единолично определял курс развития общества и государства. Он интуитивно уловил определяющую роль институциональных механизмов в создании и функционировании властных структур и, в отличие от Ленина, вполне сознательно создавал контролируемые механизмы власти. Этой задаче отвечало сохранение Советов как символа социалистического выбора.

Конституция СССР 1936 года, ориентированная прежде всего на западное общественное мнение, упразднила областные и республиканские съезды Советов и реорганизовала ЦИК СССР в новый орган власти – двухпалатный Верховный Совет со всеми атрибутами представительного института, хотя его истинное место в политической системе советского общества не претерпело существенных изменений. Отразив общие тенденции концентрации власти, сталинская Конституция вновь прикрыла реальный механизм власти. Большевикам нужен был не парламент, а собор. Парламент призван осуществлять государственную власть, собор – символизировать ее.

Все последующие годы до краха СССР высший конституционный орган власти – Верховный Совет – существовал лишь номинально. Порядок его работы, все законодательные акты, указы и постановления предварительно прорабатывались и санкционировались в высших партийных инстанциях. Секретариат ЦК КПСС полностью контролировал деятельность государственного аппарата. Показательно, что за 1937–1966 годы законодательная инициатива только в трех случаях из 140 исходила от депутатов Верховного Совета. Они лишь делали вид, что управляют страной. Полновластие Советов, провозглашенное Основным законом, оставалось фикцией. Ни один Совет, от сельского и поселкового до Верховного, и шага не мог сделать без соответствующего указания партийных органов. Система партийного господства обрела легитимность уже к середине 1920-х годов.

К концу правления Сталина в стране отсутствовала политическая конкуренция, конкуренция внутри правящей элиты, обратная связь между государством и обществом. Успех и процветание страны зависели от воли одного человека – вождя партии. Обстановка в стране и мире, сложившаяся к 1952 году, требовала изменения сталинской политики. Но новое руководство страной – Н. С. Хрущев и его ближайшее окружение – не ставило вопрос о глубокой политической и экономической реформе, которая выходила бы за рамки сложившейся административно-командной системы. Оно считало, что власть нуждалась лишь в оздоровлении, возрождении внутрипартийной демократии и законности. Все дискуссии в высшем руководстве сводились к десталинизации, понимаемой очень узко – как ликвидация крайностей сталинского правления.

Главной проблемой для преемников Сталина была политическая стабилизация. Ее проще было достичь через укрепление существовавшей политической системы, чем через ее слом. Свои главные усилия до начала 1960-х годов Хрущев направлял на борьбу с традиционным врагом – бюрократией. При этом властвующей элите нужен был политический механизм самосохранения, защиты от неограниченной власти. Отсюда создание так называемого коллективного руководства. И это вовсе не было данью демократии.

Тем не менее реформы политических институтов хрущевского периода при всей их ограниченности стали первым шагом к либерализации режима. Именно тогда курс на огосударствление общества, то есть тотальное подчинение всех сторон жизни людей государственному аппарату, начавшийся еще в 1920-х годах, был на время приостановлен. 14 декабря 1959 года при обсуждении проекта Программы КПСС Хрущев впервые поднял вопрос об изменении самых одиозных черт советской политической системы: «Видимо, в программе надо бы подумать и насчет демократизации нашего общественного строя. Без этого нельзя… Взять, к примеру, наше руководство – Президиум. Мы не ограничены ни властью, ни временем».

Кошмаром для партноменклатуры стал новый Устав КПСС, принятый в октябре 1961 года на ХХII съезде КПСС. Он предусматривал необходимость систематического обновления партийных органов – от Президиума ЦК КПСС до первичной организации. Низшее звено выборных органов партии на каждых выборах должно было обновляться наполовину, на республиканском и областном уровнях – на треть, состав ЦК КПСС и Президиума ЦК – на четверть. Ограничивались и возможности для конкретного человека несколько раз быть избранным в один и тот же партийный орган.

С приходом Л. И. Брежнева партийная монополия на власть была формально закреплена в статье 6 Конституции 1977 года: «Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций является КПСС». Апелляция к партии «как вдохновителю и организатору всех побед» стала для Брежнева единственным институциональным источником легитимации власти в условиях подспудно начавшейся после Сталина дестабилизации системы. Вновь был провозглашен принцип «коллективного руководства», партийная и государственная власти были разделены между триумвиратом Л. И. Брежнев – А. Н. Косыгин – Н. В. Подгорный, не состоялась официальная реабилитация Сталина.

Верховный Совет по-прежнему не имел реального влияния, лишь демонстрировал народовластие в стране. К тому же Конституция 1977 года легализовала антиконституционную практику, когда Президиум Верховного Совета принимал указы, вносившие изменения в действовавшие законы. Присвоив полномочия, отнесенные к ведению Верховного Совета, Президиум не был заинтересован в изменении порядка его работы, удлинении срока сессий, активном участии депутатов в подготовке и обсуждении проектов законов. По закону в советском обществе периода застоя вроде бы были три ветви власти – административная, представительная и судебная. Но выборы в СССР были формальными, безальтернативными, депутаты подбирались, а фактически назначались обкомами заранее. Демократические институты по-прежнему носили «демонстрационный», «пропагандистский» характер. Закрепление в Конституции прав и демократических свобод граждан оставалось декларацией: попытки высказывать свою точку зрения, отличную от официальной, неизбежно заканчивались гонениями и репрессиями. Согласно официальным нормам советские, партийные, комсомольские, профсоюзные и иные организации в СССР строились «снизу», а фактически создавались «сверху». Даже секретаря факультетского бюро ВЛКСМ нельзя было избрать, не получив «добро» райкома. Стержнем властной вертикали по-прежнему были партийные комитеты, точнее, их аппарат, возглавляемый первыми лицами, фарисейски именуемыми «секретарями».

Внешне партийная бюрократия, «руководящая и направляющая», выступала в качестве противовеса чиновникам министерств и ведомств. Однако такое параллельное существование двух структур было глубоко порочным. Государственные органы, обязанные по закону принимать важнейшие решения в пределах своей компетенции и нести за них ответственность, их не принимали, а ждали указаний от партийных органов. Партийные же органы, фактически принимавшие решения, юридически за них не отвечали, так как формально не обладали таким правом. Кроме того, уровень квалификации партийных функционеров – инструкторов райкомов и обкомов партии, как правило, был намного ниже уровня специалистов министерств. В итоге чиновники всеми правдами и неправдами старались уйти от решения назревших проблем. Страна погружалась в застой.

Свернуть текст

В советском государстве, особенно в 1930-е гг., уголовный процесс носил явно выраженный репрессивный характер. Предварительное расследование и судебное разбирательство имели признаки розыскного (инквизиционного) типа процесса. Наряду с судами, вопреки конституционным положениям, уголовную репрессию применяли и несудебные органы: особое совещание, «двойки», «тройки» и т. п., где в одних руках соединилось и расследование, и судебное разбирательство, и даже исполнение приговора…

В 1960 г. был принят новый УПК РСФСР, который воплотил многие черты розыскного процесса, о чем свидетельствует отсутствие разделения функции между обвинением и судом. В силу ст. 3 УПК РСФСР следователь, прокурор и суд в равной мере несли обязанность раскрытия преступлений, изобличения и наказания каждого совершившего преступление. Суд был наделен правом возвращать дело для дополнительного расследования в случаях, когда переданных суду материалов дела было недостаточно для вынесения обвинительного приговора. Суд имел право возбудить дело по новому обвинению и в отношении новых лиц, т. е. выполнял полномочия, присущие стороне обвинения.

Право обвиняемого на защиту на предварительном следствии было ограничено. Защитник, по первоначальной редакции ст. 47 УПК РСФСР, допускался к участию в деле только после окончания расследования. После вступления приговора в законную силу возможна была по протесту прокурора и Председателя Верховного суда РСФСР (СССР) отмена приговора и новое судебное разбирательство в целях усиления наказания, назначенного осужденному по первому приговору. Потерпевший пользовался весьма ограниченными правами для защиты своих прав и законных интересов.

Все это свидетельствовало о том, что командно-административная система включала суд как важный элемент командной системы руководства страной, поэтому суд не мог быть гарантией защиты прав человека и зачастую «суд выступал отнюдь не поборником законности, а напротив, орудием государственного произвола».

Свернуть текст

Судебная реформа 1922 года закрепила ту сверхцентрализованную судебную систему, которую мало удалось преобразовать и до сегодняшнего дня… Постановлением ВЦИК 11 ноября 1922 года утверждается Положение о судоустройстве РСФСР, которое с 1 января 1923 года вступило в силу. На долгие 70 лет закрепляются составы суда, рассматривающие в России все без исключения дела: постоянный народный судья и два народных заседателя или постоянный народный судья. Судебная система республики становится трехзвенной: народные суды; губернские суды; Верховный Суд РСФСР. В 1924 году, с образованием Союза ССР, она будет достроена четвертым звеном: Верховным Судом СССР. Революционные трибуналы свою деятельность прекращают, однако судебная система включает в себя военные и военно-транспортные трибуналы, за деятельностью которых надзирают соответствующие коллегии Верховного Суда РСФСР (впоследствии трибуналы станут судебными органами Союза ССР).

Реформа продолжает в кадровом вопросе революционную линию: начинается очередная чистка, формулируется классовый критерий отбора и расстановки кадров. В 1923 году среди народных судей 46 губерний (из 68 имевшихся в то время губерний) – рабочие и ремесленники составляли – 26,5%; крестьяне – 49,5, служащие – 24%. 60% судей – члены РКП(б). Высшее образование имели только 10% судей (8,1% – высшее юридическое образование), среднее – 17,5, низшее – 72,5%. К 1925 году удалось вычистить 75% народных судей. Число судей с низшим образованием увеличилось с 72 до 83%, партийных судей – с 63 до 81%. Уволено 60% губернских судей.

В результате судебной реформы закрепляются также теневые технологии управления системой юстиции. Например, в кампанию по избранию народных заседателей по уездам рассылалась «разверстка» с требованием избрать 50% заседателей – из рабочих, 35% – из селений и 15% – от воинских частей.

Последующая кадровая политика советского режима в судебной области характеризуется: ростом среди судей доли партийных лиц; нарастанием партийной прослойки и уменьшением количества образованных судей по мере продвижения вверх по судебной пирамиде; нарастанием доли женщин-судей (из чего надо сделать вывод о том, что судейская работа становится все менее привлекательной, все менее престижной среди партийных выдвиженцев и красной номенклатуры). Среди судейских кадров все чаще формальная образованность достигается окончанием ускоренных юридических курсов и получением дипломов по заочной и вечерней формам обучения.

Позднейшие судебные реформы, проводившиеся в СССР при тоталитарном режиме, мало что меняли в сложившейся системе. С принятием Конституции СССР 1936 года и Закона о судоустройстве Союза ССР, союзных и автономных республик 1938 года нарастает централизация судебной системы (например, Верховный Суд СССР наделяется правом принять к своему производству и рассмотреть по существу любое судебное дело, минуя суды союзных республик; упраздняются президиумы областных и краевых судов, и надзорные инстанции сохраняется лишь в Верховных судах союзных республик и Верховном Суде СССР). Одновременно делаются шаги, рассчитанные на внешний эффект. Так, народных судей начинает избирать население (сроком на 3 года, впоследствии – на 5 лет), что при налаженной технологии фальсификации итогов голосования и наличии в бюллетенях для «тайного» голосования лишь одной кандидатуры никакой опасности для режима не представляет.

Пожалуй, советский период наиболее удобен для углубления наших представлений о «юридическом зазеркалье». Это псевдоправовое пространство имело тогда следующие черты.

Во-первых, оно давно поглотило пространство правовое, так как судьи абсолютно зависимы от партийной бюрократии и являются ее частью, хотя и непривилегированной. При этом суды рассматриваются не как органы правосудия (значение этого понятия прочно забыто), а как инструменты решения текущих хозяйственных и партийно-политических задач. С 1928 года, когда разбиралось Шахтинское дело о «спецах-вредителях» суды все чаще становятся инструментом государственного террора. Репрессии усиливаются процессуальными средствами.

УПК РСФСР в редакции 1923 года позволяет судьям при рассмотрении уголовных дел в губернских судах и военных трибуналах: устранить стороны; не вызывать свидетелей, показания которых «не вызывают сомнений»; прекратить судебное следствие («суду все ясно»); учитывать при вынесении приговора те доказательства, которые имеются в деле, хотя бы они и не оглашались в ходе судебного следствия; устранить прения, запретив сторонам защиты и обвинения произносить речи и реплики по окончании судебного следствия. Принимаются также чрезвычайные поправки к уголовно-процессуальным кодексам союзных республик 5 декабря 1934 года и 14 сентября 1937 года, направленные на ускорение уголовного преследования «террористов», «диверсантов» и «вредителей», которых расстреливают немедленно по вынесению приговора или отклонении ходатайства о помиловании; кассационное обжалование приговоров, постановленных порою за 15–20 минут, не допускается.

С 1929 года суды и прокуратура привлекаются для участия во всякого рода кампаниях, из которых в период сплошной коллективизации наиболее актуальными оказываются посевные и уборочные кампании. Так, с 1 января по 15 марта 1930 года, в ходе весенней посевной кампании, работники суда и прокуратуры Центрально-Черноземной области совершили 347 выездов на село и осудили к разным уголовным наказаниям: 51 человека – за террор, 117 – за контрреволюционную агитацию, 1 544 – за убой скота, 2 115 – за невыполнение плана посевной, 753 человека – за халатность.

Во-вторых, «зазеркалье» проявляет себя и в правоприменительной практике. Например, в 1929–1930 годах почти в 100 раз уменьшается по сравнению с 1924–1925 годами число отмен приговоров по «формальным основаниям». Иными словами, поступила команда не обращать внимания на соблюдение процессуальной формы, и малограмотные судьи приговаривают к наказаниям людей, не соблюдая даже остатков процессуальных гарантий, отраженных в советских законах. Суды не обращают внимания также и на пытки, принимая как доказательства виновности подсудимых их признания, выбитые в ходе предварительного расследования (обыкновение, дошедшее до наших дней).

Пытки узаконены высшей государственной (якобы общественной) инстанцией – ЦК ВКП(б). 10 января 1939 года на места разослан циркуляр: «ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод». 20 января того же года непонятливым разъясняется повторно: «ЦК ВКП(б) доводит до сведения, что применение метода физического давления, который использует НКВД, было разрешено с 1937 года на основе согласия Ц. Комитетов компартий (большевиков) всех республик».

Разумеется, отнюдь не с 1937 года отечественные «правоохранительные» органы пополнили свой арсенал инквизиторскими методами, идя по стопам специалистов Преображенского приказа; пытки применялись красными с первых дней захвата власти, в чем легко убедиться, ознакомившись с известной книгой С. П. Мельгунова. Нормой правоприменительной практики было рассмотрение судами дел в тюрьмах, написание приговоров заранее с проставлением потом мер наказания.

В-третьих, расцветают, процветают и множатся чрезвычайные органы расправы. 7 (20) декабря 1917 года Совет Народных Комиссаров по предложению Ф. Э. Дзержинского принимает постановление об учреждении Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Только по официальным данным ВЧК и размножившиеся на местах «чрезвычайки» за первый год своей работы (1918 год – половина 1919 года) арестовали лишь в 20 губерниях 87 тысяч и расстреляли 8 389 человек. На примере ВЧК хорошо прослеживается тенденция всякой бюрократической структуры, тенденция, особенно ярко проявляющаяся в период преобразований.

Будучи социальным субъектом, ВЧК, как и нынешние суды, МВД, прокуратура, подчиняется социальным законам. «Социальные законы, – пишет А. А. Зиновьев, – суть определенные правила поведения… людей друг по отношению к другу. Основу для них образует исторически сложившееся и постоянно воспроизводящееся стремление людей и групп людей к самосохранению и улучшению условий своего существования в ситуации социального бытия. Примеры таких правил: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других; больше зависимости других от тебя и т. д.».

ВЧК, первоначально обязанная передавать расследованные дела на рассмотрение революционных трибуналов, не только получает право расстреливать своей властью, но даже обзаводится собственным Особым ревтрибуналом, где председательствуют… глава ВЧК Ф. Э. Дзержинский и его доверенные сотрудники, не связанные какими-либо процессуальными формами. Чекистское «зазеркалье» обзаводится собственными обыкновениями, некоторые из которых призваны продемонстрировать приверженность этой беззаконной организации социалистической законности. 17 января 1920 года ВЦИК и СНК отменили смертную казнь, однако сохранили право военных трибуналов, ревтрибуналов и «чрезвычаек» применять расстрел в районах, на которые «распространяется власть реввоенсоветов фронтов». Если чекистам хотелось кого-либо убить, они просто этапировали жертву в такой район и там казнили.

Формируются и другие «зазеркальные» кровавые органы: особое совещание при НКВД СССР, «тройки» и «двойки» нескольких разновидностей. Эти учреждения работают параллельно с относительно либеральной системой общих судов. Так, в 24 губерниях в 1919–1920 годах местными судами было осуждено 60,8%, оправдано – 39,2% подсудимых, причем более половины осужденных приговорено к штрафу или заключению менее 3 месяцев. В 1931 году лишь 16,7% осужденных приговаривалось к наказанию в виде лишения свободы; оправдывался примерно каждый шестой подсудимый. В 1948 году оправдывалось 10% подсудимых.

Партийные органы в качестве единственного суверена, безраздельно правящего страной, творят расправу и через головы специализированных карательных органов. Политбюро ЦК ВКП(б) утверждает расстрельные списки с фамилиями бывших соратников вождей. 5 марта 1940 года Политбюро рассмотрело «вопрос НКВД», в итоге 21857 польских военнопленных были казнены в Катыни.

В-четвертых, суды становятся придатками и заложниками чрезвычайных органов. Например, председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР тов. Ульрих докладывал не кому-нибудь, а лично Л. П. Берии, что с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией и ее выездными сессиями в 60 городах осуждено: к расстрелу – 30514, к тюремному заключению – 5643 человека. Если в конвейерном «правосудии» случается сбой, ошибку устраняют карательные органы непосредственно, не считаясь с призрачной независимостью судебных органов.

Надо особо подчеркнуть, что в советские времена, как и в период царского правления, проявляется феномен «сопротивления материала». В конце XIX века мероприятиям судебной реформы противились николаевские сановники. В 1918 году новым порядкам, привнесенным в судебную систему революцией, составляли оппозицию старые судьи и канцеляристы, опыт которых до времен судебной реформы 1922 года относительно широко использовался. В 1930-е годы сомневаются в правильности спущенных сверху установок уже коммунистические выдвиженцы.

Так, 7 августа 1932 года ЦИК и СНК СССР приняли постановление «Об охране имущества государственных предприятий, совхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», получившее в народе прозвания «закон семь-восемь» и «закон о колосках». Постановление предусматривало наказание в виде смертной казни, а при смягчающих обстоятельствах в виде не менее 10 лет лагерей с конфискацией всего имущества за хищение государственного и общественного (колхозного) имущества. Первое время в 40% случаев судьи назначали наказание ниже низшего предела санкции, причем на Урале это происходило в 90% случаев. Лишь после официального запрета такой практики Наркомюстом (предписано было предварительно получать разрешение областного суда на применение нормы о наказании ниже низшего предела санкции), а главное – после погромных речей Н. В. Крыленко и. В. Сталина, либерализм сошел на нет. Официально постановление от 7 августа 1932 года было отменено лишь 13 апреля 1959 года.

В период хрущевской оттепели и брежневский застойный период не раз происходило латание советской судебной системы. Всплески активности пришлись: на 1958–1960 годы, когда принимались Основы законодательства Союза ССР, союзных и автономных республик, а также новые кодексы союзных республик; на 1977–1981 годы, то есть время приведения законодательства в соответствие с Конституцией СССР 1977 года. Закон РСФСР о судоустройстве был принят в 1980 году. В 1981 году увидели свет законы о выборах и отзыве судей и народных заседателей.

Тенденции кадрового наполнения судейского корпуса остаются прежними: растет число партийных судей и женщин. Образовательный уровень судей кажется резко возросшим, однако это образование весьма своеобразно: с одной стороны, речь идет о преподавании студентам «социалистического» права со всеми вытекающими отсюда последствиями; с другой – даже это «право» дурно усваивается заочниками и вечерниками, занимающими должности секретарей судебных заседаний и овладевающими судейской премудростью под руководством старших коллег и «вприглядку». Неправовой опыт транслируется и обрамляется псевдонаучными юридическими теориями (о вреде состязательной конструкции процесса, о «материальной истине», о социалистическом праве как высшем типе права, об изначальной реакционной сущности права и процесса западноевропейских и англосаксонских стран, о «социалистической законности»).

Очередные выборы народных судей на пятилетний срок состоялись 20 июня 1982 года. Судей избирало население, опуская в ящики для голосования бюллетени с напечатанной на них единственной фамилией кандидата. В итоге было избрано 10303 судьи. Из них 63,5% – мужчины, 36,5 – женщины, 93,1 – члены и кандидаты в члены КПСС, 2,7 – члены ВЛКСМ, 6,9% – беспартийные. Впервые заняли судейские кресла 25,2% избранных в народные судьи граждан. Высшее юридическое образование получили 99,3%, среднее – 0,5% судей.

Горбачевская перестройка затронула лишь небольшую часть сферы судоустройства. 1 декабря 1988 года Конституция СССР дополнена нормами, устанавливающими новый, более экономный, порядок выборов судей. Важнейшими новшествами оказались упразднение прямых выборов народных судей населением и увеличение сроков судейских полномочий с 5 до 10 лет.

Свернуть текст

В 1960-е годы быстрый рост объемов производства товаров массового потребления впервые достиг таких масштабов, что позволил относительно насытить потребительский рынок. Одновременно с этим советское правительство, взяв политический курс на «повышение благосостояния народа», предприняло усилия для роста денежных доходов населения, достижения «социальной однородности общества» через искусственное «подтягивание» низкооплачиваемых слоев к среднему уровню заработной платы… Произошла настоящая потребительская революция.

Рынок потребительских товаров, впрочем, отличался бедным выбором и слабым дизайном моделей, предназначенных для массовой продажи, и не успевал за ростом платежеспособности и формирующейся новой потребительской культурой населения. Эти факторы уже к концу 1960-х годов вызвали спрос на модные, особенно импортные, «привозные» джинсы, дубленки, шляпы, кофточки, косметику, а также музыкальные записи, позднее – видеофильмы и технику. Некоторые франты гонялись за галстуками редкой расцветки, особого покроя костюмами и шляпами. Но в магазинах они не продавались. Их, а также дефицитные услуги, например частных портных, можно было приобрести на черном рынке, существовавшем в больших городах.

Потребительский бум в 1960-е годы породил утопию личного вкуса: вещь должна была служить эстетике и практике коммунизма, а не безудержному «вещизму». В застойные 1970-е годы потребление сдерживалось только дефицитом, но не вкусом…

«Это было начало эпохи потребления, – вспоминает писатель Сергей Хрущев, сын Никиты Хрущева. – Появилась какая-то уверенность в будущем. Был рост рождаемости: в год от трех до пяти миллионов человек. Но глобального потребления не было: каждый новый сорт колбасы был открытием. Появление в магазинах чешских шпикачек, возможность купить мяса и приготовить шашлык – вот потребление тех лет».

Свернуть текст

В конце эпохи Л. Брежнева подавляющее большинство западных наблюдателей… были убеждены, что советская экономическая и социально политическая система утратила динамизм, неэффективна, но стабильна.

…Власть режима опиралась на эффективную тайную полицию. Характерная черта брежневской эпохи – социальная стабильность. Число массовых беспорядков, вынуждающих власти применять оружие, с середины 1960 х годов начало сокращаться. В 1963–1967 гг. были лишь отдельные рецидивы волнений, для подавления которых пришлось использовать вооруженную силу. Например, в 1967 г. в Ченгене, Фрунзе, Степанакерте. Во время расцвета брежневской эпохи власти научились минимизировать риски, связанные с антиправительственными выступлениями. 7 из 9 массовых выступлений против режима во времена правления Л. Брежнева пришлись на первые годы его прихода к власти. В 1969–1977 гг. не зафиксировано ни одного подобного эпизода. Если в годы правления Н. Хрущева в 8 случаях из 11 при подавлении беспорядков власти применяли оружие, то в брежневскую эпоху лишь в 3 случаях из 9. Начиная с 1968 г. вплоть до смерти Брежнева, для подавления беспорядков оружие не применялось ни разу. Режим научился обходиться без крайних форм насилия, гасить вспыхивающие проявления недовольства без стрельбы.

Правда, массовое жилищное строительство («хрущевки»), выделение в личное пользование садовых участков быстро привело к утрате властью тотального контроля над личной жизнью человека. Путь от коммунного уклада жизни («Котлован» Андрея Платонова, «Мой друг Иван Лапшин» и «Хрусталев, машину» Алексея Германа) до жизни, хотя и советской, но отделенной от государства (городская проза Юрия Трифонова), был пройден за десятилетие. После обретения значительной частью населения отдельной квартиры, появилась территория свободной мысли – кухня. Садовый участок оторвал среднего человека от организуемой государством общинной занятости.

Между началом 1950 и серединой 1980 х годов радикально измелилась информационная ситуация в стране. В 1950 г. лишь у 2% советских граждан были радиоприемники с коротковолновым диапазоном. К 1980 г. число тех, кто имел к ним доступ, возросло до половины населения. Советское руководство предприняло меры, чтобы отечественные радиоприемники плохо принимали западные радиостанции, организовало их глушение. Но полностью контролируемый информационный мир к 1980 м годам уходит в прошлое. Активная часть советских граждан получает альтернативные, по отношению к контролируемым государством каналам, сведения о происходящем.

В середине 1970 х годов КГБ сообщает ЦК КПСС о распространении ревизионистских, реформаторских идей у молодежи. В первую очередь речь идет о студентах гуманитарных вузов, о том, что выявлено 43 группы представителей учащейся студенческой молодежи, подпавших под влияние идеологии ревизионизма и реформизма. Из справки КГБ: «Анализ статистических данных показывает, что значительная часть лиц, совершивших политически вредные проявления, испытывала непосредственное идеологическое воздействие из-за рубежа. Такие факторы, как прослушивание зарубежных радиопередач, чтение засылаемых в СССР буржуазных газет, книг и других печатных изданий, личное общение и переписка с враждебно настроенными иностранцами оказали влияние на 47% (2012) лиц. Из числа всех факторов в качестве основного выступает влияние зарубежной радиопропаганды. […] Анализ материалов свидетельствует о распространенности среди молодежи интереса к зарубежному вещанию. Так, по данным исследования “Аудитория западных радиостанций в г. Москве“, проведенного отделом прикладных социальных исследований ИСИ Академии наук СССР, с большей или меньшей регулярностью радиостанции слушают 80% студентов и около 90% учащихся старших классов, ГПТУ, техникумов. У большинства этих лиц слушание зарубежного радио превратилось в привычку (не реже 1 2 х раз в неделю зарубежные радиопередачи слушают 32% студентов и 59,2% учащихся)» (см.: Андропов Ю. (председатель Комитета госбезопасности при СМ СССР) в ЦК КПСС. Аналитическая справка «О характере и причинах негативных проявлений среди учащейся и студенческой молодежи». 12 декабря 1976 г. № 2798 А. – http://www.2nt1.com/archive/pdfs/ideolog/ct37b76.pdf).

Из аналитической записки КГБ в ЦК КПСС в декабре 1970 г.: «Анализ распространяющейся в кругах интеллигенции и учащейся молодежи так называемой “самиздатовской“ литературы показывает, что “самиздат“ претерпел за последние годы качественные изменения. Если 5 лет назад отмечалось хождение по рукам главным образом идейно порочных художественных произведений, то в настоящее время все большее распространение получают документы программно политического характера. За период с 1965 г. появилось свыше 400 различных исследований и статей по экономическим, политическим и философским вопросам, в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы оппозиционной деятельности. […] Среди научной, технической и части творческой интеллигенции распространяются документы, в которых проповедуются различные теории “демократического социализма“. […] Примерно в конце 1968 – начале 1969 г. из оппозиционно настроенных элементов сформировалось политическое ядро, именуемое “демократическим движением“, которое, по их оценке, обладает тремя признаками оппозиции: “имеет руководителей, активистов и опирается на значительное число сочувствующих…“ […] Центрами распространения внецензурных материалов по-прежнему остаются Москва, Ленинград, Киев, Горький, Новосибирск, Харьков» (см.: Записка Андропова Ю. (председатель КГБ) в Цк КПСС № 3461-А от 21.12.1970 г. Анализ «самиздатовской «литературы за 5 лет. РГАНИ. Ф. 89. Оп. 55. Д. 1. Л. 2–4).

«Самиздат» и «Тамиздат» получили массовое распространение. По меньшей мере в столичных городах для образованных людей незнакомство, скажем, с запрещенными публикациями А. Сахарова или А. Солженицына стало неприличным. Однако диссидентское движение, обладавшее моральным авторитетом в среде интеллектуальной элиты, не представляло серьезной угрозы режиму. Закрытость границ, ограниченность контактов с внешним миром, гуманитарных связей, – все это позволяло обеспечивать политический контроль и, казалось бы, делало невозможной организацию опасного для власти оппозиционного движения.

За 1958–1966 гг. число осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду составляло 3448 человек. За 1967–1975 гг. – 1583 человека. В 1971–1974 гг., если пользоваться принятой в КГБ терминологией, было «профилактировано» 63,1 тыс. человек (см: Андропов Ю. (Председатель КГБ) в ЦК КПСС. О высказываниях руководителей компартий Франции и Италии по правам человека в СССР. № 3213, А от 29 декабря 1975 г. – http://www.2ntl.com/archive/pdfs/dis70/kgb759.pdf). Этим термином власти обозначали мероприятия, проводимые с советскими гражданами, заподозренными в инакомыслии. Потенциальные диссиденты должны были осознать, что их деятельность известна органам и существует альтернатива – пойти в тюрьму или выразить властям лояльность.

Межэтнические конфликты оставались потенциально взрывоопасными. Главными точками напряжения считались Казахстан, Армения, Абхазия. В Армении 24 апреля 1965 г. прошли стихийные митинги, в которых приняли участие от 3 до 8 тыс. человек. Выступавшие требовали возвращения Нагорного Карабаха в состав Армении, освобождения своих единомышленников. В Абхазии беспорядки в 1967 г. продолжались в течение двух недель (см.: Козлов В. А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953 – начало 1980 х гг.). С. 401–404). Однако в форму вооруженного межнационального противостояния они не переходили.

Свернуть текст

В рамках патерналистской системы власть являет собой сложное сочетание механизмов господства и обмена. Хотя преувеличивать роль обмена, придавая ему черты эквивалентных рыночных отношений, все же не следует, так как высшие слои имеют в этом обмене изначальные преимущества. Представители власти с легкостью и вполне сознательно закрывают глаза на многочисленные нарушения порядка. Но они сохраняют за собой неоспоримое право в любой момент вмешаться и прекратить практически любую деятельность, которая будет сочтена нежелательной.

Привилегированное положение партийно-государственных органов определяется уже одним тем, что они могут манипулировать кадрами, снимая с должности тех, кто не удовлетворяет их требованиям. На каждого имеется «личное досье». И любой директор государственного предприятия или даже обычный рабочий могут быть уволены, если отклонятся от формальных и неформальных правил, предписанных «начальством». К тому же низшие социальные группы вынуждены конкурировать за дефицитные ресурсы между собой, что ослабляет их позиции в процессе обмена.

В итоге воспроизводство социального расслоения в обществе советского типа принимает форму асимметричного социального обмена, основанного на различиях в персональных и корпоративных рангах, из которых вытекают различия в присваиваемых привилегиях. Раньше на высшие позиции выбивались партийные жрецы, способные к «истинно научному» толкованию событий. Теперь в процессе бюрократизации партийных структур происходит своеобразное оборачивание. Обладание символической властью все менее зависит от личных и профессиональных качеств, но в большей степени определяется принадлежностью к корпорации определенного ранга (горком, обком, Центральный Комитет).

Организационная структура общества в целом становится более гибкой, а власть более фрагментарной. Собственность государства постепенно переходит в руки отраслевых и региональных корпораций, крупнейших предприятий, отвоевывающих все больше фактических распорядительских функций.

Ширятся и множатся сети неформальных обменных связей. Торговля за ресурсы принимает более открытый характер. Расцветают «черные» и «серые» рынки, через которые перекачивается возрастающая часть государственных ресурсов. Соответственно повышается материальное и социальное положение групп, причастных к распределительным процессам в сферах торговли, снабжения, транспорта.

Заканчивается эпоха полувоенного френча и казенной мебели. Элементарное разнообразие в потреблении влечет за собой и развитие престижного потребления у правящих слоев. При невозможности удержать просачивающуюся неофициозную информацию допускается возникновение зачаточных контркультур и альтернативных стилей жизни и поведения. Размывание веры в проповедуемые социалистические ценности и одновременно снижающаяся роль силового принуждения заставляют использовать более гибкие способы стимулирования – через жилье, прописку, прибавки к зарплатам и сопутствующие льготы.

Все эти сдвиги и привели, в конечном счете, к тому, что позднее было названо «перестройкой».

Свернуть текст

Авторитарные режимы – политические структуры, которые не опираются ни на традиционную легитимацию, ни на принятую обществом процедуру формирования правительства и парламента на основе конкурентных выборов. Их лидеры, устранившие политических конкурентов, подавившие оппозицию, поставившие под контроль средства массовой информации, нередко полагают, что пришли навсегда. Они думают, что находящиеся в их распоряжении средства принуждения достаточны, чтобы обеспечить стабильность власти. Эта иллюзия дорого стоила многим. Такие формы организации власти внутренне нестабильны. Это связано не с привходящими обстоятельствами или случайностями, а с их природой. (…)

Отсутствие легитимности, понятного и принятого обществом объяснения, на каком основании лидеры авторитарного режима управляют страной, – причина его неустойчивости. За правительством не стоят ни традиция, переходящая из поколения в поколение, ни понятные и общепринятые процедуры подтверждения законности власти. В этом ключевые проблемы, с которыми сталкиваются лидеры подобных политических конструкций.

У монарха есть наследник. Президент или премьер министр демократической страны приходит к власти в рамках понятных, принятых обществом правил. Для подавляющего большинства авторитарных режимов установление правил преемственности невозможно. Официальный наследник – угроза автократу. Отсюда риски устойчивости режима в случае смерти или недееспособности создавшего его лидера.

Время показало, что срок существования авторитарных режимов, недолог. Однако период политической нестабильности, связанной с крушением старых институтов и отсутствием новых, когда на смену традиционным монархиям приходят молодые демократии, а их, в свою очередь, сменяют авторитарные режимы, может растянуться на века.

Как было сказано выше, лидеры авторитарных режимов нередко искренне убеждены в том, что они пришли навсегда. Однако ощущение временности, неустойчивости – характерная черта этого способа организации власти. Даже когда подобные политические структуры формируются при общественной поддержке, обусловленной разочарованием общества в некомпетентных и коррумпированных политиках, пришедших к власти на основе демократических процедур, со временем они начинают восприниматься обществом как нелегитимные. Начинается обсуждение путей и сроков восстановления демократических институтов. Когда такие дискуссии становятся значимыми, выясняется, что и лидеру режима, и его ближайшему окружению не просто выстроить то, что называется «стратегией выхода», – набор действий, обеспечивающих их свободу, безопасность и благосостояние после ухода от власти.

Эту проблему хорошо иллюстрирует пример А. Пиночета, одного из самых эффективных диктаторов XX в., проводившего разумную экономическую политику, заложившего основы чилийского «экономического чуда», По его инициативе были внесены соответствующие поправки в чилийскую Конституцию, которые должны были обеспечить его безопасность после отставки. Опыт показал: это не помогает.

А. Пиночет был не первым диктатором, задумавшимся о том, как решать эту проблему. Осознание ее реальности стимулирует распространение коррупции в кругах, близких к верхушке авторитарного режима. Нестабильность положения, ненадежность власти заставляют правящую элиту ориентироваться на короткую перспективу. История не знает случаев, когда бы череда авторитарных правителей уважала права собственности. Статистика демонстрирует взаимосвязь между устойчивостью существования демократической системы и надежностью гарантий контрактных прав.

Авторитарные режимы выстраивают простую структуру государственной власти. Однако, как справедливо отмечал Э. Бурке, «простые формы правления фундаментально ущербны, если не сказать – хуже». Отсутствие системы сдержек и противовесов, публичной дискуссии, позволяющей сделать информацию о решениях, принятых под влиянием коррупционных интересов, общедоступной, подрывает и без того хрупкую веру общества – да и самого режима – в его право управлять страной.

Свернуть текст