Чаще всего колхозников избивали и пороли председатели колхозов. К середине 1930-х годов это явление стало настолько массовым, что в стране организовали несколько показательных процессов с самыми суровыми приговорами сельским руководителям. (…) Некоторые регионы, как, например, Чувашия, где избиения колхозников были массовыми и повсеместными, удостоились специальных постановлений партийных органов. Однако когда несколько лет спустя, в 1940 году, комиссия Совнаркома РСФСР поехала в республику, чтобы проверить исполнение постановления, оказалось, что колхозников там бьют по-прежнему. (…) Причиной, по которой колхозников продолжали избивать и в последующие годы, оказалось исключительно либеральное отношение областного и республиканского партийного руководства к практиковавшим рукоприкладство сельским начальникам.

В 1960 году отдел партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам подготовил доклад о подобных случаях, где отмечалось: «Во многих областях и республиках отдельные должностные лица – председатели сельских советов, председатели и бригадиры колхозов, работники милиции и некоторые другие – допускают нарушения социалистической законности и произвол в отношении советских граждан, принуждают их к продаже личного скота колхозам, насильственно изымают продукты сельского хозяйства, проводят незаконные обыски в домах, необоснованно налагают штрафы, производят аресты и привлекают граждан к судебной ответственности, избивают колхозников и т. п. Местные же партийные органы, зная о таких фактах, в ряде случаев не только не принимают мер по пресечению подобных нетерпимых явлений и привлечению к ответственности нарушителей советских законов, но нередко проходят мимо них, не дают им должной политической оценки или принимают либеральные решения…

В июне 1959 года председатель колхоза “Свитанок“ Маневичского района Волынской области Мочик вместе с инструктором райкома партии Борисюком поздно ночью зашли к колхознику Кравчуку и потребовали, чтобы он продал свою корову колхозу, а когда 74-летний старик стал протестовать, они пытались силой увести корову со двора, ввиду чего возникла ссора, затем – драка, в которой был избит сын Кравчука Василий. Маневичский райком партии свел дело к тому, что объявил председателю колхоза выговор, а инструктор райкома был предупрежден. Такие же факты произвола и либерального отношения к нему имели место в Старовыжевском, Локачинском, Ратновском, Гороховском и некоторых других районах Волынской области…» (…)

Колхозникам, лишенным паспортов и возможности уйти из колхоза, не оставалось ничего другого, как терпеть. Ведь если человек лишен собственности и элементарных прав, он – крепостной, не важно, барский или чиновничий. И его обязательно будут пороть.

Свернуть текст

Голод как инструмент. Ресурсы восстановительного подъема, связанного с преодолением хозяйственной разрухи после революции и Гражданской войны, постепенно исчерпывались. Лишь резко увеличив объем государственных капиталовложений, можно было подстегнуть темпы развития экономики. Для этого необходимо было повысить государственные изъятия из экономики и уровень налогового бремени, демонтировать связанные с рыночными механизмами ограничители масштабов налогообложения.

Некоторые исследователи резонно считают, что последствия социально-экономической трансформации 1928–1930 годов по своему влиянию на развитие Советского Союза и мира превосходили то, что произошло в 1917–1921 годах. Заниженные цены и налог с оборота на потребительские товары становятся важнейшим источником бюджетных поступлений СССР. Готовность власти к неограниченному насилию, репрессиям для изъятия максимума возможного у крестьянского населения, с тем чтобы направить мобилизованные ресурсы на развитие промышленности, – стержень сталинской ускоренной модернизации.

В январе 1928 года Сталин подписал директиву ЦК ВКП(б) местным организациям. В ней он ориентировал их на применение жестких мер против тех, кто укрывает хлеб. Вооруженные отряды реквизировали не только излишки хлеба, но и домашний скот, сельскохозяйственный инвентарь. К кулакам применялась ст. 107 Уголовного кодекса РСФСР. Как и предложил Сталин, 75% конфискованного хлеба шло в распоряжение государства, 25% распределялось среди бедноты по государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита. Сталин был откровенен, когда в 1928 году на июльском Пленуме ЦК ВКП(б) сказал, что политика советской власти по отношению к крестьянству предполагает нечто вроде введения дани, изъятие которой необходимо для финансирования социалистической индустриализации.

В Постановлении ЦК ВКП(б) и СНК от 14 декабря 1932 года к числу «злейших врагов партии, рабочего класса и колхозного крестьянства» отнесены «саботажники хлебозаготовок с партбилетом в кармане, обманывающие государство и проваливающие задания партии и правительства…» «По отношению к этим перерожденцам, врагам советской власти и колхозов, все еще имеющим партбилет, ЦК и СНК обязывают применять суровые репрессии, осуждение на 5–10 лет заключения в концлагерь, а при известных условиях – расстрел». В ходе кампании по закрепощению крестьянства в 1930 и 1931 годах были депортированы 1,8 млн человек.

За 1932–1933 годы население Украины сократилось примерно на 3 млн человек. Голодом 1932 года были охвачены Казахстан, Северный Кавказ, Дон, Кубань, бассейн Волги, некоторые регионы Западной Сибири. Оценки числа жертв голода колеблются в пределах от 6 млн до 16 млн человек. Наиболее распространенные – от 7 млн до 8 млн человек. Закон от 6 декабря 1932 года предусматривал составление списка деревень, которые признавались виновными в саботаже. 15 декабря 1932 года в него включили 88 районов Украины. Жителей этих районов выселяли. Закон от 7 августа 1932 года запрещал людям, умирающим от голода, брать зерно, гниющее на складах или сваленное у железнодорожных станций.

Законы от 13 сентября 1932 года и от 17 марта 1933 года прикрепляли крестьян к земле, запрещали искать иную работу без разрешения колхозного руководства. Крестьян, стремившихся вырваться за пределы Украины, чтобы не умереть от голода, возвращали к месту проживания. Масштабы жертв голода 1932–1933 годов мало волновали социалистическое руководство. Сформированная система политического контроля позволяла избежать массовых беспорядков, добиться того, что информация о голоде на протяжении многих лет была засекречена. Зато государственные заготовки зерна увеличились с 18,5 млн тонн в 1932 году до 22,6 млн в 1933 году.

Рабский труд. Милитаризм, приоритет развития военной промышленности, аномально высокая доля военных расходов в ВВП – именно это ставится во главу угла сталинской индустриализации. И принудительный труд заключенных играет немалую роль в выполнении этой задачи, в первую очередь – в обеспечении трудовыми ресурсами крупных инфраструктурных проектов. По данным Главного управления лагерей, только объем капитальных работ, выполняемых заключенными, составлял 5,8% ко всему объему капитальных работ в СССР.

В краткосрочной перспективе массовые репрессии могли снижать темпы экономического роста вследствие дезорганизации системы управления. Именно это произошло в 1937 году. Однако они были инструментом, укрепляющим базу режима, демонстрировали способность власти неограниченно применять насилие.

Отношение правящей элиты к собственному народу напоминает характерные черты аграрных государств, завоеванных иными в этническом отношении группами, где жесткость режима по отношению к покоренному местному сельскому населению максимальна. Распространенная в советском обществе конца 1920-х – начала 1930-х годов характеристика Сталина как «Чингисхана с телефоном» красноречива.

Угроза репрессий заставляет десятки миллионов людей, не находящихся в ГУЛАГе, в условиях ХХ века вести себя, как традиционное закрепощенное непривилегированное сословие аграрных государств, – смириться с тем, что у них нет права выбора места работы и жительства, что все произведенное сверх минимума, необходимого для обеспечения жизни, может быть изъято, что они не могут и мечтать о правах и свободах и воспринимают это как неизбежную реальность.

Экономический рост на костях. Хотя первая пятилетка была полностью провалена, в дальнейшем развитие событий показало, что этот набор институциональных инноваций работал. На ранних стадиях индустриализации (когда доля занятости вне сельского хозяйства не превышала 50%) они позволяли обеспечивать сравнительно высокие темпы индустриализации, промышленного роста. Среднегодовые темпы экономического роста в СССР (по национальному доходу) в 1920–1940 годах составили примерно 5,1% в год, прирост промышленного производства в 1928–1941 годах, по разным оценкам, от 9,9 до 17,0% в год (данные ЦСУ СССР).

Факторы, обусловившие аномально высокие темпы социалистической индустриализации – снижение уровня жизни сельского населения, масштабы перераспределения ресурсов из традиционной аграрной сферы в промышленность, – порождают и самую серьезную, затянувшуюся на десятилетия аномалию социалистического роста: расходящиеся траектории развития промышленности и сельского хозяйства.

Дефицит продуктов питания становится постоянной проблемой, а их импорт – жесткой необходимостью. За период с 1926 по 1939 год производство продовольствия на душу населения уменьшилось примерно на 15%, что, в свою очередь, предопределило голод военных и послевоенных лет. В 1958 году импорт сельхозпродукции становится сравнимым с ее экспортом. В начале 1960-х годов СССР начинает в крупных масштабах закупать зерно за границей и к середине восьмидесятых становится крупнейших импортером зерна в мире.

Диспропорция между развитием промышленности и сельского хозяйства сделала крах СССР неизбежным.

Свернуть текст

Именно Сталин помог Гитлеру прийти к власти, запретив немецким коммунистам блокироваться с социал-демократами. Сталин утверждал (заметьте, еще в январе 1924 года), что в Германии «за последнее время произошла передвижка сил, передвижка мелкобуржуазных социал-демократических сил в сторону контрреволюции, в лагерь фашизма. Вывод: не коалиция с социал-демократией, а смертельный бой с ней как с опорой нынешней фашизированной власти».

7 ноября 1927 года Сталин выбросил лозунг: «Невозможно покончить с капитализмом, не покончив с социал-демократизмом» («Правда», № 255, 6–7 ноября 1927 года). В следующем году Сталин объявил борьбу с социал-демократией главной задачей коммунистов: «Во-первых, неустанная борьба с социал-демократизмом по всем линиям… включая сюда разоблачение буржуазного пацифизма» (т. 11, стр. 202). Это «включая» очень показательно. Сталин многократно, навязчиво обличал в своих выступлениях пацифизм – в том числе и в Отчетном докладе ЦК КПСС XVI съезду партии (1930). Но ясно, что, придя к власти, пацифисты, хотя бы и «буржуазные», не стали бы развязывать войну и вся концепция о «вынужденной» подготовке Сталина к войне просто рухнула бы!

Именно Сталин писал Программу, принятую VI Конгрессом Коминтерна (1928). В ней сказано: социал-демократия есть основной противник коммунистического движения (заметьте: не какой-нибудь, например, фашизм, а именно социал-демократия признается основным противником!)

Тем временем экономический и политический кризис в Германии все более обострялся. В начале 1930-х годов в стране насчитывалось 1,5 млн безработных, получавших чисто символическое пособие. Страна находилась в фактической готовности к гражданской войне. Основные политические силы имели свои массовые военизированные организации: коммунисты – Рот-фронт, социал-демократы – шуцбунд, нацисты – отряды штурмовиков.

И вот в этих условиях Коммунистическая партия Германии продолжала руководствоваться сталинской формулой о необходимости «смертельного боя» с социал-демократией.

Результат всего этого – в официальной таблице итогов всегерманских выборов 12 ноября 1932 года. Думаю, все помнят, что на них нацисты завоевали наибольшее количество голосов (33,09%) и Гитлер пришел к власти совершенно законным, конституционным путем (30 января 1933 года он был назначен канцлером). Этого бы не произошло, если бы коммунисты (16,86%) и социал-демократы (20,44%) выступили единым фронтом.

Свернуть текст

С конца 1920-х годов Сталин осуществил авантюристический ультралевый поворот не только внутри страны, но и в международном коммунистическом движении, которому была навязана т. н. «теория третьего периода». В соответствии с этой теорией, после Октябрьской революции, вслед за «первым периодом» (революционный подъем 1918–1923 годов) и вторым периодом (относительная стабилизация капитализма в 1924–1928 годах) наступил период непосредственных революционных боев за установление диктатуры пролетариата в капиталистических странах.

С этой теорией, обещавшей скорый и окончательный крах капитализма, была связана активизация тезиса о «социал-фашизме» как главной силе, задерживающей этот крах путем торможения боевой активности рабочего класса. В октябре 1928 года Сталин обвинил коммунистов, оспаривавших сектантский лозунг «класс против класса» или не желавших заострять вопрос о борьбе с левой социал-демократией, в стремлении «приспособить коммунизм к социал-демократизму». В резолюции X пленума ИККИ (ИККИ-Исполнительный комитет Коммунистического интернационала) (июль 1929 года) «социал-фашизм» был объявлен «особой формой фашизма в странах с сильными социал-демократическими партиями».

Редактируя документы пленума, Сталин внес в них следующее добавление: «Пленум ИККИ предлагает обратить особое внимание на усиление борьбы против “левого“ крыла социал-демократии, задерживающего процесс распада соцдемократии путем сеяния иллюзий об оппозиционности этого крыла к политике руководящих социал-демократических инстанций, а на деле всемерно поддерживающего политику социал-фашизма». Такая установка была ложной уже в силу того, что никакого «распада» социал-демократии не происходило. В 1928 году компартии капиталистических стран насчитывали в своих рядах 583 тыс. чел. (в 1921 году – 1516 тыс., т. е. почти втрое больше), тогда как партии Социалистического Интернационала – 6637 тыс. чел., на 350 тыс. больше, чем в 1923 году.

Честные коммунисты, наблюдавшие реальную расстановку политических сил в капиталистических странах, указывали Сталину на абсурдность отождествления социал-демократии с фашизмом. В июне 1929 года народный комиссар иностранных дел Чичерин направил Сталину письмо, в котором называл «крики о социал-фашизме» нелепым вздором и предупреждал, что основывать политику на подобных ложных установках – «значит вести Коминтерн к гибели». Спустя год Чичерин был снят со своего поста и отстранен от всякой политической деятельности.

Установка на нанесение главного удара по социал-демократии и особенно по ее левым элементам как «маскирующимся» и поэтому более опасным врагам рабочего класса, чем его открытые враги – фашисты, была закреплена на XVI съезде ВКП(б), где Молотов выдвинул задачу «всемерного отпора наступающему фашизму и социал-фашизму». Несколькими месяцами ранее Сталин вписал в проект первомайского воззвания ИККИ слова о том, что против Советского Союза готовят интервенцию не только капиталистические государства, но «и их прислужники из лагеря социал-демократов».

XI пленум ИККИ (март–апрель 1931 года) охарактеризовал развитие социал-демократии как «непрерывный процесс эволюции к фашизму», и назвал социал-демократические партии «активным фактором и проводником фашизации капиталистического государства». В проект тезисов доклада Мануильского на XI пленуме Сталин вписал: «Разоблачение социал-демократии, разоблачение II Интернационала, высвобождение рабочих масс из-под влияния социал-демократии, изоляция и преодоление социал-демократии есть очередная задача коммунистических партий, без разрешения которой невозможна успешная борьба пролетариата за свое освобождение от цепей капитализма». Таким образом, документы Коминтерна исключали всякую возможность союза между коммунистическими и социал-демократическими партиями с целью создания единого рабочего фронта против наступления фашизма.

После раскола II Интернационала социал-демократические партии оставались более многочисленными и более влиятельными, чем коммунисты, партиями в большинстве стран Западной Европы. В некоторых из этих стран (например, в Англии, Германии) они стали в 1920-е годы правящими партиями и в качестве таковых проводили враждебную политику по отношению к СССР. Наконец, вожди правых социал-демократов, наряду со сталинистами, препятствовали преодолению раскола рабочего движения, руководствуясь своими политическими соображениями: опасениями, что в обстановке левой радикализации масс коммунисты в случае установления единого рабочего фронта перехватят политическую инициативу и укрепят свое влияние среди рабочего класса.

В этих условиях Троцкий оказался единственным деятелем рабочего движения, который понял, что перед лицом угрозы, которую фашизм несет судьбам человечества, его цивилизации и культуре, противоречия между коммунистами и социал-демократами должны отойти на второй план. Не отказываясь от своих прежних критических оценок социал-реформизма, он повел непримиримую борьбу против теории «социал-фашизма», дезориентирующей коммунистические партии и изолирующей их от социал-демократических рабочих.

Подчеркивая, что фашизм представляет антидемократическую, мракобесную силу, непримиримо враждебную не только коммунистам, но и социал-демократам, он указывал, что руководство Коминтерна, отождествляющее социал-демократию с фашизмом, заменяет революционную политику демагогической бессильной бранью. «Пытаясь одним ударом разрешить задачу овладения массами, VI конгресс усыновил теорию “социал-фашизма“, – писал он в 1930 году, – и в тех странах, где фашизм представляет собою силу, т. е. прежде всего в Италии, затем в Австрии и Германии, социал-демократии не стоит большого труда показать массам не только различие, но и враждебность между нею и фашизмом».

По поводу решений Коминтерна, запрещающих совместные выступления коммунистов и социал-демократов, Троцкий писал: «Как можно отказываться от практических соглашений с реформистами в тех случаях, когда они, например, руководят стачками? Столь же невозможно преграждать себе дорогу к практическим соглашениям с реформистами – не только с социал-демократической массой, но во многих случаях и с ее вождями в борьбе против фашизма».

Троцкий указывал, что в Германии и Австрии политический кризис выдвигает на передний план не борьбу коммунистов с «социал-фашизмом», а столкновение между фашизмом и социал-демократией. Формула социал-фашизма, лишенная какого бы то ни было содержания, не вскрывает, а затушевывает этот реальный конфликт и облегчает победу фашистских сил, в случае которой произойдет не только физическое истребление коммунистов, но и беспощадный разгром всех социал-демократических организаций. Поэтому сближение между коммунистами и социал-демократией для борьбы с фашизмом становится самым настоятельным требованием времени. «Отождествлять социал-демократию и фашизм в то время как социал-демократические рабочие смертельно ненавидят фашизм, а вожди столь же смертельно боятся его, значит идти наперекор реальным политическим отношениям».

В противовес установкам Коминтерна, запрещавшего коммунистам «использовать совершенно реальный и глубокий антагонизм между национальной социал-демократией и национальным фашизмом», Троцкий призывал европейские коммунистические партии, особенно германскую, проводить политику единого фронта, т. е. предложить социал-демократам и руководимым ими профессиональным союзам программу совместной борьбы против наступления фашизма. В ответ на этот призыв коминтерновские чиновники обвиняли Троцкого и поддерживающие его группы левой оппозиции в капиталистических странах в «идеализации» социал-демократии.

27 апреля 1931 года Троцкий направил письмо в Политбюро ЦК ВКП(б), в котором указывал на важное значение революции, развертывающейся в Испании, призывал к достижению единства революционных сил в этой стране и предупреждал, что в противном случае неизбежно поражение революционных сил, которое «почти автоматически приведет к установлению в Испании настоящего фашизма в стиле Муссолини». Это письмо Сталин переслал членам Политбюро в сопровождении озлобленной записи: «Думаю, что господина Троцкого, этого пахана и меньшевистского шарлатана, следовало бы огреть по голове через ИККИ. Пусть знает свое место». Члены Политбюро оставили приписки с согласием на это предложение. Молотов написал: «Предлагаю не отвечать. Если Троцкий выступит в печати, то отвечать в духе предложения т. Сталина».

С теорией «социал-фашизма» была тесно связана установка Коминтерна на отказ от противопоставления фашизма буржуазной демократии и парламентским формам политической деятельности. Такая постановка вопроса игнорировала стремление фашизма ликвидировать все демократические институты, права и свободы, завоеванные многолетней борьбой рабочего класса в передовых капиталистических странах.

С 1930 года Троцкий неустанно доказывал, что захват власти фашизмом в Германии, переживающей грандиозный экономический и политический кризис, становится все более реальной опасностью. Анализируя итоги выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года, он призывал коммунистов не испытывать иллюзий в связи с тем, что компартия получила на них около 4600 тыс. голосов против 3300 тыс. в 1928 году. Он напоминал, что в 1924 году, когда волна революционного движения падала, компартия получила больший процент голосов рабочих, чем в 1930 году, когда в стране сложилась революционная ситуация. Кроме того, «выигрыш компартии совершенно бледнеет перед скачком фашизма от 800 тыс. голосов к 6400 тыс.». Этот скачок свидетельствует о том, что «под ударом кризиса мелкая буржуазия качнулась не в сторону пролетарской революции, а в сторону самой крайней империалистской реакции, увлекая за собою значительные слои пролетариата».

Троцкий обращал внимание на то, что социал-демократическая партия остается партией, пользующейся наибольшим влиянием в Германии (в сентябре 1930 года за нее проголосовало более 8,5 млн человек). Фашизм выступает смертельной угрозой для ее существования, поскольку он неминуемо уничтожит парламентско-демократические методы, на которых она строит свою работу. Поэтому продолжение «ложной политики компартии, нашедшей свое высшее выражение в нелепой теории социал-фашизма», может в короткий срок привести к гибельному результату. Эта политика способствует росту недоверия к коммунистам со стороны миллионов социал-демократических рабочих, их сплочению вокруг вождей социал-демократии. Политика же единого фронта с социал-демократией, борьба за защиту демократических завоеваний трудящихся не только подрывает позиции фашизма, но и открывает перед коммунистической партией огромные возможности для упрочения своего влияния в массах. «Условием успеха является, однако, отказ от теории и практики “социал-фашизма“, вредность которой становится в настоящих условиях прямо-таки угрожающей».

Отвергнув эту порочную теорию и практику, коммунисты смогут заключить соглашение с социал-демократическими организациями. При этом единый фронт коммунистов с социал-демократическими и беспартийными рабочими против фашистской опасности должен строиться таким образом, чтобы проводить тактику обороны. Такая тактика диктуется тем, что, несмотря на чудовищный кризис капиталистической системы и на рост коммунистических сил, компартия еще слишком слаба для того, чтобы форсировать революционную развязку. В то же время фашисты, «благодаря своему головокружительному успеху, благодаря мелкобуржуазному, нетерпеливому и не дисциплинированному составу своей партии, склонны будут в ближайший период зарываться по части наступления». Чем больше в глазах трудящихся фашисты будут выглядеть наступающей стороной, а коммунисты и их союзники – обороняющейся, «тем больше у нас будет шансов не только разгромить наступление фашистов, но и перейти самим в успешное наступление». (…)

Игнорируя все эти предостережения и прогнозы, руководство германской компартии продолжало вести сектантскую политику, допуская все новые и новые ошибки. В июле 1931 года ЦК ГКП обратился с рядом ультимативных требований к социал-демократическому правительству Пруссии, угрожая в случае их отклонения принять участие в затеянном гитлеровцами референдуме, направленном на свержение этого правительства. Когда социал-демократы отклонили этот ультиматум, то под давлением Сталина и Молотова компартия приняла участие в референдуме. Оценивая результаты этой акции, Политсекретариат ИККИ 18 сентября писал, что в результате вмешательства коммунистической партии референдум превратился в орудие борьбы «против демократических иллюзий масс и против германской социал-демократии, являющейся основной социальной опорой германской буржуазии в ее борьбе за капиталистический выход из кризиса». (…)

В действительности же референдум позволил гитлеровской партии резко усилить свое влияние. Фактически оказалось, что коммунисты выступили против социал-демократов в блоке с самой реакционной политической силой. Оценивая это событие, Троцкий замечал, что сталинская бюрократия обратилась к верхушке социал-демократии с предложением на известных условиях единого фронта против фашизма. Когда же социал-демократия отвергла эти условия, сталинцы «создали единый фронт с фашистами против социал-демократии и так эти люди, даже не замечая того, что делают, ниспровергли свою метафизику единого фронта “только снизу“ посредством самого нелепого и самого скандального опыта единого фронта только сверху, неожиданно для масс и против воли масс». Этот факт выступил новым подтверждением того, что «подобно своему учителю Сталину, берлинские ученики ведут политику с потушенными фонарями».

Тем временем экономический и политический кризис в Германии все более обострялся. В начале 1930-х годов в стране насчитывалось 1,5 млн безработных, получавших чисто символическое пособие. Страна находилась в фактической готовности к гражданской войне. Основные политические силы имели свои массовые военизированные организации: коммунисты – Рот фронт, социал-демократы – шуцбунд, нацисты – отряды штурмовиков.

В этих условиях коммунистическая партия Германии продолжала руководствоваться сталинской формулой о необходимости «смертельного боя» с социал-демократией. Осенью 1932 года руководство Коминтерна отвергло предложение Димитрова обратиться к немецким рабочим без различия их партийной принадлежности с призывом создавать совместно избранные органы для общих боевых выступлений против фашизма.

Вспоминая это время, известный советский публицист Эрнст Генри писал: «Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как его указания Красной Армии или НКВД. Они разделили рабочих друг от друга как бы баррикадой и старые социал-демократические рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам они не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполняли приказ “о смертном бое“. Приказ есть приказ, партийная дисциплина – дисциплина. Везде, как будто спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг против друга на глазах у фашистов. Я хорошо это помню. Я жил в те годы в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как дело идет прахом, как теория социал-фашизма месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру. Сжимая кулаки, и шли навстречу смерти, уже поджидавшей их в эсесовских застенках».

К этому можно прибавить, что Коминтерн и ЦК германской компартии давали немецким коммунистам противоречащие друг другу директивы, крайне неадекватно отражавшие соотношение политических сил и перспективы дальнейшего развития событий. На XI пленуме ИККИ Тельман утверждал, что фашизм достиг своей кульминационной точки и отныне будет быстро разваливаться. «Мы трезво и твердо установили, – заявлял он, – что 14 сентября (1930 года – день выборов в рейхстаг. – В.Р.) было, в известном смысле, лучшим днем Гитлера и что дальше последуют не лучшие, а худшие дни. Та оценка, которую мы давали развитию этой партии, подтверждена событиями».

Когда же фашизм, вопреки этому легковесному прогнозу, за последующий год вырос в еще более грозную силу, Коминтерн и германский ЦК ударились в противоположную крайность. В речах и статьях их руководителей стала все чаще звучать мысль о том, что фашизм неудержимо растет и его победа неизбежна. Поэтому коммунисты должны не «слепо» бросаться в борьбу с фашизмом, а позволить ему овладеть властью, чтобы он «скомпрометировал» себя. Только после этого пробьет час «наступления» коммунистов.

Откликаясь на эти идеи, Троцкий писал: «Авантюризм и легкомыслие, по законам политической психологии, сменились прострацией и капитулянтством. Победа фашистов, считавшаяся год тому назад немыслимой, сейчас считается уже обеспеченной и, если б эта теория утвердилась в германской компартии и определила ее политический курс в ближайшие месяцы, это означало бы со стороны Коминтерна предательство не меньшего исторического объема, чем предательство социал-демократии 4 августа 1914 года – с еще более страшными последствиями». (…)

29 ноября 1931 года ЦК германской компартии опубликовал обращение с призывом к «красному единому фронту», разумеется, только «снизу». В этом документе сохранялась прежняя установка на то, что для победы над фашизмом необходимо предварительно победить социал-демократию. «Можно ли надеяться на то, что компартия в ближайшие месяцы опрокинет и социал-демократию и фашизм? – писал по этому поводу Троцкий. – Ни один здравомыслящий человек, умеющий читать и считать, не рискнет на такое утверждение».

Одной из главных причин ошибок германской компартии Троцкий считал насаждение в ней, как и в других партиях Коминтерна, режима беспрекословного и бездумного подчинения любым указаниям своих лидеров, в свою очередь полностью подчиняющихся указке из Москвы. «Эта ужасающая нынешняя “монолитность“, это гибельное единогласие, которое каждый поворот злосчастных вождей превращает в абсолютный закон для гигантской партии», – предупреждал он, – особенно губительны в условиях величайших испытаний, грозящих смести с исторической арены германскую компартию как крупную политическую силу.

Прошедшая в 1932 году серия выборов показала, что соотношение политических сил в Германии весьма неустойчиво и быстро меняется, как это всегда бывает в эпохи бурных политических кризисов. Весной 1932 года на президентских выборах в первом туре Гинденбург получил 18,6 млн голосов, Гитлер – 11,3 млн, Тельман – около 2,5 млн. На выборах в рейхстаг 31 июня 1932 года гитлеровская партия получила 13,7 млн голосов, компартия – 5,3 млн, а социал-демократы – около 8 млн. На новых парламентских выборах в сентябре 1932 года гитлеровцы потеряли 2 млн голосов, а за коммунистов голосовали 6 млн чел. Коммунисты и социал-демократы вместе имели теперь 221 мандат в рейхстаге, а число мандатов гитлеровцев уменьшилось с 230 до 196.

В этих условиях Троцкий доказывал, что еще остается последний шанс путем общих усилий парламентских фракций рабочих партий преградить путь Гитлеру, что в условиях сохранения парламентской демократии исключен непрерывный рост влияния фашистов, что при отсутствии своей террористической диктатуры они неминуемо исчерпают свой социальный резервуар. «Фашизм включил в свои ряды такие страшные противоречия, что близится момент, когда приток перестанет возмещать отлив. Это может наступить задолго до того, как фашисты соберут вокруг себя больше половины голосов. Останавливаться им нельзя будет, ибо ждать им будет больше нечего. Они вынуждены будут пойти на переворот».

Для такого реакционного переворота, который неизбежно уничтожит все другие партии, доказывал Троцкий, фашизм опирался на сравнительно ограниченную социальную базу. «Главной армией фашизма остается все же мелкая буржуазия и новое среднее сословие: мелкий ремесленный и торговый городской люд, чиновники, служащие, технический персонал, интеллигенция, разоряющиеся крестьяне». Именно эти социальные слои отдают фашистам свои голоса на выборах. Из этих же слоев фашисты рекрутируют свои боевые кадры, ударные отряды штурмовиков. Основная же часть промышленного пролетариата продолжает идти за двумя рабочими партиями. А «на весах революционной борьбы тысяча рабочих крупного предприятия представляет собою силу в сто раз большую, чем тысяча чиновников, канцеляристов, их жен и тещ».

Принципиально иная расстановка социальных сил сложится в случае захвата власти фашизмом, который тогда «легко найдет своих солдат». «Капитулянтская позиция официального коммунизма, открывающая фашизму дорогу к власти, толкнула бы полностью в сторону фашизма и средние классы, и еще колеблющиеся слои мелкой буржуазии, и значительные слои самого пролетариата». Если компартия уклонится от боя с фашизмом в союзе с социал-демократами, то возникнут условия, «в десятки раз более выгодные для фашизма, чем сейчас, и десять пролетарских восстаний, десять поражений, одно за другим, не могли бы так обескровить и обессилить германский рабочий класс, как обессилило бы его отступление перед фашизмом в настоящий момент, когда еще только предстоит решение вопроса о том, кому стать хозяином в немецком доме».

Экономические и политические противоречия, достигнувшие неслыханной остроты, вплотную приближают развязку. От ее направления «будет зависеть на много-много лет не только судьба самой Германии (что уже само по себе очень много), но и судьба Европы, судьба всего мира». Перспективы социалистического строительства в СССР, будущее революционного движения в Европе и Азии прямо и непосредственно упираются в вопрос о том, кто победит в ближайшее время в Германии.

Троцкий предупреждал, что «приход “национал-социалистов“ к власти означал бы прежде всего истребление цвета немецкого пролетариата, разрушение его организаций, искоренение в нем веры в себя и в свое будущее. В соответствии с гораздо большей зрелостью и остротой социальных противоречий в Германии, адская работа итальянского фашизма показалась бы, вероятно, бледным и почти гуманным опытом по сравнению с работой германского национал-социализма».

Доказывая, что руководство Коминтерна перед лицом наступления решающего часа борьбы оказалось неспособным предвидеть и предупредить свои многочисленные поражения, Троцкий писал, что оно продолжает вести «политику страуса», не отдавая себе отчет в ситуации, которая сложилась в Германии.

Руководство Коминтерна ведет германский рабочий класс к капитуляции перед фашизмом, которая будет означать уничтожение крупнейшей коммунистической партии в Европе, гигантскую катастрофу всего мирового коммунистического движения. «Разумеется, когда-нибудь торжествующий фашизм падет жертвой объективных противоречий и собственной несостоятельности. Но непосредственно, для обозримого будущего, для ближайших 10–20 лет, победа фашизма в Германии означала» бы перерыв в развитии революционной преемственности, крушение Коминтерна, торжество мирового империализма в самых его отвратительных и кровожадных формах». (…)

Победа фашизма, указывал далее Троцкий, с неизбежностью приведет к войне Германии против СССР. Правительство Гитлера окажется единственным европейским правительством, способным на войну с Советским Союзом. При этом оно будет действовать в одном фронте с Румынией и другими сопредельными с Советским Союзом государствами, имея к тому же потенциального союзника на Дальнем Востоке в лице милитаристской Японии. Все это будет означать для СССР «борьбу не на жизнь, а на смерть в самых тяжких и в самых опасных условиях».

Перед лицом этой грозной перспективы Троцкий не уставал повторять, что еще можно переломить столь неблагоприятное развитие события. Фашизм представляет продукт не только острого социального кризиса, но и революционной слабости разобщенного германского пролетариата. Эта слабость порождена в первую очередь ошибочной политикой германской компартии, по-прежнему называющей социал-демократов фашистами, что сбивает коммунистов с толку и мешает им вступить в союз с социал-демократическими рабочими. «Сила национал-социалистов сейчас не столько в их собственной армии, сколько в расколотости армии их смертельного врага». В то время как нарастание фашистской опасности должно толкать рабочих к сплочению, руководство Коминтерна продолжает диктовать немецким коммунистам теорию социал-фашизма, которая «стала петлей на шее немецкого пролетариата. Под кнутом сталинской клики несчастный, запутанный, запуганный, задерганный ЦК германской коммунистической партии изо всех сил помогает выдать немецкий рабочий класс на распятие Гитлеру». (…)

Троцкий напоминал, что еще в 1930 году левая оппозиция выдвигала практическую программу соглашения с социал-демократическими рабочими. За последующие годы, однако, в этом направлении не было сделано почти ничего. Спустя несколько месяцев, считая угрозу гитлеровской победы надвинувшейся вплотную, Троцкий с отчаянием повторял мысль о времени, потерянном для преодоления раскола немецкого рабочего движения. «Сколько упущено времени – бесцельно, бессмысленно и постыдно! Сколько можно было сделать хотя бы только за последние два года! Ведь было совершенно ясно заранее, что монополистический капитал и его фашистская армия будут кулаками и дубинами гнать социал-демократию на путь оппозиции и самообороны. Нужно было это предвидение обнаружить на деле пред лицом всего рабочего класса, взяв на себя инициативу единого фронта и не выпуская этой инициативы из рук на каждом новом этапе».

В условиях обострения политического кризиса в Германии Сталин ответил на критику Троцким гибельной линии Коминтерна втягиванием коммунистов всех стран в новую бешеную кампанию против «троцкизма». Эта кампания, как подчеркивал Троцкий, была поднята, в первую очередь, для того, чтобы в критический для судеб мирового революционного движения момент отвлечь внимание западных коммунистов от выдвинутых левой оппозицией идей и лозунгов, касающихся событий в Германии. Если бы руководство германской компартии обладало свободой в выработке собственной политической линии, то оно под влиянием объективной обстановки в стране пришло бы к восприятию этих идей. Но оно целиком подчинено Сталину, о чем наглядно свидетельствует характер новой международной кампании, развертывающейся не вокруг насущнейших вопросов немецкой революции, а вокруг «жалкой и фальсификаторской статьи Сталина по вопросам истории большевизма. Трудно себе представить большую диспропорцию между задачами эпохи, с одной стороны, и жалкими идейными ресурсами официального руководства, с другой. Таково унизительное, недостойное и вместе с тем глубоко трагическое положение Коминтерна».

Проблема германской революции и проблема сталинского политического и идеологического режима, перенесенного на все партии Коминтерна, оказались связаны одним узлом. Если историков исключают из партии только за то, что они не прославляли «подвиги Сталина в 1917 году», замечал Троцкий, то может ли сталинский режим «допустить признание своих ошибок, совершенных в 1931–1932 году? Может ли он отказаться от теории социал-фашизма? Может ли он дезавуировать Сталина, который суть немецкой проблемы формулировал так: сперва пускай придут фашисты, а потом мы?»

Последняя надежда на изменение Коминтерном своей стратегии и тактики рухнула после XII пленума ИККИ (август–сентябрь 1932 года). На нем Тельман и другие ораторы, оценивая положение в Германии, настойчиво повторяли, что социал-демократия остается главной социальной базой немецкой буржуазии, которая все более использует «социал-фашистское движение в качестве непосредственной опоры фашистской диктатуры». Один из сталинских эмиссаров в Коминтерне С. Гусев утверждал, что коммунисты должны наносить главный удар не по фашизму, а по социал-демократии. Эту точку зрения он обосновывал тем, что фашизм – это открытая контрреволюция, выступающая за интервенцию в СССР, а «социал-фашизм» – «замаскированная контрреволюция», якобы лицемерно выступающая за защиту СССР в грядущей войне, и поэтому более опасная. Исходя из того, что Германия переживает период подготовки социалистической революции, Гусев заявлял, что главной задачей коммунистов должно стать «разоблачение социал-демократии».

В решениях пленума отвергался рост фашистских сил в Германии и вновь санкционировался отказ от политики единого рабочего антифашистского фронта. Подчеркивая, что в этом в очередной раз проявились беспощадный диктат сталинской клики и дезорганизация ею немецких коммунистов, обрекающая последних на неминуемое поражение и гибель, Троцкий писал: «Бюрократия первого рабочего государства – бессознательно, но от этого не легче – делает решительно все, чтобы помешать появлению на свет второго рабочего государства».

30 января 1933 года президент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером. После этого события стали развиваться с ошеломляющей быстротой. Гитлер немедленно распустил рейхстаг и назначил на начало марта новые выборы. 27 февраля произошел поджог здания рейхстага. На следующий день чрезвычайным декретом Гинденбург по предложению нацистского правительства отменил все статьи Веймарской Конституции, гарантировавшие свободу личности, слова, печати, собраний, союзов. По стране прокатились массовые аресты антифашистов.

Даже в обстановке фашистского террора, на выборах 7 марта около 5 млн избирателей проголосовали за коммунистов и более 7 млн – за социал-демократов. Еще 5 млн голосов было отдано за партию католиков, находившуюся в оппозиции к Гитлеру. Нацисты собрали 17 млн голосов, или 43% от их общего числа. Сразу же после выборов гитлеровская власть аннулировала 81 мандат депутатов-коммунистов и таким образом добилась желаемого большинства в рейхстаге.

14 марта коммунистическая партия была объявлена вне закона. 2 мая были разгромлены профессиональные союзы, конфисковано их имущество, а их руководители были брошены в концентрационные лагеря. 22 июня пришел черед социал-демократической партии, деятельность которой также была запрещена. Таким образом, в течение ста дней были уничтожены демократические права и свободы, которые германский рабочий класс завоевал на протяжении ста лет.

Свернуть текст