Акционеры, особенно работники, обладающие акциями своего предприятия, на практике не имеют возможности эффективно контролировать деятельность администрации. Она же в большинстве осталась прежней. В условиях недозагруженности предприятий, неплатежей, задержек зарплаты и снижения ее среднего уровня по отношению к другим предприятиям часть директоров не сохранила даже минимальную поддержку работников-акционеров и утратила свои руководящие должности. Нередко этот процесс сопровождался массовой продажей акций членами трудового коллектива, конфронтацией с администрацией и расколом внутри нее самой. (…)

Однако многие советские директора адаптировались к ситуации и даже усилили свои позиции. Наиболее успешными оказались те, кто не соблазнился вторым вариантом льгот, не понадеялся на свой непререкаемый авторитет в коллективе. Они воспользовались льготами первого или третьего варианта (получив значительные пакеты акций), покупали их на вторичном рынке и на аукционах, активно искали инвестора, понимая неизбежность уступок в вопросах управления в обмен на реально возможные инвестиции. (…)

Общеэкономические проблемы. Всем предприятиям остро не хватает оборотных средств, которые быстро обесцениваются в условиях высокой инфляции, всем нужен коммерческий кредит, который в условиях инфляции дорог. Льготные кредиты доступны единицам, да и они, по существу, проблем не решают, а лишь затягивают процесс неизбежных структурных преобразований. Все жалуются на дороговизну энергоносителей и дальнейший рост цен на них, нередко объявляемый задним числом.

Почти на каждом собрании акционеров звучат жалобы на непомерно высокие налоги, на пошлины, которые приходится выплачивать при импорте комплектующих. (…) Предприятия работают не на полную мощность, не находя сбыта своей продукции, однако занимают огромные производственные площади и владеют оборудованием, порой значительно превышающим потребности производства даже в перспективе некоторого оживления спроса. Имущественные налоги, которые в 1995 году удвоились, амортизационные начисления, растущие с переоценкой основных средств, расходы на содержание избыточного имущества, переносятся на издержки производства, способствуют удорожанию продукции, снижают ее конкурентоспособность. Многие руководители предприятий поняли необходимость реализовать избыточные основные фонды, что позволило бы получить средства, необходимые для пополнения собственных оборотных средств, сократить расходы и уменьшить имущественные налоги. (…)

Отраслевые проблемы. Экономическая стратегия предыдущих десятилетий, основанная на вере в то, что тяжелая промышленность – основа экономического роста, и ставящая задачу любой ценой построить мощное милитаризованное государство, оставила нелегкое наследие в экономической структуре Санкт-Петербурга. В 1980-е годы в военно-промышленном комплексе было занято 70–80% трудящихся города, что требует радикальной перестройки структуры экономики. Перестройка идет не без трудностей и сопротивления, но уже мало кто сомневается в ее неизбежности. Так, генеральный директор «Красного Октября» А. Н. Фомичев, давая информацию акционерам на собрании 26 ноября 1994 года, сказал, что военный заказ ныне составляет только 20% от уровня 1989 года, назвав происходящее «стихийной конверсией». (…) Проблемы ВПК – это проблемы прежде всего конверсии, финансирования структурных преобразований, а также сбыта вновь осваиваемой мирной продукции, ее себестоимости и конкурентоспособности.

Последняя остро стоит и для многих других отраслей. В тяжелом положении радиоэлектроника. Телевизоры и видеомагнитофоны, производимые на предприятиях Санкт-Петербурга, имеют высокую себестоимость и значительно отстают по качеству от зарубежных. Следствие этого – банкротство завода «Витон». Техническое и технологическое отставание от индустриально развитых стран делает продукцию неконкурентоспособной даже при гораздо более дешевых, чем в этих странах, энергоносителях и рабочей силе. Протекционистские меры со стороны правительства в конечном итоге лишь усугубляют проблему неконкурентоспособности российских товаров.

Проблемы инвестиций. Если раньше вопрос инвестиций как-то решался за счет государственных средств, то ныне большинство приватизированных предприятий могут рассчитывать только на частные капиталовложения. Между тем при высокой инфляции, политической нестабильности, недостаточных правовых гарантиях инвестиции крайне затруднены. Многие предприятия рассчитывают на помощь международных финансовых структур, прежде всего на Европейский банк реконструкции и развития. Однако маловероятно, чтобы ЕБРР может помочь всем тем, кто на него рассчитывает. Более оправданы надежды на инвестиции частных фирм, заинтересованных в конкретных производствах.

Инвестиционные торги, которые проводятся регулярно, дают результаты, далекие от желаемых. Как правило, на инвестиционный конкурс поступает всего одна заявка потенциального инвестора, так что конкуренции нет. На практике администрация предприятия находит потенциального инвестора и специально под него составляет инвестиционную программу – конкурентность исключается заранее. В сложившейся ситуации непросто найти даже одного инвестора. (…) Это вполне закономерно, ибо время инвестиций по-настоящему еще не наступило. (…)

Эксперты отмечают ухудшение конъюнктуры на российском фондовом рынке. Падение спроса на акции приватизированных предприятий объясняется падением курса рубля и наметившейся сменой приоритетов у иностранных инвесторов. Инвесторы в первую очередь прорабатывают возможную «ликвидность» инвестиций, их прибыльность за счет дивидендов. Уровень же дивидендов напрямую зависит как от уровня развития конкретного предприятия, так и от уровня развития экономики в целом.

Для некоторых приватизированных предприятий выплата дивидендов стала признаком дурного тона, непозволительным излишеством в сложных экономических условиях. Инвестиции при этом воспринимаются не как вложение средств с целью извлечения прибыли, а как подачки добрых богачей, некий вид благотворительности.

Администрация некоторых предприятий упорно не дает информацию. Даже сведения, прозвучавшие на собрании акционеров, она считает закрытыми и выражает недовольство, если они появляются в печати. Такая позиция (…) подрывает доверие к акциям этих эмитентов со стороны потенциальных инвесторов.

Не почувствовав себя хозяевами и не получив ощутимых доходов от имеющихся у них акций, мелкие акционеры, особенно те, кто приобрел акции на основании льгот для членов трудового коллектива, нередко готовы продать их при первом удобном случае. Они с легкостью делают выбор между своей долей в собственности предприятия и сиюминутными потребительскими нуждами в пользу последних. Отчасти это естественно: нигде в мире все население страны не стремится стать собственником средств производства. Это способствует концентрации капиталов и обретению собственности настоящим хозяином. Но имеет и негативную сторону: цены акций снижаются, поскольку предложение резко превышает спрос. Это делает невозможным привлечение портфельных инвестиций путем дополнительной эмиссии акций, то есть закрывается наиболее естественный и распространенный в мировой практике способ привлечения инвестиций.

Свернуть текст

Российский рынок акций приватизированных предприятий до сих пор (конец 1990-х годов. – ред.) остается крайне неустойчивым. Он подвержен политическим влияниям и испытывает проблемы организационного характера. Такие рынки в мировой практике принято называть развивающимися. Их состояние во многом зависит от благосклонности иностранных инвесторов. Хорошо известны примеры бурного подъема некоторых азиатских стран за счет массированного притока иностранных инвестиций – Гонконг, Тайвань, Южная Корея.

Однако для России проблема иностранных инвестиций до сих пор остается чрезвычайно болезненной. В понимании огромного числа наших соотечественников иностранные инвестиции – это что-то вроде иностранной интервенции. К сожалению, так до сих пор думают не только рядовые работники заводов и фабрик, буквально задыхающихся без инвестиций, но и директора этих предприятий; и чиновники всех рангов; и народные избранники, заседающие в законодательных собраниях всех уровней. В результате этот чисто психологический фактор становится еще одним серьезным тормозом денежной приватизации.

А между тем в понятии «иностранный инвестор» нет ничего зазорного, предосудительного, опасного. Напротив, весь мир пребывает в состоянии непрерывной погони за иностранными инвестициями. Африканцы и азиаты, европейцы и американцы расценивают как настоящую победу приход крупного иностранного инвестора на свой рынок.

Но национальность капиталов – понятие весьма условное. Границы между иностранным и внутренним инвестором размыты. Скажем, американский инвестиционный банк вкладывает в Россию деньги своих клиентов. По сути, он является лишь посредником, поскольку работает со средствами инвестиционных фондов. Они, в свою очередь, аккумулируют чужие деньги – деньги граждан. То есть в этот инвестиционный фонд, а потом и в этот банк деньги приходят с мирового финансового рынка. На этом рынке находятся и российские деньги: масштабы экспорта капитала из России значительны (от 20 до 100 млрд долларов). Поэтому не исключено, что под видом иностранных инвестиций в Россию возвращается ее капитал.

Мировая финансовая система устроена так, что определить, кто именно инвестирует, сложно. Во все страны инвестирует весь мир. В долларе, вложенном в наши предприятия, один цент может оказаться «газпромовским», а другой – бабушки из Канзаса… А уж национальность денег, направляемых на портфельные инвестиции (инвестиционные фонды вкладывают в покупку акций, чтобы потом их продать и заработать на росте стоимости), определить тем более невозможно. Единственное, что можно констатировать с уверенностью: в этих инвестиционных фондах собраны деньги со всего мира.

Еще одна страшилка, имеющая широкое хождение в России. Придут англичане, американцы, немцы, скупят наши заводы и закроют их! Конкуренцию устранять будут. К сожалению, эта теория слишком красива, чтобы быть правдой. Потому что в реальном мировом разделении труда Россия и близко не претендует на нишу, занимаемую англичанами, американцами, немцами – производителями высококачественной продукции, требующей современного наукоемкого оборудования. Наши конкуренты: Бразилия, Индия, Китай – государства, индустрия которых ориентирована на сырьевые отрасли… Они сами нуждаются в инвестициях.

Из соображений конкуренции американскому инвестору закрывать российское предприятие ни к чему: не конкуренты мы. Хотя в те наукоемкие отрасли, в которых мы ушли дальше американцев, они, наоборот, с готовностью вкладывают. Например, в завод имени Хруничева, производящий космическое оборудование. Они хотели бы, чтобы этот завод остался, потому что они не умеют делать таких разгонных блоков, как мы. Они не умеют делать таких «Протонов», таких больших сфер для космических модулей. Поэтому и Локхид, и НАСА ежегодно вкладывают по 200–300 млн долларов в завод имени Хруничева.

Впрочем, можно рассмотреть некий гипотетический пример. Допустим, иностранный инвестор покупает фирму конкурента в России. Скажем, немецкая фирма по производству определенного класса станков приобретает у нас родственное предприятие. Чтобы закрыть, мрачно уверяют критики приватизации. Но давайте подумаем: почему российский завод является для немецкого конкурентом? Наверное, потому что он производит продукцию качественнее и дешевле. А если немцы сами становятся хозяевами российского завода, зачем же им этот завод закрывать? Хозяин посмотрит, что лучше делается на русском заводе, а что – на немецком, и займется взаимовыгодным объединением двух бизнесов и получит продукт нового качества, более конкурентоспособный.

…Опасаться иностранных инвесторов глупо. Необходима оговорка. Когда государство активно привлекает иностранные инвестиции, ему следует осторожно выбирать правильное соотношение между инвестициями на возвратной и безвозвратной основе, в противном случае возможны крайне неприятные последствия.

Существует два вида рыночных инвестиций. Одни предусматривают возвратность средств: скажем, облигации или те же евробонды. Предприятие (государство) продает желающим свои бумаги, которые являются свидетельством того, что это предприятие (государство) берет деньги в долг и через определенное время обязуется вернуть их с процентами. Безвозвратные инвестиции – инвестиции в акции предприятия. Инвестор покупает акции и становится совладельцем предприятия. Свои вложения он возвращает благодаря дивидендам.

Инвесторы всегда осторожно подходят к неведомым им рынкам, особенно к рынкам развивающимся. Прежде чем вкладывать напрямую в акции предприятия, они предпочитают просто дать в долг. Условно говоря, прежде чем стать совладельцем какого-нибудь «Самсунга», они дают ему в долг и смотрят, как возвращает. Именно поэтому на развивающихся рынках всегда получается так: первый рост экономической активности начинается за счет притока заемных инвестиций. И здесь важно заемщику не потерять голову, не нахватать займов чрезмерно много, дабы иметь возможность все их вернуть в срок и с положенными процентами. (…)

Российской приватизации нужны сегодня иностранные капиталы вовсе не потому, что в России нет собственных инвестиционных ресурсов, но потому, что нет механизма, с помощью которого эти ресурсы могли бы быть задействованы. В этом смысле поучителен чилийский опыт. Когда страна встала перед необходимостью проводить реформы, она оказалась в международной изоляции: диктаторский режим, ущемление прав человека. Ни на какие иностранные инвестиции она рассчитывать не могла. И что сделали «чикагские мальчики» из правительства Пиночета? Начали искать внутренние источники для инвестирования. И нашли – все социальные отчисления, прежде всего пенсионные, которые каждый работодатель делал для своих рабочих.

Пенсионерам оставили только минимальные пенсии, чтобы с голоду не умерли, а все остальные социальные средства сконцентрировали в частных пенсионных фондах. И эти средства стали инвестировать в экономику. Они подняли свою экономику на эти деньги. Через несколько лет капитал стал самой главной статьей экспорта Чили. (…)

В России с нынешним состоянием пенсионного фонда подобные вещи невозможны. Потому что отчисления, которые мы делаем в Пенсионный фонд, – не долгосрочные инвестиции. Скажем, я не себе на старость откладываю, а оплачиваю пенсии для своих родителей. Поэтому деньги, перечисленные в пенсионный фонд моим работодателем, не лежат там лет двадцать, дожидаясь моего пенсионного возраста, а в тот же день, если не в ту же секунду, уходят из этого фонда для оплаты пенсий сегодняшним старикам.

Почему Америка – крупнейший инвестор в мире? Потому что там исправно работает система паевых инвестиционных фондов. Это не Сорос с Гейтсом инвестируют в весь мир, это 200 млн американского населения. Не может быть никакого сравнения между Соросом с его 9 млрд долларов и, скажем, паевым инвестиционным фондом «Фиделити» с его 500 млрд долларов…

Свернуть текст

По мнению большинства оппонентов Е.Т. Гайдара и А.Б. Чубайса… за приватизацию им однозначно следует вынести обвинительный приговор.

Попробуем разобраться по существу. В предельно кратком виде доводы противников приватизации по-российски можно выразить в следующих тезисах:

– от приватизации все наши беды и сам кризис: падение производства, снижение жизненного уровня, остановка инвестиций и инновационного процесса, коррупция и разложение государства вследствие установления господства олигархов;

– рентоориентированное поведение новых собственников, инсайдерские хищения, вывоз капиталов за рубеж привели к разграблению России (второй тезис можно рассматривать как дополнение к первому, как механизм раскручивания кризиса);

– источником бед стала слишком радикальная, рассчитанная на нереально короткие сроки, подчиненная не экономическим, а исключительно политическим целям политика приватизации. В итоге эффективность не росла, приватизация не дала бюджету сколько-нибудь значительных доходов (третий тезис дополняет первые два);

– приватизация, как и все рыночные реформы в России, не соответствовала институтам и культуре страны, которые отторгали и частную собственность, и институты, необходимые для эффективного функционирования рынков.

М. Голдман ссылается на авторитет А. Гринспэна: «Многое из того, что принимали как данность в нашей системе свободного рынка и приписывали человеческой природе, оказалось вовсе не природой, а культурой. Демонтирование функций централизованного планирования в экономике не устанавливает автоматически, как некоторые считали, свободно-рыночную предпринимательскую систему. Рыночную экономику подпирает огромная масса капиталистической культуры и инфраструктуры, которая эволюционировала в течение первых поколений: законы, конвенции, поведение и широкий спектр бизнес-профессий и практик, которые не имели важных функций в экономике с централизованным планированием»[1].

Голдман отсылает к еще одному высказыванию Гринспэна о черных рынках, которые «по определению не поддерживаются нормами права. Там не существует права владения и распоряжения собственностью, защищаемого правоохранительной властью государства. Нет договорного права, законов о банкротстве и правового решения, опять-таки вводимых государством»[2]. Похоже на российский рынок начала 1990-х годов.

К этому Голдман добавляет: это критически важно для понимания того, что произошло в России. Выступление маленькой группы советологов в западных странах не услышали, хотя только они понимали, какое значение будет иметь культура.

К последнему тезису я готов присоединиться. С 2002 года я пишу и говорю о важности институтов, культуры и ценностей. Но возникает вопрос: их переделка должна была предшествовать приватизации и либерализации или следовать за ними? Вернемся к нему чуть позже.

По остальным тезисам приведу подтверждающие ссылки на другие авторитеты.

Г. А. Явлинский пишет: «Каков был эффект от приватизации – общеизвестно: падение объемов производства, рентабельности, катастрофическое сокращение инвестиций при росте всех видов задолженности и скрытом уводе или утрате предприятием всех видов ценных активов»[3]. Видите как: общеизвестно! Это высказывание просто иллюстрирует первый тезис.

Второй тезис развивают почти все критики. Сошлюсь на работы В. М. Полтеровича и А. Хеллмана[4]. Суть проблемы они видят в том, что приватизация, проводимая без необходимых институтов и культуры, пробудила дьявола частной корысти, которого почти ничто не сдерживало. В итоге немногие жадные и несклонные считаться с правовыми нормами люди украли народное достояние и вывезли украденное за рубеж. Это и вызвало кризис в России. Вопрос: единственный ли это (или хотя бы главный ли) фактор трансформационного кризиса в России?

Дж. Стиглиц считает, что приватизация сейчас не признается необходимым условием реструктуризации, как полагали в начале 1990-х годов МВФ (С. Фишер) и Министерство финансов США (Л. Саммерс). Он вслед за Г. Колодко ссылается на положительный опыт Польши 1992–1997 годов, когда остановили приватизацию, не стали торопиться в расчете на то, что жестких бюджетных ограничений первое время будет достаточно. Стиглиц упоминает и опыт децентрализации в Китае, где частная собственность и конкуренция заменяются широкими полномочиями и инициативами региональных правительств, что обеспечивает успехи китайских реформ. Все это сводится к мысли, что не надо было спешить.

Явлинский ставит вопрос о вреде «конвейерной» приватизации и считает, что к массовой приватизации крупного производства можно было приступать только после формирования устойчивого слоя мелкого и среднего частного бизнеса. Ибо только он способен помочь настоящим, а не «назначенным» предпринимателям аккумулировать средства и опыт для участия в приватизации крупного производства и обеспечить тем самым конкурсность и относительную честность этого процесса. Явлинский настаивает также на том, что «частная собственность без конкуренции – явление еще более вредное, чем собственность государственная»[5].

Интересно, как организовать конкуренцию между государственными предприятиями без частников? Я уже согласился с тем, что поспешность приватизации, несомненно, понизила ее эффективность и легитимность и, видимо, способствовала росту трансакционных издержек. Но хочу еще раз заметить, что значительная часть крупных и доходных предприятий из массовой приватизации была исключена. Так что пожелания Явлинского были отчасти учтены. Недостаточно? Не исключены были крупные металлургические комбинаты, и у них были определенные трудности с перераспределением собственности. Но ведь уже несколько лет они работают эффективно. Это значит, что собственники определились неплохие или большее значение имеет то, что на металлы хорошая конъюнктура на мировых рынках?

Явлинский и Голдман пишут также о том, что приватизация крупных предприятий при монопольной структуре советской экономики привела к монополизации большинства рынков. Этот тезис во многом справедлив, уровень конкуренции действительно низок. Но открытость российской экономики чаще всего снимает проблему монополизации – вплоть до вытеснения российских производителей с отечественных рынков. А в большинстве других случаев, как показали исследования, низкий уровень конкуренции обусловлен не столько монополизмом, сколько размещением предприятий в удаленных местах и небольших поселениях[6].

Я специально упомянул эти частные аргументы, чтобы больше не возвращаться к ним.

У защитников российской приватизации два весомых аргумента.

Первый аргумент: другого выхода не было. В обоснование приводятся следующие доводы:

– общество было подготовлено к приватизации как к наиболее важному шагу рыночных реформ, в том числе решениями органов власти СССР и РСФСР в 1988–1991 годах. Остановиться уже было нельзя. Да и не следовало, ибо в другой раз готовности общества можно было не дождаться;

– либерализация цен была проведена вопреки канонам, требовавшим проводить ее после «большой приватизации». Но жесточайший товарный дефицит принуждал действовать, значит, надо было торопиться и с приватизацией. Задержка грозила политическим поражением, поскольку остальные ресурсы оставались в руках «красных директоров»;

– интенсивная спонтанная приватизация в пользу номенклатуры грозила вызвать социальный взрыв. Этот стихийный процесс требовалось срочно ввести в законное русло[7].

Но вообще обоснованиями необходимости приватизации реформаторы себя особо не обременяли. Тогда это казалось само собой разумеющимся. Несомненно, доминировал политический фактор: обеспечить необратимость реформ, пройти точку невозврата. Критерий осуществимости играл самую важную роль, поэтому приоритетным был вариант приватизации, имевший преимущества по нему. Кроме того, надо учесть отсутствие платежеспособного спроса населения (ваучеры как раз создавали искусственный спрос) и нулевой интерес иностранных инвесторов…

Второй аргумент: все другие варианты были хуже. А. Б. Чубайс писал: «Конечно, у нашей приватизации было много минусов, но при спонтанном разгосударствлении, затянись этот процесс по воле „мягких“ реформаторов на год-другой, мы бы имели тот же набор недостатков, но в гораздо более крупных размерах»[8]. Он отмечал, что опасность криминализации была очень высока, но вся программа приватизации создавала нормы, позволявшие отличать криминальные операции от некриминальных. Спонтанная же приватизация таких норм не давала, под ней не было легальной базы. Так что предложенный вариант был направлен преимущественно против присвоения госсобственности номенклатурой, чтобы хотя бы что-то досталось широким массам и особенно новым предпринимателям. Чубайс убежден, что «российское государство в реалиях 1992–1993 годов в принципе не могло сделать большего на ниве приватизации, чем то, что сделать удалось»[9].

И в этом случае аргументы дополняют друг друга.

Представленные позиции противников и сторонников проведенной приватизации диаметрально противоположны. Первые утверждают, что приватизация в России полностью провалилась, трансакционные издержки неприемлемы по масштабам; Чубайс, пишет Голдман, по «нечаянности» создал такие структурные деформации в экономике, которые нелегко исправить. Вторые убеждены, что приватизация достигла успеха, близкого к максимуму возможного, а трансакционные издержки оказались близки к минимуму. Кто же прав?

Начну с аргументов реформаторов и постараюсь быть объективным. Хотя, признаюсь, симпатии мои на их стороне, поэтому даже перегну палку.

Разумеется, о полном провале не может быть и речи, поскольку массовая приватизация состоялась (табл.). Во многом этого удалось достичь потому, что ставка была сделана на осуществимость. Но до полного успеха оказалось далеко.

Во-первых, все меры, принятые для равномерного, «справедливого» распределения госсобственности, оказались тщетными. Народу – ни членам трудовых коллективов, ни владельцам ваучеров – не досталось почти ничего. Колоссальные и достаточно эффективные усилия по организации распространения ваучеров и проведению чековых аукционов и конкурсов (я не раз называл их в условиях того времени организационным чудом) не дали в этом смысле практически никакого результата. Не сомневаюсь в искренности намерений реформаторов, но получилось так, что вся ваучерная приватизация оказалась операцией прикрытия, обеспечившей благожелательное отношение населения к приватизации. «Народный капитализм» не состоялся.

Во-вторых, борьба против номенклатурной приватизации вылилась лишь в то, что в дележе приняли участие не только менеджеры и номенклатура, но и новые предприниматели. Реформаторы очень старались, чтобы последние преуспели. В конечном итоге приватизированные активы достались в основном этим двум группам. Они и участвовали в дальнейшем переделе. Для будущей эффективности экономики это было совсем неплохо. Но популярности реформаторам, особенно после широковещательных деклараций о народной приватизации, не прибавило.

В-третьих, такие итоги во многом были результатом спешки, слишком коротких сроков. У людей не было времени усвоить совершенно новые для них понятия, осмыслить риски и возможные потери, связанные с тем или иным поведением, найти способы и институты защиты своих интересов. Кроме того, все происходило на фоне углублявшегося кризиса, обесценения сбережений. Сейчас многие говорят о том, что сбережения можно было хотя бы отчасти возместить ваучерами или акциями приватизируемых предприятий. Ясно, что скорость операции была на руку более ловким, более оборотистым.

Не берусь сегодня судить о том, насколько целесообразным было бы продление сроков чековой приватизации, ибо речь идет преимущественно о ней. Не исключено, что затягивание сроков могло повлечь только большие злоупотребления и потери. Но думается, поспешность стала одним из заметных факторов увеличения трансакционных издержек. Все было забыто в горячке распределения собственности. Ведь в то время определялось, кто будет богатым, а кто – бедным в новой капиталистической России.

В-четвертых, по прошествии времени можно утверждать, что денежный этап приватизации был практически сорван. Никто не считает залоговые аукционы образцом действий этого этапа. Скорее уж, это был бы «Связьинвест». Но как раз он вызвал тяжелые для реформаторов осложнения, показавшие, что союз с олигархами, попытка опереться на их поддержку не оправдали себя.

…То есть план приватизации был выполнен далеко не полностью и не лучшим образом.

Теперь об аргументах противников приватизации по-российски.

В приватизации – причина провала российских реформ и всех наших бед трансформационного кризиса. Этот тезис не выдерживает критики.

Во-первых, независимо от желания критиков он косвенно реабилитирует коммунистическую плановую систему. Между тем именно ее несостоятельность, упадок и крах в конечном итоге были главной причиной трансформационного кризиса и его особой глубины в России, где эта система родилась и сложилась в канонической форме и дольше всего просуществовала, обусловив наибольшие разрушения институтов рыночной экономики и частной собственности, изменив ментальность большинства населения. Эта система породила в российской экономике глубокие структурные деформации как вследствие ее милитаризации, так и в силу свойственной ей слабости стимулов к качественному труду и инновациям. Не Чубайс их породил, а коммунизм. Это вело к расточительному использованию ресурсов и компенсации высоких затрат увеличенной добычей сырья, топлива, других первичных ресурсов.

Во-вторых, закрытость экономики создавала видимость загруженности всех мощностей, но только производством продукции, которая оказалась неконкурентоспособной, когда экономика была открыта. А открыть ее было необходимо, потому что товарный дефицит к началу реформ достиг небывалых масштабов.

В-третьих, либерализация цен потребовала чрезвычайных мер по борьбе с инфляцией, тем более что предварительно снять инфляционный навес не удалось. И вряд ли бы удалось кому бы то ни было в тех условиях. Как один из авторов программы «500 дней», где эта идея предлагалась, хорошо представляю, какие атаки лоббистов пришлось бы выдержать тем, кто попробовал бы ее реализовать. Нам это доходчиво объяснил в последние дни августа 1990 года В. С. Павлов, тогда министр финансов СССР. Я уже не говорю о состоянии союзных финансов в силу снижения цен на нефть и многих неудачных решений последних союзных правительств, войны суверенитетов 1991 года.

Несомненно, приватизация что-то добавила к этим факторам кризиса. Но, думаю, очевидно, что ее вклад по сравнению с ними был более чем скромным.

Рентоориентированное поведение новых собственников и инсайдерские хищения – причина кризиса. Безусловно, эти явления сыграли важную отрицательную роль, заметно увеличив трансакционные издержки. Но, как показано выше, не они стали главными причинами кризиса. Накануне реформ руководство страны и российское общество были близки к консенсусу в понимании того, что бедственное положение советской экономики было в значительной степени обусловлено господством государственной собственности. Отказ от нее стал одним из императивов реформ. Решения союзных властей о разгосударствлении экономики дали толчок к пробуждению в людях естественной тяги к частной собственности. С тех пор подавленные инстинкты и частные интересы уже нельзя было остановить, тем более при слабевших государственных институтах. А слабели они не столько от демократических митингов, сколько от зиявшей дыры в бюджете и пустых полок магазинов.

В своей работе 1989 года на языке того времени я показал, что плановая и рыночная системы несовместимы[10], поэтому переход от одной к другой не может быть плавным и безболезненным. Мы начали его, потому что иного выхода не было, плановая система изжила себя, пришла к краху. Конечно, хотелось бы перейти без сложностей, чтобы сразу стало лучше. Но это было невозможно.

В этих условиях рентоориентированное поведение молодых предпринимателей и чиновников оказалось наиболее рациональным. Тот, кто прежде других оценил это обстоятельство, выиграл в гонке за распределение ставших бесхозными богатств. В России наступил период хаоса. Криминализация и коррупция не родились в тот момент, но расцвели пышным цветом. Казалось, ужас и конец всему. Это если смотреть из вчерашней мирной жизни, не имея представления о том, что происходит в стране и почему происходит.

Но этот хаос был созидательным. Из него, из стихии реальных социальных процессов рождались рыночная экономика и частная собственность. Хаоса у нас было больше, чем в Польше или Чехии. Но это не от глупости, а от культурной отсталости, от более длительного пребывания в коммунистической западне. Потом, прежде всего у тех, кто больше нахапал, родился спрос на защиту собственности. Сначала казалось, что для этого достаточно роты охранников. Позднее пришло ощущение, что закон и его соблюдение лучше. На рынке стало тесно, рентоориентированное поведение исчерпало свои выгоды.

Я не призываю терпеть преступления и коррупцию. Я призываю подумать над тем, что при крупных социальных потрясениях, ослаблении государства, смене важнейших институтов эти явления распространяются и усиливаются. Рентоориентированное поведение, не сдерживаемое ни равновесием рынков, ни институциональной системой, претерпевающей радикальные перемены, становится на какое-то время самым разумным.

Далее власти публично заявили, что в России вводится экономическая свобода и будет происходить разгосударствление, то есть государственная собственность каким-то образом и в какое-то время будет передана в частные руки. Даже если «правильные» в этом смысле законы написаны, в стране, где закон всегда был за государство и его служителей, люди не будут поступать по закону. Они еще должны понять, зачем он им нужен и чего будет стоить его нарушение. Поэтому первая реакция людей, причем более активных и рискованных, имеющих больше возможностей, – захватить и припрятать, вывезти за рубеж, подальше от этого государства, мало ли как повернутся события завтра. Позже, когда установится порядок, эти мотивы будут подавлены.

Разве подобное поведение – результат неправильного выбора форм и темпов приватизации? Да нет же, это результат свободы, предоставленной неготовым к ней людям. Так, может, не давать им свободу, чтобы не было подобных явлений? Или давать, но постепенно? Так и давали постепенно! Только объявили, еще никто ничего не раздавал – и уже началось… Очевидно, что Россия – не Чехия, тем более – не Великобритания, где в условиях устоявшихся институтов угольная промышленность приватизировалась 11 лет.

Приватизация в России, как и рыночные реформы в целом, не соответствовала российским институтам и культуре. Святая правда! Но какие отсюда следуют выводы? Зря М. Голдман ссылается на авторитет А. Гринспэна. Тот только констатирует это несоответствие и говорит, что потребуется время, чтобы оно исчезло. Когда Гринспэн пишет о свойствах черного рынка, он просто описывает хаос, который мы живописали чуть выше как начальную фазу возникновения рынка. Голдман открыто не говорит, что не надо было проводить реформы, в том числе приватизацию, пока не созрели институты и культура. Если бы он это сказал, сразу стала бы очевидной несостоятельность его аргументов. Однако на деле речь идет именно об этом.

И у многих российских критиков звучит тезис: не нужны были рыночные реформы и демократия, они не соответствуют российским традициям и ментальности. Но эти критики более последовательны, ибо они вообще отвергают реформы, если приемлемы только те из них, которые не затрагивают наших традиций и культуры.

Ясно, что никакое развитие невозможно, если не изменяются институты и культура. Что же касается того, что их следовало менять до реформ, до приватизации, чтобы они не вызывали негативных последствий, у меня вопрос: разве свободные цены и свободный обмен – это не институты? Разве частная собственность – не институт? Институты, да еще какие! Это ключевые институты рыночной экономики. Если они появляются, то появляются и самые необходимые условия для нее. Их нет – и иные институциональные изменения невозможны. Они дают импульс становлению всех остальных институтов и культуры, отличных от советской плановой экономики. Да, это болезненные операции. Так что, не проводить их?

Приватизация, сначала формальная, дает старт непростому процессу культивирования института частной собственности, легитимации его. Частная собственность из формальной нормы превращается в полноправный, реально работающий институт шаг за шагом, правомочие за правомочием, по мере утверждения других необходимых институтов рыночной экономики: независимого суда, инфорсмента законов, прекращения привычного бюрократического произвола, свободы СМИ, развития экономической и политической конкуренции. В странах, где соответствующие институты развиваются естественно, формальная норма завершает процесс институционализации. А в странах, которые заимствуют или выращивают (культивируют) непривычные, но полезные институты, формальная норма чаще всего становится исходным пунктом процесса.

[1] Голдман М. Приватизация России / Пер. с англ. В.И. Супруна. М.: ФСПИ «Тренды», 2004. С. 51.
[2] Голдман М. Указ. соч. С. 51.
[3] Явлинский Г.А. Периферийный капитализм. М.: ЭПИцентр – Интеграл-Информ, 2003. С. 2003.
[4] Хеллман А. В пути к земле обетованной; Полтерович В. Политическая культура и трансформационный спад // Экономико-математические методы. Т. 38. 2002.
[5] Явлинский Г.А. Указ. соч. С. 20, 21.
[6] Российская промышленность на перепутье. М.: ГУ – ВШЭ, 2007. С. 32.
[7] Экономика переходного периода. 1991–1997. М.: ИЭПП, 1998. С. 435–436.
[8] Приватизация по-российски / Под ред. А.Б. Чубайса. М.: Вагриус, 1999. С. 32.
[9] Приватизация по-российски / Под ред. А.Б. Чубайса. С. 34.
[10] Ясин Е.Г. Хозяйственные системы и радикальная реформа. М.: Экономика, 1989. С. 117–118.

Свернуть текст